Слава тихо рассмеялся и отпустил мою руку.
- Что теперь? - спросил он.
Я сделала шаг вперед и задрала голову.
Высоко под потолком узкое прямоугольное окно. Оно выходит во двор дома. Но даже если бы мы в него влезли, то, спрыгнув вниз, запросто переломали бы себе ноги. Высота - метра четыре, не меньше. А может, и больше.
Круглая луна, застрявшая в прямоугольной деревянной раме, казалась ненастоящей, нарисованной. Ее свет ложился на бетонный пол бледными молочными разливами.
- Я до него не достану, - тихо сказала я.
- Что?
- Мне нужно достать до окна.
Слава подошел к стене и опустился на колени. Я опешила. Помолиться решил? Сейчас?
- Забирайся, - сказал он будничным тоном.
- Куда? - не поняла я.
- На плечи!
Тут я сообразила. Нагнулась и начала расшнуровывать грязные кроссовки.
- Что ты делаешь?
- У меня обувь вся в грязи…
- Ну и что? - почти закричал он. - Не тяни! Я больше не могу!
- Не ори! - огрызнулась я. - Я тоже не железная.
Развязала шнурки, стянула с себя кроссовки и подошла к Славе.
- Держись за стену и забирайся на мои плечи.
Ступни ерзали по чужим упругим мускулам и никак не могли найти точку равновесия.
- Я сейчас свалюсь!
- Не свалишься! Впереди стена!
Несколько минут мы балансировали, как два акробата в цирке. Наконец я нашла более-менее устойчивое положение и замерла. Слава осторожно и медленно начал подниматься на ноги. Его ладони обхватили мои щиколотки.
- Держись, держись, вот так, умница…
Глядя вниз, я подняла руки и зашарила по стене ладонями. Костяшки пальцев больно ударились о какой-то выступающий край.
Я подняла голову.
Луна, спрятанная за стеклом, светила всего в полуметре от меня. Маленькое бледное пятно. Мертвая бабочка, пришпиленная булавкой к прямоугольной раме. Фантазия в духе Сальвадора Дали.
"Дом принца Дании. Подвал. Путь к свету. Под ним".
Все просто.
Я осторожно потянулась вверх. Подоконник. А под подоконником, между деревянным основанием и стеной, довольно большая щель. Ладонь входит свободно. Почему такая щель? Ах, да… Отделочные работы еще впереди. Еще немного - и эта щель будет намертво замурована. И то, что в ней находится, тоже.
Ладонь шарила по холодной шероховатости кирпича и бетона. Просто колючие выступы, и больше ничего. Неужели ошиблась?
- Поднимись на носки, - сказала я, глядя вниз.
- Что?
- Я не достаю до конца! Поднимись на носки!
- Я долго не удержусь…
- Хотя бы секунду!
Меня резко подбросило вверх. Я вытянула руку так далеко, как только могла. Пальцы уткнулись в край стены под подоконником. Теперь короткое быстрое движение слева направо.
- Есть!
Слава тяжело задышал.
- Ирка, я больше не могу…
- Все! Зацепила!
Пальцы нащупали край полиэтиленовой пленки, или пакета. Я едва успела вцепиться в нее, как меня потащило вниз.
Но я не выпустила свой трофей.
Сверток выскочил из-под окна и упал на пол с легким, почти неслышным стуком. Я прыгнула вслед за ним, не думая, не размышляя, не примериваясь… Пятки больно ударились о холодный бетон. Я тихо охнула.
Круг света вспыхнул в темноте и заплясал по полу. Вот он!
Я упала на колени и схватила что-то небольшое, плотно замотанное в черную полиэтиленовую пленку. Трясущимися пальцами размотала плотную водонепроницаемую обертку, бросила ее на пол. Рядом тяжело дышал Слава.
У меня в руке была продолговатая бархатная коробочка. В такие коробочки упаковывают драгоценности, купленные в магазине.
Замка на них нет. Нужно только поднять крышку.
Я провела пальцем по ворсинкам черной ткани.
- Ну?!
Я не поняла, кто это сказал, я или Слава. Но раздумывать и переспрашивать не стала.
Подцепила пальцем низкую черную крышку и потянула ее вверх.
И она сдалась без сопротивления.
Я не заметила, что Слава погасил фонарик. Потому что яркий голубой свет, шедший из глубин черного бархата, ослепил меня.
Я закрыла глаза и посчитала до пяти.
- Выключи фонарь, - попросила я ровным голосом.
- Давно выключил, - ответил голос, который я не узнала. - Бриллиант отражает лунный свет.
Я снова открыла глаза и несколько минут смотрела на голубое пламя, мерцающее в руке.
Легенда говорила правду. Камень был странной и непривычной для глаз формы. Суженный наверху, он растекался к низу тяжелой хрустальной каплей. Слезой.
Слезой богини.
Бриллиант был необыкновенно прозрачен и не походил ни на один виденный мной драгоценный камень. И дело было не только в его фантастических размерах.
Крохотные бриллиантики, разложенные на витринах ювелирных магазинов, весело разбрызгивают вокруг себя разноцветную хрустальную радугу. Устраивают маленький драгоценный фейерверк.
Этот камень не отражал свет. Он светился изнутри, словно в него каким-то колдовским образом вмонтировали маленький голубой прожектор.
- Можно его подержать? - спросила я трясущимся голосом.
- Попробуй, - ответил Слава голосом, не отличимым от моего.
Я дотронулась до бриллианта и почувствовала, что он лежит не на бархатной подушке. Мои пальцы быстро обшарили пространство вокруг "Второй капли". Похоже на кусок железа неровной формы. При чем тут железо?
- Что это? - спросила я в растерянности.
Фонарик вспыхнул снова и осветил изломанные ребристые края. Камень был намертво вплавлен в кусок бурого металла.
- Что это? - спросила я снова.
- А ты не понимаешь? - ответил Слава севшим голосом. - Это обломок короны! Короны последних правителей Пальмиры! Боже мой! Не дай сойти с ума!
- Корона? Из железа?
- Какое железо, дурочка! Это золото! Потускневшее золото! Еще бы не потускнеть! Две тысячи лет!
Слава хрипло захохотал. Вдруг он оборвал смех и насторожился. Схватил меня за руку, прислушался.
- Тихо!
Я замерла на месте.
- Тут кто-то есть, - прошептал Слава мне на ухо.
Бесшумно повернулся и растворился в темноте недостроенного дома. А я стояла, не шевелясь, и смотрела на ровный голубой свет, спрятанный в моей руке.
Это было самое красивое зрелище, какое я видела в своей короткой жизни. Камень впитывал тусклые лунные лучи и преображал их в голубую текучую реку. Свет переливался внутри твердой прозрачной глубины, притягивал и завораживал взгляд. Кто сказал, что алмаз - это всего лишь твердый углерод? Глупость какая! Этот камень - живой.
Никому его не отдам.
Это было последнее, что я подумала. Сзади надвинулась ладонь с зажатым в ней платком. Ткань пахла острым и дурманящим запахом нарциссов. Платок прижался к моему носу, я опустила руку, и голубой свет перед глазами померк.
Темнота все-таки добралась до меня.
В детстве мне удалили аппендицит. Эту операцию я помнила очень долго, но совсем не потому, что у меня что-то болело.
Помнила потому, что мне дали наркоз.
И кино, которое мне показали во сне, было таким цветным, ярким и захватывающим, что не хотелось просыпаться.
Помню, что после возвращения в реальный мир, я долго не могла придти в себя от разочарования: таким серым, тусклым и скучным он выглядел после мира, увиденного мной на операционном столе.
Постепенно с течением времени воспоминание потускнело, краски выцвели, и я научилась находить красоту и яркость в мире реальном.
А потом на меня свалились обязанности, и мне вообще стало не до иллюзий.
Но сейчас я точно знала, что нахожусь в мире иллюзорном, ненастоящем. Все-таки небольшой опыт у меня уже есть.
Настоящий мир никогда не бывает таким красивым.
Я видела огромный, смутно знакомый город, который не могли построить современные архитекторы. Потому что этот город органично и естественно вписался в окружающее пространство, а не захватил в войне с природой нужную территорию.
Дворец, огромный храм с длинным порталом, мозаичные полы, колонны, в уголках которых свили гнезда ласточки, фонтаны, статуи на площадях…
И огромная толпа зрителей, собравшихся поглазеть на невиданное зрелище.
Длинная процессия медленно двигалась по широкой, вымощенной камнями улице.
Впереди всех ехал высокий худой человек.
Человек был не молод, но и не стар. Морщины, резкими прямыми линиями исчертившие его худощавое надменное лицо, говорили, скорее об усталости, чем о возрасте. У мужчины были очень светлые серые глаза, ярко выделявшиеся на смуглом загорелом лице, и эти глаза напоминали глаза хищных птиц. Возможно потому, что были такими же ясными, возможно потому, что мужчина, подобно хищной птице, смотрел не на толпу, бросавшую под ноги его коня цветы и венки, а куда-то вдаль, на одному ему видную цель.
На одному ему видную добычу.
Даже нос его, хищно изогнутый к костлявому подбородку, напоминал острый птичий клюв. Тонкие губы мужчины были твердо сжаты, но все же нет-нет да и мелькала на них едва заметная довольная усмешка.
Усмешка, говорившая о том, что равнодушие мужчины к триумфу, устроенному в его честь, напускное. И что тщеславие, пускай даже слабое, свойственно всем. Даже римским императорам.
Особенно римским императорам.
Оглушительно и натужно ревели трубы, солнце ослепительно отражалось в начищенных металлических доспехах, разбрызгивало лучи с золотого шлема, вкрадчиво переливалось на драгоценных перстнях, украшавших худые коричневые пальцы. Сверкала золотая уздечка, горел красным кровожадным светом огромный рубин в конском налобнике, играло золотом шитье драгоценной парчи, покрывавшей спину белого коня.
И, заглушая надсадный рев победных труб, равнодушно и мерно печатали шаг старые, ко всему привыкшие легионеры, шедшие следом за своим императором по широкой Аппиевой дороге.
Они и в самом деле были равнодушны к ликованию зрителей, к цветам, летевшим под кожаные подошвы высоких котурнов, к восторженному реву толпы.
Потому что они видели все: и триумфы, и поражения.
Иногда их встречали, как сегодня, цветами и приветственными возгласами, иногда - камнями и издевательствами. И они закрывались щитами от цветов и венков так же равнодушно, как закрывались когда-то от летящих в них камней.
Они привыкли.
Они устали.
Они были главными героями в настоящих, не театральных битвах.
Они были статистами в этом представлении, устроенном в честь удачливого полководца и императора.
Звуки труб и четкий печатный шаг удалялись все дальше, растворялись за поворотом, в самом конце длинной Аппиевой дороги. Дороги почета. Дороги, по которой всегда возвращались победители.
А вместе с ними почему-то смолкла и ликующая толпа.
За ветеранами римских легионов, чуть отстав, шла одна женщина.
Женщина была опутана золотыми цепями с такой изобретательностью, что они, не сковывая движений, ясно давали понять: женщина - пленница.
Женщина была не похожа на высоких статных римлянок с белокурыми волосами, уложенными в замысловатые прически, скрепленные обручем вокруг головы.
Но она была красива. Она была очень красива.
Стройное невысокое тело закрывали до пояса распущенные черные волосы. Распущенные волосы - знак позора и скорби.
Но лицо женщины печальным не было.
Черные огромные глаза пленницы смотрели не вдаль, как серые холодные глаза победителя, а прямо в толпу, смотрели пристально и яростно, словно запоминали свидетелей ее унижения. И под этим яростным ненавидящим и пристальным взглядом люди почему-то смущались, отворачивались и отступали назад, словно женщине было тесно идти одной по широкой вымощенной камнями улице.
Так и шла она посреди гробового молчания, высоко подняв голову, глядя прямо в глаза зевакам. И никто не осмелился выкрикнуть ей вслед насмешливую и оскорбительную фразу, вслед за которой раздается презрительный хохот. И ни одна рука не бросила в нее унизительный мелкий камешек.
Толпа молчаливо приветствовала падшее величие.
А следом за женщиной ехала вереница повозок. Сокровища были свалены на деревянные доски небрежно, как ненужный хлам, театральная мишура. Их было так много, что золото обесценивалось прямо на глазах, казалось кусками бурого запыленного металла, а огромные драгоценные камни - просто разноцветными стекляшками, которыми играют дети.
И, замыкая шествие, тащились позади повозок пленники. Самые сильные, самые высокие, самые красивые, которых удалось найти среди поверженных врагов. Будущие гладиаторы. Будущие актеры кровавых представлений.
Их плечи, в отличие от плеч женщины, шедшей впереди были уныло опущены, и шеи покорно склонены. Они смотрели только под ноги и не поднимали тоскливых глаз на обступившую их толпу. Глухо звякали настоящие, не театральные цепи, которыми были скованы их руки.
Так и уходили все они в неизвестность, в будущее, скрытое от их глаз за поворотом широкой Аппиевой дороги.
Но почему я иду среди пленников? Почему мои руки скованы одной с ними цепью? Почему кто-то с силой бьет меня по щекам? Я не хочу! Мама!
Я застонала и затрясла головой. Попыталась оттолкнуть от себя чужую руку, но почему-то не смогла этого сделать.
- Ира!
Меня снова ударили по щеке. Сильнее, чем раньше.
Я открыла глаза, и взгляд уперся в тусклую серую стену. С прибытием. Почему этот мир такой бесцветный?
- Ира, ты меня слышишь?
Я повернула голову. Где-то надо мной, совсем недалеко плавал в воздухе расплывчатый белый овал.
Я попыталась подвинуться к нему поближе, сфокусировать взгляд и понять, наконец, чей смутно знакомый голос называет мое имя. Дернулась и не смогла встать. Левая рука почему-то висела в воздухе. Я попыталась шевельнуть пальцами. В предплечье одновременно всадили сотню тонких глубоких иголок.
Я повернула голову. Ну, да. Классическая поза современного раба. Левая рука прикована к батарее наручниками.
- Ира, как ты себя чувствуешь?
В комнате царил полумрак, но даже он был слишком ярок для моих слезящихся глаз. Я прикрыла лицо правой рукой. Что со мной?
- Кто вы? - спросила я с трудом.
Язык опух и занимал слишком много места во рту.
- Ира, ты меня видишь?
- Нет, - ответила я более внятно. - Мне больно открывать глаза.
- Это пройдет. Посмотри на меня, слышишь?
Я оторвала ладонь от лица и подняла голову. Боже мой, ну почему его голова так высоко?
Потому, что он высокого роста.
Я застонала и попыталась вжаться спиной в холодную кирпичную стену.
Верховский!
- Добился своего, сволочь, - сказала я тихо.
- Ира!
- Сними наручники! У меня рука болит!
- Ира!
- Ты слышишь?
- Посмотри на меня! - терпеливо попросил он меня. Я прищурилась.
Верховский сидел недалеко от меня. В отличие от меня, он был не только прикован к батарее. На ногах у него были какие-то странные средневековые цепи. Я невольно засмеялась.
- Что за маскарад?
- Ира, почему ты босиком? - спросил он, не отвечая на мой вопрос.
Я посмотрела на свои ноги в тоненьких старых носках. Потом обвела взглядом комнату.
Подвал. Я его помню. И окно наверху в четырех с половиной метрах от пола. И кроссовки мои стоят у противоположной стены.
- Тебе не холодно?
Только сейчас я почувствовала, что тело начала сотрясать мелкая ледяная дрожь.
- Холодно, - ответила я растерянно. - Что произошло? Почему мы в таком виде? Кто это сделал?
- Я! - ответил мне насмешливый, смутно знакомый голос.
Я вздрогнула и оглянулась в сторону двери.
Слава стоял на верхней ступеньке. Подтянутый, спокойный, уверенный в себе. Не тот человек, которого я знала. Не тот смешной очкарик, никогда не смотревший под ноги.
Этот человек прекрасно видел и точно знал, куда идет.
Минуту он озабоченно смотрел на меня, потом присел на ступеньку и сказал:
- С возвращением!
Я не ответила. Просто не знала, что сказать, и все.
Слава обернулся в сторону открытой двери и громко крикнул:
- Мама!
Послышались шаги, спускающиеся вниз по ступенькам, и в подвал вошла женщина, которую я уже видела раньше. Только сейчас на ней была не смешная маечка с логотипом министерства чрезвычайных ситуаций, а строгий брючный костюм.
- Оклемалась! - констатировала она и подошла ближе.
- Пришли оказать мне психологическую помощь? - спросила я.
- И не только психологическую, - ответила она терпеливо. - Не дергайся, дурочка, тебе же хуже будет.
Я не могла сопротивляться, поэтому позволила женщине дотронуться до моего лица и оттянуть вниз глазное веко.
Она обхватила ладонями мое лицо, подняла его к высокому окну в деревянной раме. Яркий свет взорвал роговицу глаз, и по щекам немедленно потекли слезы.
- Ничего страшного, пройдет, - сказала женщина равнодушно и отпустила меня. - Слава! У нее температура.
- Это последствия стресса, - ответил мой приятель. - Нервного потрясения.
Улыбнулся мне и весело спросил:
- Правда, Ирка?
Я промолчала. Меня знобило все сильней.
- Да нет, это не стресс, - сказала женщина. - Скорее всего, простуда, и не вчерашняя…
Она пожала плечами и договорила:
- Простуда сильная, с высокой температурой.
Впрочем, договорила без особой тревоги в голосе. Просто поставила диагноз.
- Там ее кроссовки стоят, - подал голос Верховский. - У стены. Дайте ей одеться.
Женщина вопросительно взглянула на моего бывшего приятеля. Тот немного подумал, затем медленно и грустно покачал головой.
- Не нужно.
Слава подошел ко мне и присел на корточки. Протянул руку и попытался дотронуться рукой до моей щеки. Я отчаянно завертела головой, пытаясь увернуться. По щекам непрерывной дорожкой бежали слезы.
Слава опустил руку на свое колено и посмотрел мне в глаза. Странно, что он может смотреть мне в глаза. Интересно, как это у него получается?
- Ирка, мне не хочется делать тебе больно, - сказал он мягко, даже с каким-то сожалением. - Может, так оно и лучше будет. Ты же понимаешь, что я не смогу тебя отпустить.
Я стиснула зубы и ничего не ответила.
Слава поднялся на ноги и пошел назад, к двери. Тут Верховский сделал короткое движение ногами, скованными короткой цепью, и врезался подошвами в щиколотку уходившего.
Движение было яростным, но неловким. Правая рука, прикованная к батарее, не позволила ему дотянуться до цели. Слава пошатнулся, но устоял на ногах. Покачал головой, нагнулся и аккуратно почистил испачкавшиеся брюки.
- Еще раз что-нибудь такое выкинешь, накажу, - сказал он укоризненно, как ребенку.
- Мразь!
Алик скрипнул зубами.
Слава дошел до ступенек, ведущих из подвала, и сказал, обращаясь к женщине:
- Мам, он сегодня в туалет не ходит.
И добавил, обращаясь к Верховскому:
- Можешь гадить под себя. При даме.
- А она? - спросила женщина, кивая на меня.
Слава пожал плечами, как бы говоря: да какая разница? Считай, что ее уже нет!
Задержался на верхней ступеньке и мягко сказал:
- Ты прости меня, Ирка, но в оперный театр я тебя не свожу. Не получится.