– Ладно уж. Теперь в любом бизнесе кризис наличных. Обрати внимание, национализированные промышленные предприятия тратят миллионные капиталы. Растет зарплата, растут налоги и инфляция. Для мелких же предпринимателей – это большая проблема. Конечно, у меня тоже трудности с наличными. А у кого их нет?
– Твои дела плохи? – поинтересовался я.
– Положение не отчаянное. Утешительного, разумеется, мало, но и о ликвидации пока что нет речи. К тому же компания с ограниченной ответственностью не имеет права производить торговые операции, если она не предъявит средств на покрытие расходов.
– Но она могла бы… если бы ты поддержал ее дополнительным капиталом?
Он поглядел на меня с тенью усмешки:
– Меня все еще удивляет, что ты зарабатываешь на жизнь… рисованием.
– Зато у меня есть возможность ходить на скачки, когда захочется.
– Ленивый лоботряс! – Он говорил как тот, прежний, Дональд, но непринужденность постепенно уступала место безразличию. – Только в крайнем случае, как несостоятельный должник, я мог бы воспользоваться собственным имуществом, чтобы спасти обреченное дело. Если бы дела моей фирмы стали совсем плохи, я бы сразу прикрыл ее. Было бы просто сумасшествием упустить время.
– Фрост, наверное, спрашивал тебя, не была ли страховка украденных вещей выше их действительной стоимости?
– Да, спрашивал. Несколько раз.
– Ну, ты бы не сказал ему, если бы даже так оно и было?
– Но так не было. Если хочешь знать, страховка была меньше действительной стоимости. – Он вздохнул. – Бог знает, возместят ли они стоимость Маннинга… Я договорился о страховке лишь по телефону. И даже еще не отослал страховой полис.
– Все будет в порядке, если ты предъявишь квитанцию на покупку. Он грустно покачал головой.
– Все документы, подтверждающие покупку, были в столе в холле. Квитанция картинной галереи, где я купил картину, паспорт картины, квитанция таможенного и акцизного сборов. Все пропало…
– Фросту вряд ли это понравится.
– Ему уже не понравилось.
– Ладно… Надеюсь, ты обратил его внимание на то, что вряд ли покупал бы дорогие картины и предпринимал кругосветные путешествия, если бы у тебя не было ни гроша.
– А он и сказал, что именно потому, что я покупал дорогие картины и совершал путешествия, у меня ничего не осталось.
Фрост воздвигнул перед Дональдом стену подозрений, чтобы тот разбил о нее голову. Моего кузена надо было вытягивать, пока не утонул окончательно.
– Поешь спагетти? – предложил я.
– Что?
– Это все, что я сумею приготовить.
– О-о-о… – Он глянул на часы.
Было половина пятого, и, по моему мнению, давно настала пора подкрепиться.
На следующее утро полиция прислала машину за Дональдом, чтобы подвергнуть пыткам теперь уже в конторе. Дональд вышел из дому как неживой. За кофе он достаточно ясно дал понять, что не собирается себя защищать.
– Дон, ты должен бороться! Из создавшейся ситуации есть лишь один выход – быть рассудительным, твердым и точным, то есть быть самим собой.
– Лучше бы ты пошел вместо меня, – слабо улыбнулся он. – У меня нет сил заниматься этим. Да и к чему? – Его улыбка вдруг исчезла, и на лице проступило неимоверное горе, так в трещине льда проступает черная вода. – Без Регины… без нее нет смысла зарабатывать деньги.
– Речь идет не о деньгах. Ты должен себя защищать, иначе они сочтут тебя виновным.
– Я дошел до предела. Мне все безразлично. Пусть думают, что им заблагорассудится.
– Дон, – сказал я серьезно. – Они будут думать то, что ты им позволишь!
– Мне и вправду все равно, – сказал он.
Именно это и беспокоило меня.
Его не было целый день. А я рисовал. Не вчерашний грустный пейзаж. Солярий показался мне еще более серым и холодным, чем вчера, а я не хотел больше впадать в меланхолию. Я оставил на столе незаконченный рисунок и со всеми пожитками перебрался в тепло. Возможно, в кухне не такое хорошее освещение, но она была единственным местом в доме, где еще ощущался пульс жизни.
Я рисовал Регину. На картине она стояла возле плиты с деревянной ложкой в одной руке и с бутылкой вина в другой. Я рисовал ее откинутую назад голову, улыбающееся лицо, лучистый и откровенно счастливый взгляд. Позади Регины я рисовал кухню точно такой, какой видел ее сейчас, а саму Регину рисовал по памяти. Я так четко видел ее, что раз или два отводил взгляд от ее лица на полотне, чтобы обратиться к ней, но, разочарованный, обнаруживал перед собой лишь пустоту. Необычайные ощущения реальности и нереальности волнующе переплелись воедино.
Я редко работаю более четырех часов подряд, потому что от долгого стояния устаю, мне становится холодно и зверски хочется есть.
На ленч я открыл банку говядины, разогрел мясо, поел его с пикулями на кусочке поджаренного хлеба, потом пошел прогуляться. Чтобы избежать зевак за воротами, я вышел в сад и через живую изгородь выбрался на улицу. Какое-то время я слонялся вдоль кривых улочек. Была возможность размяться после многочасовой работы и подумать о картине.
Складки на кухонных занавесках надо было оттенить жженой умброй, а на кастрюле добавить пурпура. У Регины на желтой блузке под воротничком нужно положить желтой охры и, может быть, немного тронуть зеленью. Недостаточно прорисована кухонная плита, надо к ней вернуться. На этот раз я нарушил свой основной принцип работать сразу и над фоном, и над предметом на переднем плане.
Сейчас лицо Регины выделялось на полотне своей четкостью и завершенностью. Не хватало только отблеска на губах и теней под нижними веками – этого не сделаешь, пока не просохнет краска.
Я очень быстро написал лицо Регины. Теперь нужно быть осторожным, чтобы выдержать кухню в том же самом ключе и чтобы все выглядело естественно, как гармоничное целое.
Дул пронизывающий ветер, в небе клубились черные тучи. Я сунул руки в карманы и с первыми каплями дождя проскользнул назад через изгородь.
Послеобеденный сеанс оказался гораздо короче. Я не мог подобрать нужный тон, чтобы воспроизвести свет, падающий на предметы в кухне. Я рисую не первый год, но на этот раз не сумел добиться совпадения красок на палитре и на картине. После трех ошибок я решил, что на сегодня достаточно.
Дональд вернулся, когда я мыл кисти. Я услышал, как скрипнули тормоза машины и хлопнула дверца. Потом, к моему удивлению, позвонили у парадной двери, хотя Дональд брал с собой ключи.
Я открыл дверь. На пороге стоял полицейский и держал под руку Дональда. Позади них – толкущиеся у ворот любопытные, жадно взирающие на эту картину. Мой кузен был бледным как смерть.
– Дон! – позвал я его, чувствуя, что выгляжу испуганным. Он ничего не ответил, а полицейский слегка поклонился.
– Вот и мы, сэр! – И передал мне кузена из рук в руки. Сам же поспешно ретировался к ожидавшей его машине.
Я помог Дональду войти. Впервые я видел до такой степени убитого горем человека.
– Я спросил о похоронах… – Его лицо окаменело, он задыхался. – Они ответили… – Он перевел дух и попытался продолжать: – Они ответили… что никаких похорон…
– Дональд!
– Они сказали, что ее… нельзя хоронить до конца следствия. А оно может длиться целые месяцы. Они будут сохранять ее… в холодильном отделении… – Его отчаяние было ужасным. – Они… – Он пошатнулся. – Они заявили… тело убитого человека принадлежит государству до конца следствия…
Я не успел подхватить его. Он упал возле моих ног как подкошенный.
Глава 3
Два дня Дональд провел в постели, и мне довелось узнать, что это такое – состояние прострации.
Утром и вечером врач давал ему успокаивающие пилюли и делал инъекции. Медсестра из меня была никудышная, а кухарка и того хуже. Но Дональд не хотел видеть возле себя новых лиц. Он умолял врача:
– Пусть только Чарльз ухаживает за мной. Он не станет устраивать лишнего шума.
Он засыпал и просыпался, а я наблюдал, как на его лице отражается борьба с неотступным страхом. Он заметно похудел, его когда-то полное лицо осунулось. Тени под глазами почернели, и силы, казалось, совсем покинули его.
Всю еду я готовил из консервированных продуктов – читал надпись на пакете или банке и делал, как там написано. Дональд ел все, что я давал ему, и каждый раз благодарил, хотя вряд ли это было вкусно.
Пока он спал, я немного работал. Грустный пейзаж уже не был таким грустным, он стал просто осенним пейзажем с тремя лошадьми, которые кружком стояли в поле. Такие картины – одновременно и понятные, и сделанные достаточно добротно – и были моим хлебом. Они хорошо расходились, обычно я рисовал по меньшей мере по картине за десять дней. Душу в них я не вкладывал, все было делом одной техники.
А вот портрет Регины стал лучшим из того, что я сделал за много месяцев. Она улыбалась на полотне совсем как в жизни. Картины меняются за время работы над ними. День за днем в моем воображении смещались акценты, и наконец кухня на заднем плане стала темнее, а сама Регина ярче. Было видно, что она стряпает, но внимание концентрировалось на образе женщины, а не на том, что она делает.
В конце концов кухня, которую я видел перед собой, стала на полотне лишь отдаленным планом, а женщина, которой передо мной не было, ожила.
Поработав над картиной, я каждый раз прятал ее в чемодан. Не хотел, чтобы Дональд увидел ее.
В среду к вечеру Дональд, слегка пошатываясь, спустился в кухню, стараясь не показать своей слабости. Он уселся за соломенной ширмой поближе к столу, пригубил виски, бутылку которого я принес в тот день, и наблюдал, как я мою кисти.
– Ты всегда такой аккуратный? – поинтересовался он.
– Краски дорого стоят.
Жестом он указал на картину с лошадьми, которая сохла на мольберте.
– Сколько все это стоит тебе самому?
– Одних материалов здесь на десять фунтов. А еще тепло, свет, жилье, пища, виски, одежда, трата нервов… Столько я заработаю за неделю, если, бросив все, вернусь к своему прежнему занятию и стану продавать дома.
– Дорогое удовольствие, – констатировал он вполне серьезно.
– Но я не жалуюсь, – усмехнулся я.
Я смыл с кистей мыльную пену и поставил сушиться. Хорошие кисти так же дороги, как и краски.
– Порывшись в финансовых отчетах компании, – сменил тему Дональд, – они повезли меня в полицейское отделение и там силились доказать мне, что я сам убил ее.
– Невероятно!
– Они пришли к выводу, что я мог прийти домой перед ленчем и убить ее. Времени, говорят, у меня было достаточно.
– Они просто спятили! – Я плеснул в стакан добрую порцию виски и положил кусочек льда.
– Кроме Фроста, там был еще человек, шеф их отдела. По фамилии вроде бы Уолл. Худощавый такой, с колючим взглядом. Мне показалось, что он никогда не моргает. Он вцепился в меня и все время твердил, что я убил ее потому, что она, вернувшись, застала меня вместе с грабителями…
– Господи! – произнес я с отвращением. – Но ведь она не покидала магазина до половины третьего.
– Хозяйка цветочного магазина изменила свои показания. Теперь она говорит, что не помнит точно, когда ушла Регина. Припоминает лишь, что вскоре после ленча. А я в это время еще возился с клиентурой…
Он замолчал, ухватившись за стакан, как будто искал в нем опору.
– Не могу тебе передать, как все было мерзко… – Он изо всех сил сдерживался. – Они сказали, – добавил он, – что восемьдесят процентов убитых женщин стали жертвами своих мужей.
Да, это было в стиле Фроста.
– Потом они отпустили меня домой, но я думаю… – Его голос задрожал и он глотнул из стакана, стараясь сохранить столь тяжело добытое спокойствие. – Я не думаю, что они надолго оставят меня в покое.
Прошло пять дней с того момента, когда он, вернувшись домой, нашел Регину мертвой. Его умственное и нервное напряжение было столь велико, что я не переставал удивляться, как он не сошел с ума.
– Они напали на след преступников?
Он слабо усмехнулся:
– Сомневаюсь, что они этим занимаются.
– Но это их обязанность.
– И я так полагаю. Однако они ничего не говорят. – Он медленно допил виски. – В том-то вся и ирония… Я всегда с уважением относился к полиции. Кто же мог знать, что они такие?
"Чудеса, – подумал я. – Либо они хотят надавить на подозреваемого, рассчитывая развязать ему язык, либо просто ограничиваются вежливыми заявлениями, учтивыми вопросами и топчутся, топчутся на месте… В итоге единственная эффективная система расследования заставляет невиновных страдать больше, чем виновных".
– Я не вижу конца, – сказал Дон. – Не вижу.
В пятницу до обеда полицейские снова посетили нас; но мой кузен уже ни на что не реагировал. Он был апатичным и серым, как дым. Он столько выстрадал, что слова инспектора Фроста отскакивали от него как от стенки горох.
– Ты вроде бы собирался рисовать какому-то клиенту лошадь? – неожиданно спросил он, когда мы уже принялись за ленч.
– Я предупредил их, что приеду позже.
– Ты же обещал приехать во вторник?
– Я все уладил по телефону.
– Все равно тебе лучше поехать!
И Дональд настоял, чтобы я посмотрел расписание поездов, заказал такси и предупредил людей, что приеду. Я пришел к выводу, что и в самом деле пришло время оставить его одного, и стал собирать вещи.
– Мне кажется, – сказал он неуверенно, когда мы ждали такси, – что ты никогда не рисовал портреты. Я имею в виду людей…
– Иногда бывало.
– Я только хотел… не мог бы ты как-нибудь?.. У меня есть фото Регины…
Я внимательно посмотрел на него. Вероятно, это не должно было повредить ему. Я раскрыл чемодан и достал картину, держа ее обратной стороной к Дону.
– Она еще не просохла, – предупредил я, – и не обрамлена. И я не могу покрыть ее лаком по меньшей мере еще с полгода. Но, если она тебе нравится, можешь взять ее себе.
– Дай-ка посмотреть.
Я повернул полотно. Он прикипел к нему взглядом, но ничего не сказал. К парадному подъехало такси.
– Будь здоров. – Я приставил картину к стене кухни.
Он проводил меня на крыльцо, открыл дверцу машины и помахал мне на прощание. Молча, потому что в глазах у него стояли слезы.
В Йоркшире я пробыл неделю, увековечивая старого терпеливого скакуна, а потом вернулся в свою квартиру неподалеку от аэропорта Хитроу, прихватив с собой картину, чтобы завершить ее.
Сытый рисованием по самую завязку, я бросил все и подался на скачки.
Скачки в Пламптоне, прилив знакомого возбуждения при виде плавных движений скакунов. Картины никогда точно не передадут их грациозность, никогда.
Мне самому всю жизнь хотелось принять участие в скачках, но не хватало куража или, может быть, выдержки. Как и Дональд, мой отец владел предприятием средней руки, он проводил аукционы в Суссексе. Подростком я мог часами наблюдать, как выезжают лошадей, а в шесть лет стал рисовать их. Иногда тетка после долгих упрашиваний милостиво разрешала мне покататься на пони – своего у меня никогда не было. Хорошо помню этот час блаженства. Потом была учеба в художественном колледже – хорошее время. Но в двадцать два года я потерял родителей, и мне пришлось самому зарабатывать себе на жизнь.
На нашей улице размещалась контора по торговле недвижимостью, и я долго работал в ней.
Казалось, добрая половина художников-анималистов, рисующих лошадей, съехалась сегодня в Пламптон. Да и неудивительно, поскольку здесь впервые в новом сезоне должен был появиться "Большой Национальный призер". Естественно, картина с названием "Большой Национальный призер на старте" имеет намного больше шансов быть проданной, чем если бы она называлась просто "Один из участников состязаний в Пламптоне перед заездом". Меркантильные соображения вынуждают будущих Рембрандтов считаться с рыночной конъюнктурой.
– Тодд?! – крикнул кто-то мне в ухо. – Ты же должен мне пятнадцать фунтов!
– А черта лысого не хочешь? – спросил я.
– Ведь ты сказал, что Размах будет фаворитом в Аскоте.
– Не живи чужим умом.
Билл Пайл засмеялся и похлопал меня по плечу. Он считал всех знакомых своими закадычными друзьями, бурно приветствовал их при встрече, любил выпить за чужой счет и смертельно всем надоедал. Бог знает сколько раз я встречал Билли на скачках, но так и не смог придумать, как избавиться от него, не прибегая к грубости. Обычные отказы отскакивали от него, как ртуть от стекла, и со временем я пришел к выводу, что проще всего сразу выпить с ним, чем целый день избегать.
Итак, я ждал, когда он произнесет свою традиционную фразу: "Пропустим по одной?"
– Пропустим по одной? – предложил он.
– Э-э… конечно, – покорно согласился я.
– Твой отец никогда бы не простил мне, если бы я не заботился о тебе. – Это тоже была его традиционная фраза. Я знал, что им приходилось встречаться по делам, но подозревал, что дружбу Билли выдумал уже после смерти моего отца.
– Идем!
Я наперед знал всю последующую процедуру. Он вроде бы неожиданно встретит в баре свою тетушку Сал, и я должен буду заказывать выпивку для них обоих.
– О-о! Да здесь тетушка Сал! – объявил Билл, заходя в бар. – Сюрприз!..
Тетушка Сал в свои семьдесят с хвостиком была завзятой болельщицей – с вечной сигаретой в углу рта и с книжечкой-расписанием соревнований, раскрытой на предстоящем заезде.
– Хэлло, миссис Сал!
– Что? А-а… Как поживаете? Вы что-нибудь знаете о заезде в два тридцать?
– К сожалению, нет.
– Ага… – Она заглянула в расписание. – Тритопс прошел взвешивание, но как у него с ногой? – Она подняла глаза и свободной рукой подтолкнула племянника, который никак не мог дозваться официанта. – Билли, закажи что-нибудь для мисс Метьюз!
– Для кого?
– Для Метьюз. Что ты пьешь, Мейзи? – повернулась она к полной пожилой женщине.
– Джин с тоником, спасибо!
– Понял, Билли? Двойное бренди и имбирную настойку для меня и джин с тоником для миссис Мейзи.
Одежда на миссис Мейзи была новая и дорогая. От покрытых лаком волос до сумочки из крокодиловой кожи и отделанных золотом туфель – все кричало, что это мешок с деньгами. На руке, в которой она держала бокал, искрилось кольцо с опалом, обрамленным бриллиантами. Ее умело накрашенное лицо не выражало особой радости.
– Как поживаете? – учтиво спросил я.
– Что? – переспросила тетушка Сал. – О-о, Мейзи, знакомься. Это Чарльз Тодд. Что вы думаете о Тритопсе, Чарльз?
Тетушка Сал озабоченно заглянула в книжечку, а Билли раздал напитки.
– Ваше здоровье! – без особого энтузиазма произнесла Мейзи Метьюз.
– До дна, – отозвался Билли.
– Мейзи немного не повезло, – с сочувствием заявила тетушка Сал.
– Не на того поставила? – усмехнулся Билли.
– Ее дом сгорел дотла.
Удачное начало разговора, что и говорить!
– Ой… – смутился Билли. – Вот несчастье.
– Вы, кажется, потеряли все, Мейзи?
– Все, кроме того, что осталось на мне, – хмуро ответила она.
– Хотите еще джина? – предложил я.
– Благодарю, дорогой.
Когда я вернулся с вновь наполненными стаканами, Мейзи во всех подробностях повествовала о случившемся: