Ответа не было. Дверь наверху не открылась. Мадам Барон с кухонным ножом в руке бросилась вверх по лестнице.
- Что ты здесь делаешь?
Антуанетта не делала ничего. Очага у нее на чердаке не было. В слуховое окошко, хоть оно и было закрыто, лился поток ледяного воздуха, будто стекло оказалось слишком тонким, чтобы его удержать.
Девушка лежала на кровати не шевелясь и глядела остановившимися глазами на косой чердачный потолок.
- Почему ты не отвечаешь, когда я тебя зову?
Мадам Барон никогда не видела у своей дочери такого взгляда, такой жесткости в чертах лица. Ей стало до того не по себе, что она почувствовала неодолимую потребность прикоснуться к ней.
- Ну? Чего тебе? - нетерпеливо проворчала девушка.
- Ты меня напугала. Спускайся. Здесь такая стужа… Что ты так на меня смотришь?
- Где он?
- В своей комнате…
Мать сама не знала, чем оправдать свое решение, как его объяснить.
- Тебе не понять… Он останется здесь… Но разговаривать с ним я тебе запрещаю… Ты меня слышишь?
Казалось, Антуанетта только сейчас окончательно проснулась. Она странно вертела шеей, будто старалась возвратить ей гибкость.
- Твоя сестра напрасно впутала тебя во все это… Пойдем!
Они спустились вместе, одна следом за другой. При виде Антуанетты Моисей нахмурился: ему показалось, что она как-то чересчур изменилась.
- С Домбом и Валеско я поговорю, - торопливо пообещал он.
- Спасибо… Антуанетта, ступай и достань масло из шкафа…
Она через силу улыбнулась Моисею:
- Благодарю вас, господин Моисей. Скажите, как по-вашему, я хорошо поступаю?
Он ответил только улыбкой, такой же слабой, как у нее, и двинулся к лестнице.
- Почему бы вам не прийти позаниматься у огня?
Но этого вопроса он, видимо, не расслышал.
Жизнь дома входила в повседневную колею. Лук уже начал потрескивать на слишком раскаленной сковороде, и мадам Барон, разделяя на порции рагу, сказала, не глядя на дочь:
- Главное, чтобы твой отец ничего не узнал. Просмотри газету прежде него. Если там что-то будет, вырви страницу…
Антуанетта не отвечала.
- Теперь ступай, уберись в комнате господина Домба. И не забудь, что сегодня день смены простынь.
Господин Барон вернулся домой первым, в половине двенадцатого, поскольку прибыл с ночным поездом. Повесил пальто на вешалку в прихожей, вошел на кухню, хлюпая носом, пробормотал:
- Есть будем?
- Потерпи всего несколько минут.
И жена поставила его домашние туфли перед плетеным креслом. Господин Барон снял ботинки, отстегнул воротничок.
- В Люксембурге такая холодина, что дальше некуда! На рассвете мы видели дикого кабана, он увязал в снегу…
- Там и снегу намело?
- В некоторых местах толщина снежного покрова достигает метра.
Она старалась не поворачиваться к нему лицом, но наступил момент, когда избежать этого ей не удалось.
- Что с тобой? - мгновенно насторожился он.
- Со мной?
- У тебя глаза красные.
- Это от лука.
Луковые шкурки еще лежали на столе.
- Давай-ка мне скорее поесть, и я спать пойду.
Она засуетилась, вытащила из печи картофельный пирог, который уже подрумянился, поставила на стол. Вошел Валеско, принес в складках своего пальто немного свежего воздуха с улицы.
- Подождите пятнадцать минут, мсье Валеско. Я сначала обслужу моего мужа, он после ночной смены…
- Мой друг не заходил, не спрашивал меня?
- Никто не заходил… Ах да! Загляните к господину Моисею, он хотел вам что-то сказать.
- Мне?
На душе у нее полегчало, только когда он стал подниматься по лестнице.
- Он заплатил? - осведомился господин Барон.
- Да, еще вчера! Даже торт принес, чтобы нас угостить. Я тебе оставила кусочек.
- Где Антуанетта?
- Заканчивает уборку в комнатах.
Он принялся есть в полном одиночестве, время от времени пальцем приподнимая над верхней губой свои сивые усы.
- От Сильви нет писем?
- Это у нее не в обычае - часто писать!
Мадам Барон хлопотала особенно усердно, стараясь именно так скрыть нервозность. Когда господин Домб, вернувшись и открывая дверь, слегка поклонился, господин Барон уже доел свой кусок торта и пил кофе.
- Теперь можно перекусить, мадам Барон?
- Одну секунду, мсье Домб.
При взгляде на него, как всегда, казалось, будто он только что из ванны, так свежо розовела его кожа. Отвесив еще один поклон, он собрался ретироваться.
- Куда же вы?
- К себе в комнату.
- Почему не подождать здесь? Вы нам не мешаете.
Чрезмерно церемонные манеры поляка чем-то помогли мадам Барон восстановить душевное равновесие.
- Садитесь. Ваши товарищи явятся с минуты на минуту.
Господин Барон встал, потянулся:
- Разбудишь меня часика в четыре?
И, проходя, мимоходом поцеловал жену в волосы, в то время как она кричала куда-то в пространство:
- Господин Валеско! Господин Моисей! Антуанетта! К столу!
Она силилась улыбаться чаще обычного, чтобы не заметили ее заплаканных глаз. В голове было пусто, и только когда на лестнице послышались шаги ее маленького стада, до нее дошло, что она кое-кого забыла.
- Мсье Эли! Идите есть…
Прошло несколько секунд. За это время остальные успели занять свои места. Наконец мадам Барон, напрягая слух, различила легкий звук - ключ повернулся в замочной скважине, дверь скрипнула.
Чтобы не смотреть на входящего, она стала подбрасывать уголь в топку, энергично шуровать кочергой в раскаленном пепле.
Дверь открылась, потом закрылась. Раздались голоса - дежурный обмен приветствиями.
Когда она обернулась, Эли уже сидел на своем месте. Он был, может быть, немного бледнее обычного, глаза чуть больше блестели, но волосы гладко зачесаны, щеки выбриты. Он взял поднос, который к нему подвинули, положил порцию еды на свою тарелку и проворковал, обращаясь к Антуанетте:
- Будьте любезны, передайте мне, пожалуйста, хлеб.
Потому ли, что он прицепил воротничок и надел галстук, Антуанетта не могла оторвать глаз от его шеи? Внезапно она вскочила с места, и прежде чем ей успели что-либо сказать, вышла, хлопнув дверью.
Мадам Барон едва не бросилась за ней следом, но взяла себя в руки. Пояснила:
- Она сегодня нервная.
Только Моисей не разделял общей трапезы, стоившей пять франков. Как всегда, достал из своей металлической коробки кусок хлеба с маслом.
И, словно оркестр заиграл вступление, стало слышно, как зарождается и крепнет легкий лязг вилок, тарелок и стаканов. Когда же в этом шуме послышался человеческий голос, это был голос Эли, который произнес:
- На улице, должно быть, холодно…
Голос прозвучал естественно, лишь самую малость приглушенно, оттого что во рту говорящего была еда. Никто ему не ответил.
9
Случилось так, что в комнате, точнее, в мансарде Моисея лопнул фаянсовый кувшин. Уже далеко не первый день в углу двора можно было увидеть округлый кусок льда, хранящий его форму.
То и дело слышалось:
- Закройте дверь!
Температура на улице упала до тринадцати-четырнадцати градусов ниже нуля, но небо было ясным, воздух прозрачным, так что даже солнце светило четыре дня подряд.
- Я вас прошу, закрывайте дверь! - твердила мадам Барон.
Потому что кухня стала всеобщим убежищем. Здесь сосредоточилась вся жизнь дома. Постояльцы один за другим приходили сюда поутру за горячей водой, топтались в пижамах, ожидая своей очереди, так как согреть разом столько воды было невозможно. Первой заботой после пробуждения было посыпать морской солью порог и тротуар перед домом, где возникали скользкие наледи.
Мадам Барон возвращалась оттуда с замерзшими пальцами, с покрасневшим носом; все теснились у печки, протягивая руки к огню. И тем не менее холод скорее взбадривал, чем угнетал. Даже детям, что бежали в школу, пряча лица под шерстяными вязаными шлемами, хотелось, чтобы это продолжалось, чтобы столбик термометра опустился еще ниже. Соседка, у которой от стужи лопнул водопроводный кран, поминутно забегала с двумя кувшинами.
- Кажется, у берегов Голландии Зейдер-Зе начинает затягиваться льдом.
В этом было нечто возбуждающее, и Эли Нажеар каждое утро первым выбегал посмотреть на градусник, висевший во дворе. На кухню он возвращался, торжествуя. Возглашал:
- Минус четырнадцать! А знаете ли вы, что у нас в Анатолии зимой постоянно от минус тридцати до минус тридцати пяти градусов?
Сообщая это, он оглядывал лица сидящих за столом. Домб никогда ему не отвечал, но Эли со своей стороны делал вид, что этого не замечает. Валеско время от времени изображал вежливую улыбку, показывая, что он слышит сказанное. Что до Моисея, он не имел привычки участвовать в разговорах.
- Однажды я на своем автомобиле отправился из Трапезунда в Персию, у моего отца там были дела. А этот путь, да будет вам известно, в основном одолевают с верблюжьими караванами…
- Разве там нет железной дороги? - дивился господин Барон.
- Собираются построить одну, но работы еще не начались. Подумайте, ведь речь не о таких коротких дистанциях, как здесь! У нас счет идет на тысячи километров…
В общем, господин Барон оказался почти единственным собеседником, готовым подавать реплики Эли. Возможно, его и удивляло неприязненное настроение прочих, но поскольку оно не выражалось достаточно отчетливо, он об этом не заговаривал.
Что до Эли, он никогда прежде не был таким болтливым и вертлявым. Он думать забыл о своем насморке и остеохондрозе, ел с аппетитом, а вечером по-прежнему уписывал в одиночку полный ужин.
В первый вечер сотрапезники с интересом смотрели, как он уплетает мясо и овощи, когда другие ограничиваются бутербродами. Но он ничего не замечал. А поскольку сыр стоял перед господином Бароном, он проворковал:
- Вы не будете столь любезны передать мне сыр?
Зато Антуанетта совсем перестала есть, отца это беспокоило:
- У тебя такое тощее маленькое личико, кожа да кости. Наверное, это возрастное. Тем паче имеет смысл есть побольше!
Нажеар не преминул вмешаться:
- Моя сестра в ее годы чуть не умерла, нам пришлось отправить ее в Грецию. Вы знаете Грецию?
- Он просто не понимает, что говорит, - объясняла Моисею мадам Барон. - Не отдает себе отчета!
В то утро он как нельзя более непринужденно сообщил:
- Знаете, мадам Барон, вам будет заплачено за все. Я написал своей сестре. Недели не пройдет, как я получу деньги.
Она сочла за благо промолчать. Погрузилась в свои домашние заботы. Вдруг заметила, что он взял полную сетку мидий, выдвинул ящик стенного шкафа, пошарил там, ища нож.
- Что вы делаете?
- Я вам помогу скоблить мидий.
- Сделайте милость, оставьте это, мсье Эли!
- Меня это позабавит.
Он проводил свою жизнь на кухне. Если и удавалось выгнать его оттуда, он очень скоро находил новый предлог, чтобы вернуться.
- Послушайте. Мне тут надо все вымыть. Ступайте к себе в комнату…
Нашел он и другой трюк: оставлял свою дверь открытой, чтобы все, кому надо было войти или выйти, волей-неволей проходили мимо него.
- Зайдите на минутку погреться, мсье Валеско! Мадам Барон не желает никого видеть на кухне. Сигарету не хотите? А что я вам говорил? В газетах-то ни словечка, а?
Теперь он читал их первым. Выхватывал прямо из рук мадам Барон:
- Вы разрешите?
А убедившись, что о нем ничего не пишут, игриво подмигивал всем вокруг, бормоча:
- Порядок!..
Мадам Барон вздрагивала, слыша это, косилась на мужа, но ему было хоть бы что. Остальные обитатели дома, как один, направляясь на кухню или просто проходя по коридору, пытались, кто как мог, избегать назойливости Эли, который так и норовил вцепиться в каждого.
- Умоляю вас, посидите в своей комнате! - часто просила она его.
- А если мне приятнее быть подле вас?
У нее не хватало духу ответить ему: "А для меня мучительно ваше присутствие".
Но это была правда. Эли тяготил всех обитателей дома, за исключением господина Барона, ведь тот ничего не знал. Чтобы перекинуться парой слов, приходилось забираться на лестничную площадку второго этажа или в мансарду третьего, да и то Эли, наделенный чутким слухом, тут же вылезал с вопросом:
- Вы говорите обо мне?
- Да нет же! Вы думаете, людям и поговорить больше не о чем?
- Я же знаю, вы обо мне говорите. Но не бойтесь. Через несколько дней об этой истории и думать забудут, тогда я сразу уеду. А как только окажусь у себя на родине, обязательно пришлю вам сувенир.
Он больше не вспоминал о своем припадке, о рыданиях и воплях! Можно было подумать, что он никогда не ползал в ногах у Антуанетты, не хныкал, взывая к маме и умоляя мадам Барон простить его, да с таким искаженным лицом, что она перепугалась, уж не умирает ли постоялец прямо у нее на глазах. Не он ли трижды подряд, раз за разом бился головой об стену, не он ли корчился на полу в судорогах, словно эпилептик?
Для него все это уже осталось в прошлом, было забыто. Он снова занял в доме свое прежнее место. Правда, за его пансион не заплачено, ведь банковый билет сожгли, но что с того, он же обещал прислать дары из Турции.
- Вы увидите! Перед отъездом я вас научу варить кофе по-турецки, а как только доберусь домой, вышлю вам прелестный сервиз из чеканной меди.
Бывали моменты, когда мадам Барон чувствовала, что еще немного, и она сама бросится перед ним на колени, умоляя его замолчать. Она не могла ни на минуту остаться наедине с дочерью, которая день ото дня становилась все мрачнее. Думаешь, он у себя в комнате? Как бы не так: уже стоит за кухонной дверью! Кухня стала его территорией. За день он раз пятьдесят пробегал по коридору от своей комнаты до стеклянной двери. Это он подливал кипяток в кофе. Это он, когда мадам Барон убиралась в комнатах, тыкал вилкой в картошку, проверяя, сварилась ли она.
- Я ведь сказал вам: это меня развлекает!
Он стал реже обращаться к Моисею и никогда - к Домбу, который уходил к себе, как только Эли садился за стол.
- Мог бы, кажется, попросить у меня такую же коробку, как у других, и есть на ужин хлеб с маслом! - жаловалась мадам Барон. - Вы не находите, господин Моисей? Он вынуждает меня готовить по вечерам для него одного!
- Зачем же вы это делаете?
- Мне как-то неловко все вдруг поменять… Да и муж удивится, это тоже надо учитывать…
В довершение всего, когда становилось зябко, Эли с утра до вечера щеголял в фиолетовой домашней куртке с бранденбурами. Он был доволен, любовался собой! И не преминул подробнейшим образом объяснить, что свою одежду он заказал в Будапеште у поставщика самого адмирала Хорти.
Ужаснейшим из дней стал вторник. Господин Барон работал на дневном поезде и домой возвращался к семи. Уже накануне вечером Эли почуял в обиходе дома нечто необычное, а поутру, увидев, что мадам Барон возвращается с рынка с цветами, стал хмурить брови и устроил в своей комнате, так сказать, засаду: оставил дверь открытой, когда Валеско неизбежно должен был пройти мимо.
- Эй! - крикнул ему Нажеар. - Зайдите-ка сюда, старина.
- Видите ли, я спешу…
- Я вас задержу всего на минутку. Что это затевается здесь, в доме?
Валеско охотно промолчал бы, но он должен был Эли триста франков и не знал, когда сможет их вернуть.
- У господина Барона именины.
- Ясно! Послушайте, коль скоро я не хочу выходить, закажите-ка мне у лучшего флориста этого городка роскошный букет. Франков примерно на сто… Затем нужен подарок… Погодите… У него уже есть авторучка? Купите ему самую красивую… Вот вам триста франков на все!
В то утро оконные стекла были покрыты ледяными узорами, но уже через минуту Эли увидел сквозь них румына, с перекошенной физиономией выскочившего на улицу.
Он уютно завернулся в свою мягкую, подбитую ватой куртку с бранденбурами и отправился на кухню. Загадочная и довольная улыбка играла на его губах. Мадам Барон готовила двух цыплят и крем. Сладкие коржи ей доставит булочник.
- Идите в свою комнату, мсье Эли. Очень вас прошу, просто умоляю… Или вы непременно хотите, чтобы я рассердилась?
В кои-то веки он подчинился. К полудню господин Барон еще отсутствовал, и все перекусили на скорую руку. Мадам Барон и Антуанетте надо было уйти. Обе были уже одеты.
Уж не показалось ли Эли, что ему не уделяют достаточного внимания, что это семейное торжество слишком отвлекает их от его персоны? Так или иначе, он заговорил, глядя на Валеско, сидевшего рядом:
- Мне тут пришла в голову одна мысль… Шла речь о разнице между бельгийскими и французскими законами. А если представить, что некто, преследуемый полицией Франции на территории Бельгии, совершит преступление в Брюсселе или еще где-либо…
В ответ ни слова, слышалось только звяканье вилок, но настал странный момент, когда нечто зловещее почудилось в этом будничном звуке.
- Вы не поняли? Человек, которому во Франции угрожает смертная казнь, совершает преступление в Бельгии. Логично, чтобы сначала его подвергли суду в Бельгии, где он был арестован. И так же логично, что при этом условии он избежит казни.
Он побледнел. И губы как-то противоестественно растянул, хотя это с грехом пополам еще могло сойти за улыбку. Антуанетта лишний раз усмехнулась, и он, казалось, был этим доволен!
- Я попросил бы вас говорить о чем-нибудь другом, - спокойно произнес Моисей, глядя ему в глаза.
Настаивать Эли не посмел, взгляд отвел, но странный огонек, что загорелся в его зрачках, не погас.
Со стола убрали быстрее, чем обычно. Домб испарился первым, потом Валеско поднялся к себе в комнату. Мадам Барон направилась к лестнице в момент, когда Моисей уже нахлобучил свою студенческую каскетку, собираясь податься вон из дому.
- Господин Моисей! - позвала она.
- Да-да, сейчас иду…
Там, наверху, они стали шептаться, и Эли, оставшийся на кухне один, тщетно старался расслышать о чем. Однако чуть позже он догадался. Он все понял. Мадам Барон с дочерью ушли куда-то вместе. Так вот: Моисей, вместо того чтобы тоже уйти, прошел со своими тетрадками и лекциями на кухню.
Он, ни слова не проронив, сел в кресло, которое Эли привык оставлять за собой, и принялся выводить свои формулы.
Сначала Нажеар подбросил угля в огонь, с шумом поворошил в топке кочергой, потом уселся перед печкой и сказал:
- Вам поручили присмотреть за мной. Боятся, значит, как бы я чего не украл?
Моисей притворился, будто не слышит.
- Я понимаю больше, чем может показаться. Но я недолго буду вам надоедать. Как только полиция переключится на что-нибудь новенькое, я предоставлю вам обделывать ваши любовные делишки без помех…
Польский еврей медленно, без гнева поднял голову. Выражение его выпуклых глаз осталось неизменным, и от этого фраза, которую он произнес, прозвучала особенно впечатляюще:
- Предупреждаю: если вы не замолчите, я набью вам морду.