И все мировое зло ведь не было его виной или его проблемой. Зато от него требовалось рассказывать, как в действительности все происходило, обо всей порочности мира.
Шюман изучил телеграмму снова. Она показалась ему на удивление безвкусной, сухой, почти стерильной. В таком виде ее не годилось публиковать в "Квельспрессен". Они могли посмотреть на нее с точки зрения тезисов Стига Бьерна и драматизировать немного с целью придать "живость" материалу.
Он услышал крики Патрика со стороны его стола и понял, что шеф новостей нашел тот же текст.
Шюман ухмыльнулся довольно.
Передовица и сенсационный заголовок на завтра им в любом случае были уже обеспечены.
Томас всегда занимался любовью осторожно. Сначала Аннике казалось странным, что он был нежным и деликатным, пожалуй, из-за слишком долгого общения со Свеном и его чересчур грубой манеры. Но с годами легкие прикосновения Томаса все больше оставляли ее равнодушной, и она все чаще хотела, чтобы он занялся ею всерьез, держал крепко, жестко, действительно продемонстрировал желание овладеть ее телом.
Анника сделала глубокий вдох и нажала "ring up" на дисплее мобильного телефона. Она звонила на виллу в Ваксхольме. Долгие сигналы эхом отдавались от паркетного пола и заставляли блестящие призмы в хрустальной люстре танцевать.
– Дорис Самуэльссон, – ответила мать Томаса. Ее голос звучал слабее, чем всегда, несколько менее решительно, словно она чуточку разуверилась в себе и утратила часть своего обычного высокомерия.
– Привет, – сказала Анника. – Я не помешала тебе?
Дорис закашлялась.
– Привет, Анника, – наконец ответила она. – Нет, ты не помешала мне. Мы как раз поужинали, так что все хорошо. У тебя есть какие-то вести от Томаса?
– Никаких после видеофильма, о котором я рассказывала в субботу, – сказала Анника. – Но мы получили новости, касающиеся его. Одного из других заложников, испанца Алваро Рибейро, похитители отпустили, и он в нормальном состоянии.
Дорис перевела дух.
– Остается только радоваться, что они взялись за ум. Нельзя ведь держать людей в плену в таком месте. Слава богу, они поняли…
Анника схватилась свободной рукой за голову.
– Дорис, – сказала она, – по описанию Алваро Рибейро ситуация заложников хуже не придумаешь. Их подвергали насилию, мучили голодом. Томасу… также угрожали, заставляли его делать отвратительные вещи.
Дорис молчала несколько секунд.
– Рассказывай, – приказала она, а потом явно обратилась в слух, поскольку Анника не слышала даже ее дыхания.
– Они угрожали отрубить ему руки, если он не выполнит то, что они ему сказали.
Пыхтение на другом конце линии.
– И они сделали это? Искалечили его?
– Нет, – ответила Анника. – Насколько нам известно. Испанец ничего такого не говорил. Я не знаю, как много деталей опубликуют завтра, но…
Она замолчала, не в силах продолжить. "Твой сын изнасиловал распятую женщину, фактически ту, ради которой он потащился в Либой с целью переспать с ней".
– Его вынудили совершить сексуальное домогательство, – сказала она. – Их подвергали избиениям, испанцу сломали два ребра, пиная его ногами. Им приходилось есть еду, кишащую червями…
– Достаточно, – сказала Дорис тихо. – Я понимаю. Если ты извинишь, то я должна…
– У меня к тебе еще одно дело, – поспешила добавить Анника. – Дети больше не могут оставаться в городе. Журналисты не дают им покоя, и я не хочу, чтобы они находились в школе, когда данные испанца обнародуют.
– Угу, – буркнула Дорис в своей неподражаемой недовольной манере.
– Кроме того, мы надеемся скоро договориться о сумме выкупа, – продолжила Анника, – а значит, нам придется отправиться в Кению…
– О сумме выкупа? Ты серьезно? Ты собираешься платить деньги этим убийцам?
Анника сглотнула комок.
– Сожитель испанца находится сейчас в Кении. Он оставил миллион долларов в мусорном контейнере на окраине Найроби вчера вечером. Именно поэтому испанца выпустили. Нам, скорее всего, придется выехать туда, и, надо надеяться, уже на этой неделе…
– У меня так много дел, – заныла Дорис. – У нас обеды по средам и пятницам, и, кроме того, мне необходимо убирать дом. Полагаю, ты понимаешь.
Анника крепко зажмурила глаза.
"Детьми Элеоноры ты с удовольствием занималась бы, – подумала она, – но Элеонора не хотела никого иметь, боялась испортить свое тело и карьеру, но этого она никогда не рассказывала тебе, не так ли? Лишь улыбалась немного печально, когда ты спрашивала, как дела с потомками, не планировали ли она и Томас завести их, и тогда ты поверила, что она не могла, и чувствовала сострадание, не правда ли? И поэтому заявила Томасу: "Завести детей может и собака, но заботиться о них – совсем другое дело". Именно так ты смотришь на меня, как на суку, не так ли? А твои собственные внуки, конечно, не столь хороши, чтобы играть у тебя на персидских коврах".
– Само собой, – сказала Анника. – Я все прекрасно понимаю. Я сообщу, если будут новости.
Она отключила телефон, дрожа от злости.
– Ничего не получилось с Дорис? – спросил Халениус из спальни.
Он, вероятно, подслушал часть разговора.
– И догадайся, насколько это стало сюрпризом для меня, – ответила Анника и набрала номер своей матери.
Та, судя по голосу, была трезвой, но уставшей.
– Я работаю как ломовая лошадь всю неделю, – сказала она, – с девяти до шести.
И чего здесь сверхъестественного? Обычный полный день? Она оставила это до лучших времен.
– Мама, я могу попросить тебя об одном деле?
– Не подумай, что жалуюсь, но обычно ведь всегда нужны деньги в такое время, перед Рождеством.
Это называется "перед Рождеством".
– Мы получили новости о Томасе, – сказала она. – С заложниками обращаются ужасно плохо там, в Африке. Мы должны попытаться возвратить его домой как можно быстрее, и поэтому я хотела спросить, не могла бы ты позаботиться о Калле и Эллен несколько дней.
– И по вечерам я караулю Дестини, ведь Биргитта подрабатывает в "Ретт Прис", в вечернюю смену…
Анника три раза стукнулась лбом о придиванный столик – на что она, собственно, рассчитывала?
– О’кей, – сказала она. – У тебя есть номер Биргитты?
– Ты наконец решила попросить прощения?
Анника села на диван и тихо перевела дух.
– Да, – сказала она.
Мать дала ей номер, на этом разговор закончился.
Анника вся дрожала. Царившая в комнате прохлада захватила в полон ее тело. У нее закоченели пальцы и ноги, ее трясло как в лихорадке. Халениус вошел в гостиную.
– Здесь действительно ужасно холодно? – спросила она.
– Нам, пожалуй, понадобится отправиться в дорогу уже завтра или в среду, – сказал он.
Анника подняла руку.
– Я знаю, – ответила она. – Я постараюсь. И готова унижаться, сколько потребуется, лишь бы куда-то пристроить детей. О’кей?
Он повернулся и ушел назад в спальню.
Она набрала номер мобильника своей сестры. Биргитта ответила сразу же.
– Прежде всего, – сказала Анника и посмотрела в видеокамеру, которая стояла на треноге рядом с телевизором и фиксировала все, что она говорила и делала. – Прежде всего я хотела бы извиниться за то, что не приехала на твою свадьбу. Было моей ошибкой ставить работу на первое место. Люди всегда важнее статей, я понимаю это сейчас. И раз сказала так, значит, уверена в своих словах.
– Ого, – сказала Биргитта. – Госпожа Непогрешимость начала работать головой. И что тебе от меня надо?
Не было смысла ходить вокруг да около.
– Мне нужна помощь, – призналась Анника. – Кто-то должен позаботиться о детях, пока я поеду в Восточную Африку и постараюсь вернуть домой моего мужа. Ты не могла бы взять это на себя?
– Точно как ты удружила мне в субботу, ты имеешь в виду?
Анника закрыла глаза рукой.
– Биргитта, – сказала она, – в моей квартире центр по освобождению заложников. Здесь находятся люди из министерства юстиции, которые пытаются вести переговоры с похитителями так, чтобы Томаса освободили. У нас компьютеры и записывающая аппаратура и еще много всякого, и мы поддерживаем контакты с другими переговорщиками и их уважаемыми правительствами…
– И сейчас я должна прийти в восторг от того, насколько ты важная и умная?
Анника не нашлась что ответить. Конечно, Биргитта в чем-то была права, само собой. В течение последних тридцати лет она постоянно пыталась превзойти сестру умом и значимостью, и ей это удалось, и как удалось! Сначала был Свен и факультет журналистики, а потом ее прекрасная работа, вершиной которой стал титул специального корреспондента в США, работавший в Розенбаде муж и двое детей в международной частной школе. Гонку по части статуса в обществе она выиграла, вне всякого сомнения.
Но у Биргитты остались все друзья. Она ездила домой к маме и смотрела фестиваль шлягеров, купила старый хутор около Люкебю и смогла развести там яблоневый сад.
– Извини, – сказала Анника. – Извини, что позвонила. Зря я это сделала. Я не заслужила помощи, во всяком случае от тебя.
– Ах, оставь ты это, – перебила Биргитта. – Просто я работаю с двенадцати до закрытия всю эту неделю и следующую тоже, иначе они могли бы побыть здесь.
В комнате вроде немного потеплело. Плечи перестали дрожать.
"Иначе они смогли бы ведь побыть здесь". Иначе. Они смогли бы.
– Предрождественский ажиотаж? – спросила Анника.
– И все дополнительные деньги, которые я заработаю, уйдут на рождественские подарки, то есть это вместе лишь ходьба по кругу…
Анника рассмеялась: оказывается, все было так просто.
– Конечно, за ними может присмотреть Стивен, но он не слишком ладит с детьми.
Анника бросила взгляд на диван и вспомнила, как голос Биргитты стал тише, когда Стивен не хотел подниматься с него в субботу вечером. "Не тяни его так, он может рассердиться. Не разговаривай так со Стивеном, это нехорошо".
Нет, конечно, пусть дети побудут где-то в другом месте.
– Все нормально, – сказала Анника. – Я найду кого-нибудь другого. Спасибо в любом случае…
– Чем вы будете заниматься на Рождество? Приедете в Хеллефорснес?
Голос Биргитты звучал радостно и деловито.
– Как получится, – сказала Анника. – Мы встретимся, если Томас…
– Тебе надо увидеть Дестини. Она просто золото.
Они закончили разговор, и Анника опустила свой мобильник на колено. Она не могла просить Берит снова, всему есть свои границы, они с Тордом работали целыми днями и постоянно мотались в Стокгольм и обратно.
Халениус опять высунул голову в гостиную.
– Получилось? – спросил он.
Анника не ответила.
– Ты не могла бы выключить камеру? – поинтересовался он и сел рядом с ней на диван.
– Зачем? Я должна все документировать украдкой.
– Пожалуйста, – попросил он.
Она поднялась и поставила запись на паузу.
– Я думаю, злодеи позвонят вечером, – сказал Халениус. – Они наверняка хотят покончить с этим поскорее. Как у тебя дела?
– Еще никого не нашла, – ответила она.
– Это важно, – сказал Халениус и наклонился к ней. – Ты должна выйти за пределы насиженных мест. Какой-нибудь школьный учитель, сосед, кто-то желающий подработать в свободное время.
Анника закрутилась на месте.
– Значит, в Сомали есть университет, – сказала она.
Халениус сидел молча несколько секунд.
– Речь явно идет о маленьком частном университете, где готовят медицинский персонал и учителей. Насколько хорошо он функционирует, мне остается только догадываться.
– По-твоему, Томас находится там? В Кисмайо?
Халениус откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
– Вовсе не обязательно. От Либоя до Кисмайо двести – двести пятьдесят километров. По словам испанца, он пролежал в машине по меньшей мере восемь часов, поэтому они, вероятно, проделали долгий путь. Мы же говорим не о прямой автостраде…
– И где он сейчас?
– Испанец? На базе янки в Южной Кении. Они доставили его туда на "блэк хоке".
У нее и мысли не возникло спросить, как американские военные получили разрешение пролететь на военном вертолете через сомалийское воздушное пространство, чтобы перевезти к себе иностранного гражданина. Куда там.
Анника кашлянула.
– Мне надо позвонить еще в одно место, – сказала она.
Халениус поднялся с дивана и ушел назад в спальню.
Она глубоко вздохнула несколько раз, потом начала набирать номер, который знала наизусть, казалось, пальцы прикасались к раскаленному железу, когда она нажимала на цифры.
Прозвучали три сигнала, четыре, пять.
Потом на другом конце линии ответили.
– Привет, – сказала она. – Это Анника Бенгтзон.
✽✽✽
В раннем детстве я запускал воздушного змея за усадьбой Сёдербю, на лугу, где осенью паслись коровы. Он имел вид орла, с головой, крыльями и клювом желто-коричневого цвета, нарисованного краской на толстом полиэтилене. Птицы, высиживавшие птенцов там, просто с ума сходили от моего змея. Они выскакивали из гнезд, и махали крыльями, и старались защитить свое потомство, поскольку верили, что это настоящий орел.
Змей был просто фантастический. Он летал высоко, даже среди облаков, и порой забирался в такую высь, что выглядел маленькой точкой на синем небе, а я здорово умел управлять им, мог заставить его камнем падать к земле, а в последнее мгновение устремиться вверх. Он обладал силой крупного зверя, но всегда подчинялся моему малейшему желанию.
Холгер ныл постоянно и хотел позаимствовать у меня мое сокровище, но я пожелал его в качестве подарка на день рождения и ужасно берег, тщательно следил за веревками и всегда вытирал его от грязи.
Однажды, когда я болел корью, Холгер все равно взял моего змея. Он пошел с ним к лесу за турбазой, поскольку там его нельзя было увидеть из нашего дома. И змей зацепился за вершину сосны, полиэтилен порвался, веревка лопнула.
Я так никогда и не простил Холгера за то, что он взял моего змея.
Я никогда не был так свободен, как когда запускал его. Он уносился ввысь в светлое белое пространство, простиравшееся до самой вечности. Я все еще вижу его перед собой, вижу моего змея между облаков, он парит там, и танцует, и подлетает все ближе. На земле царит темная ночь, но вокруг змея светят звезды, они искрятся и сверкают. Он открывает дверь к истине, и скоро он будет здесь.
День 7
Вторник 29 ноября
АД НА ЗЕМЛЕ
"Инферно голода, физического и сексуального насилия.
Внимание! не для впечатлительных читателей"
Андерс Шюман кивнул довольно сам себе, им удалось удержать равновесие и не свалиться в крайности. Хеландер и Мичник разобрались со всеми гротескными деталями из рассказа испанца без того, чтобы упиваться мерзостями (в любом случае это не бросалось в глаза).
"Алваро Рибейро, 33 лет, вернулся к нормальной жизни. Он совершил путешествие в ад и обратно. Вместе с прочими заложниками в Восточной Африке, включая шведского отца маленьких детей Томаса Самуэльссона, ему пришлось выживать в ситуации немыслимой жестокости…"
Шюман почесал свою бороду. Подобное вряд ли могло претендовать на Пулитцеровскую премию, но выглядело вполне прилично. И по-настоящему удачным ходом он посчитал предупреждение впечатлительным читателям относительно содержания текста, оно вызывало интерес и способствовало созданию доверительных отношений. Групповое изнасилование и убийство англичанки описывалось как "садистское домогательство, изощренное по своей грубой жестокости". И иллюстрации также были хороши: во-первых, "подретушированный" техническими средствами снимок грязного и искусанного комарами лица испанца, вероятно сделанный камерой мобильного телефона (они купили права на него у "Эль Паис"), а во-вторых, фотография пыльной улицы в Кисмайо (с другой стороны, доставшаяся почти бесплатно).
Статья занимала четыре страницы: шестую, седьмую, восьмую и девятую.
А на десятой и одиннадцатой доминировал взятый с видеоролика портрет похитителя, Грегуара Макузы.
"МЯСНИК ИЗ КИГАЛИ" – гласил заголовок.
Находившаяся же там статья не содержала никаких его персональных данных (главным образом ввиду отсутствия таковых, за исключением того факта, что он происходил из пригорода столицы Руанды) и была сфокусирована прежде всего на геноциде в этой центральноафриканской стране, имевшем место уже скоро двадцать лет назад, поскольку случившееся сейчас явно стало продолжением тех жутких событий. И именно они, пожалуй, объяснили, как человек мог стать таким монстром, ведь, чтобы понять подобное, порой требовалось всего лишь узнать, в каких исторических и социальных условиях происходило его становление как личности.
Шюман прочитал текст еще раз. Тот произвел на него такое же сильное впечатление, как и при первом знакомстве, когда он видел его в форме макета полосы вчера вечером.
937 тысяч человек, в основном тутси, приняли смерть от рук хуту с 6 апреля до начала июня 1994 года. Большинство из них зарубили мачете. А изнасилования были скорее правилом, чем исключением. Почти полмиллиона женщин и девочек (даже очень маленьких) подверглись им во время конфликта, и не только со стороны милиции. Милиция сплошь и рядом заставляла членов семейств насиловать друг друга, это стало частью их террора. И соседи зачастую менялись местами, благодаря чему представительницы слабого пола по крайней мере не становились жертвами собственных отцов и братьев (поиск в Гугле по признаку rwanda forced incest давал более 5,6 миллиона совпадений). Членов семейств заставляли также есть друг друга (так называемый forced cannibalism, с добавкой rwanda, давал 2,7 миллиона совпадений). Людей калечили как бы между делом. Им отрубали не только руки и ноги, но также груди и пенисы, а женщинам к тому же вырезали наружные половые органы, а беременным вспарывали животы. Вдобавок изнасилованных женщин насаживали на копье, пока они не истекали кровью…
Он отложил газету в сторону, наевшись тошнотворным чтивом. Взамен взял в руки свежий номер "Конкурента" и быстро его перелистал.
Они предлагали читателям примерно такой же разворот с похожими заголовками (правда, называли Грегуара Макузу "Палачом из Руанды") – но в самом конце всей подборки находился материал, ставший эксклюзивным для них. Фотография детей Анники в школьном дворе (судя по качеству снимка, сделанная с помощью длинного телеобъектива) и текст о том, как они скучают об отсутствующем папе. Если верить "Конкуренту", Калле, 11 лет, сказал: "Я надеюсь, он вернется домой к Рождеству" – и это также стало заголовком статьи. (На самом же деле мальчик, естественно, не говорил ничего такого, а репортер сам спросил: "Ты надеешься, что папа вернется домой к Рождеству?" – и получил "хм" в ответ.)