– Во внутренний дворик?
– Да.
– Честно говоря, я не помню. Кажется, одно-единственное: на противоположной, северной стене, на уровне примерно третьего этажа.
– Одно-единственное?
– Еще одно окно – на восточной – заложено кирпичами. Старая кладка.
– Вот видите! А говорите – не помните. Уединенное местечко, не правда ли?
– К чему вы клоните, мсье Бланшар?
– Ни к чему. Вы упомянули две клумбы.
– Это вы упомянули две клумбы.
– Разве?
– Вы.
– В любом случае, клумбам повезло больше, чем засохшей пинии. Там ведь что-то растет, несмотря на недостаток солнечного света?
– Папоротники. Ги признал в растениях папоротники.
– Они тоже напомнили ему детство?
– Об этом не было сказано ни слова. Боюсь, что папоротники, в отличие от пинии, неприятно его удивили.
– Насторожили, так же, как и лестница на второй этаж?
– Неприятно удивили.
– Почему?
– Мне так показалось.
– Почему?
– Выражения "Вот черт!" вам будет достаточно?
– Если оно носит негативную окраску.
– Оно носило негативную окраску. Ги довольно долго рассматривал папоротники.
– Почему?
– Он кое-что там нашел.
– Что именно? Или он не поделился с вами своим открытием?
– Папоротники кишели улитками.
– Какими улитками?
– Самыми обыкновенными садовыми улитками.
– Так это улитки неприятно удивили мсье Кутарба? Улитки на папоротниках, а не сами папоротники?
– Теперь я склонен думать, что именно улитки. Да, на лице Ги в тот момент не было написано ничего, кроме брезгливости. Как будто вместо улиток он увидел там раздавленного таракана. Я даже пожалел, что мы вообще вышли в этот проклятый внутренний дворик.
– Это была инициатива Ги – выйти во дворик? Или ваша собственная?
– Я видел, что ему не очень-то хочется подниматься на второй этаж. Потому и предложил пройтись по первому. Мы заглянули в подсобку, откуда есть проход во дворик. Так мы и оказались там.
– Надо полагать, мсье Кутарба недолго наслаждался видом садовых улиток?
– Очень недолго. Он сразу же предложил мне подняться на второй этаж.
– Ты смотри! Что же его так подстегнуло?
– Второй этаж необходимо было осмотреть.
– Наплевав на лестницу?
– Думаю, к тому времени Ги уже справился с собой.
– Он остался доволен осмотром?
Да, если это можно назвать осмотром. Мы провели на втором этаже не больше пяти минут, он даже в комнаты заходить не стал. Взглянул на них с порога, пощупал корешки книг. Книги остались от прежних хозяев, ни одного пустого стеллажа…
– И?
– На этом визит на второй этаж закончился. Мы спустились вниз. Правда, он еще на минуту задержался у картины.
– Зачем?
– Очевидно, она ему нравилась. Ги еще спросил у меня, как я нахожу святого Мартина.
– А вы?
– Сказал, что нахожу его замечательным. И посоветовал Ги не снимать картину. Так и оставить ее в простенке.
– Он внял совету?
– Послушайте, мсье Бланшар. Судя по всему, вы были в этом букинистическом гораздо позже меня. Совсем недавно, как вы утверждаете. Он внял совету?
– Да. После заключения сделки вы не виделись?
– С какой стати мы должны были видеться?
– Мне показалось, что за время скитаний по лифтам и букинистическим у вас сложились почти дружеские отношения.
– Вам показалось.
– И тем не менее он снова обратился к вам? Я имею в виду покупку дома на улице Музайя.
– Это произошло много позже. Где-то спустя полгода. Ги позвонил мне и сказал, что хотел бы поселиться в каком-нибудь тихом гнездышке подальше от центра. У меня был один симпатичнейший вариант на Музайя. Его я и предложил. Надеюсь, вы не будете утомлять меня расспросами о планировке еще и этого дома?
– Не буду. Дом на Музайя меня не интересует.
– Вас интересует букинистический.
– Вы даже не можете представить себе – насколько.
– И представлять не хочу. Всего лишь один вопрос, мсье Бланшар…
– Пожалуйста.
– Почему вы расспрашиваете меня о Ги? Он… совершил что-то противоправное?
– Думаю, ему самое время помолиться святому Мартину, мсье Перссон…
КАССИС
…Свободен.
Я свободен, так же как и Линн.
Я все еще не могу поверить в это. Стоя перед дверями букинистического (Линн только что захлопнула их за мной) я не могу поверить.
Свободен.
Теперь мне остается лишь узнать, который час, чтобы почувствовать себя свободным окончательно. Конечно, можно и без всяких часов определить: сейчас никак не меньше полудня, улица залита солнцем и забита ма-4 шинами, тени жестки и укорочены, желтый "Фольксваген" Линн припаркован тут же, как давно я его не видел!
Сейчас никак не меньше полудня или около того; но для меня, проведшего ночь в странно расслабленном, разжиженном временном промежутке, совершенно необходима точность: одиннадцать часов пятьдесят восемь минут, двенадцать часов четырнадцать минут, неважно. Важны минуты и секунды, такие же жесткие, как тени на тротуаре.
В ближайшем бистро я получаю исчерпывающий ответ:
12:07.
Получаю – и снова возвращаюсь к букинистическому.
Если с годом и месяцем все будет в порядке – можно считать, я легко отделался. И все произошедшее ночью – дурной сон, не более.
Я стою спиной к табличке "FERME". Линн решила взять тайм-аут, что ж, я могу ее понять. Вопрос лишь в том, как скоро эту табличку сменит другая. И кого теперь будет ждать Линн: нового Эрве или нового Энрике.
"Ferme" – для Крота, "Ouvert" – для испанца. "Ferm6 Ouvert", выбор не так уж велик, но это единственное, что может позволить себе Линн, букинистка-неудачница, не сумевшая удержать рядом с собой ни одного мужчину. Все ее любовные истории заканчивались так же, как любовные истории других людей – одиночеством. Или ожиданием другой истории и другого одиночества, не одинок только я, у меня есть Анук.
Анук, моя девочка.
От милосердия святого Мартина Линн не досталось ровным счетом ничего, дырка в стене, которую она вынуждена прикрывать плохой копией плохой картины. И почему именно святой Мартин, и кто он, этот святой Мартин?.. И кому на самом деле покровительствовал святой Мартин – Линн? джазмену? им обоим? дырке в стене?.. Об этом может знать разве что какой-нибудь чинуша из папской канцелярии. Или секретарша Мари-Кристин – Николь, выпускница католического колледжа в Амьене и тайная эротоманка. Но никакой надежды на Николь нет, пантеон ее святых больше напоминает съемочную площадку порнофильма, ангелы и архангелы рассортированы в нем исходя из размеров члена, Петр и Павел застыли перед райскими вратами в позе двух популярных интернет-педиков Джо и Джошуа, а ссылки на Библию с успехом заменяют ссылки на порносайт "BoysHotCocks.com".
Николь мне не поможет.
Улица тоже не поможет мне помочь, я даже не знаю, куда идти сейчас – влево или вправо. Самым разумным было бы отправиться домой и хорошенько выспаться, вот только куда идти сейчас – влево или вправо?.. Тротуар слева от меня усыпан вишневыми косточками, тротуар справа усеян косточками от маслин, все это мало напоминает Париж, который я знаю, единственное, что я знаю точно, – этой улице нельзя доверять. На этой улице нельзя расслабляться.
Но для начала нужно попытаться хотя бы выбраться из нее, влево или вправо?..
Пока я раздумываю, левый край улицы (его граница выложена вишневыми косточками) резко уходит вниз, а потом снова задирается вверх. Теперь он устремлен к неожиданно открывшемуся горизонту под углом в сорок пять градусов, а в просвете между домами видно широкое устье реки. Нельзя сказать, что ландшафт так уж незнаком мне, я уже видел его однажды – Лиссабон или Lisboa, как предпочитает называть свою столицу фотограф Гаэтано Брага; вот только каким образом в самом центре Парижа могли оказаться лиссабонские холмы?.. Холмы и вишневые косточки, вот и все мои воспоминания о Лиссабоне, о Lisboa; вишни, плавающие на дне бутылок с жиньей, с ginja-ликером, он единственный развязал язык Мари-Кристин, он единственный заставил ее произнести "Я люблю тебя". Под ногами Мари-Кристин хрустели вишневые косточки, мы пили жинью прямо из горла у маленького кафе "Ginginha-Rubi", ни до ни после Lisboa она не говорила мне "Я люблю тебя", идти влево – все равно что блуждать в узких коридорах памяти, нужно быть честным хотя бы с собой – мне никогда не нужна была любовь Мари-Кристин.
Любовь Анук – вот в чем я по-настоящему нуждаюсь.
Я слишком занят своими мыслями и потому замечаю похожий на трамвайчик фуникулер в самый последний момент. Его я тоже видел в Lisboa. В Lisboa, a никак не в Париже, я помню даже невысокую калитку вместо дверей, высший шик – запрыгнуть в фуникулер на ходу, не придерживая шляпы (лиссабонская шляпа – рассеянный подарок Мари-Кристин – была благополучно забыта мною в гостиничном номере). Я не собираюсь прыгать в фуникулер, его не должно быть здесь вообще, в конце концов, это Париж, а не Lisboa.
Я не собираюсь прыгать в фуникулер.
И – прыгаю.
Полуящерицы-полусаламандры заставляют меня сделать это. Картина, которую я больше не надеялся увидеть, прижилась на боку вагончика, она рекламирует какую-то выставку; разглядеть, какую именно, – не представляется возможным, я уже внутри, на задней площадке. Шаг рискованный, что, если я увижу здесь Мари-Кристин периода ее лиссабонского "Я люблю тебя", – но ящерицы не оставляют мне другого выбора.
Мари-Кристин среди пассажиров нет, но не это удручает меня.
Анук.
Анук – она одна могла заставить Париж стать Lisboa, хотя бы на время; 12:07 плюс-минус десять минут, плюс-минус целая вечность. Она одна могла заставить Линн стать молодой, хотя бы на время. Она одна могла бросить вишневые косточки мне под ноги, а устье реки – в самый конец улицы. Маленький фуникулер с колесами, крутящимися в ритме босановы, маленький лиссабонский фуникулер в центре Парижа – единственное место, где мы могли бы встретиться, но я, как всегда, опаздываю на не назначенное свидание.
Проклятье, зачем тогда ящерицы на боку вагончика?..
Спустя несколько минут, когда фуникулер равняется с очередным узким (и все еще незапятнанно-португальским) ущельем бокового проулка, я вижу край вывески и наконец-то понимаю – зачем.
"LAMARTIN OPERA"
"Ламартин Опера", буквы отсвечивают на солнце, как спины высунувшихся из воды касаток, само название тоже имеет отношение к касаткам, хотя и весьма отдаленное. К тому же я уже где-то слышал его, и совсем недавно, но не от Линн. "Ламартин Опера" странным образом монтируется и с американскими ламантинами и – почему-то – с цифрой двенадцать, ну да: "Я живу в отеле "Ламартин Опера". Номер двенадцать", карманная японка с Бато Муш, конечно же.
Спрыгнув с фуникулера, я вспоминаю имя ее подруги – Омацу. Омацу, легко вписывающаяся в ненавистный мне формат японских анимэ, для полного сходства ей не хватает только коротенькой школьной юбки и галстука, отличная униформа для cartoon-убийств. Я видел, как это происходит в японских мультяхах, ну кто бы еще додумался до рисованных страшилок: наивные пистолеты, наивные пальцы на спусковом крючке, наивные лужи крови – это и есть Омацу в мультипликационной интерпретации. Она никогда не стала бы носить подслеповатые, нелепо деформированные модели Реи Кавакубо, вариант "Comme de Garcons" – не для нее.
Омацу – подруга О-Сими, карманной японки с Бато Муш, конечно же.
О-Сими.
Она куда интереснее Омацу и вполне могла бы понравиться Анук. Все еще стоя на углу, наискосок от входа в "Ламартин Опера", я оглядываюсь на фуникулер – и не вижу его. Как не вижу устья реки в конце улицы и спускающихся с холма домов, Париж недолго пробыл Лиссабоном, он снова принял знакомые очертания, следовательно – "Ламартин Опера" и есть конечная цель. Я могу найти здесь японку, но найду ли я Анук?..
"Ламартин Опера" оказывается самой обыкновенной дырой эконом-класса: приглушенное освещение, пара кресел в холле, вытертый ковер и написанный от руки плакат рядом с регистрационной стойкой: "La direction previent que tous les objects de valeur doivent etre deposes au bureau de reception", ненавижу подобные халупы с восьмиметровыми одноместными номерами и отсутствием ванной.
Холл пуст.
Лишь за стойкой позевывает портье – молодой человек с болезненно-бледным лицом и зачесанными назад темно-русыми волосами. В анемичной физиономии парня есть что-то неуловимо отталкивающее, во всяком случае, отдать ценные вещи ему на хранение я не рискнул бы ни при каких обстоятельствах. Легко представить себе, чем занимаются подобные типы в свободное от регистрационной стойки время: компьютерное мочилово первого уровня сложности, бесконечное пиво и пейнтбол по выходным.
– Анук Кутарба. Мне нужна Анук Кутарба, – говорю я парню, ни на что, впрочем, не надеясь.
Портье нехотя кивает и, не переставая зевать, лезет в регистрационную книгу.
– Нет. Анук Кутарба у нас не останавливалась, – изрекает он.
Сволочь.
Лицо парня освещает такая же бледная, как и его физиономия, улыбка. Ах ты, сволочь! Ты, похоже, рад, что я не нашел ту, которую искал. Подобную радость тебе может доставить лишь переход на второй уровень в какой-нибудь навороченной стрелялке, снов ты тоже не видишь, никаких, даже кошмары избегают тебя. Боятся, как черт ладана, сволочь.
– Что-нибудь еще, мсье?
– Да, – я не намерен сдаваться, поездка на лиссабонском фуникулере должна завершиться хоть чем-нибудь.
– Слушаю.
– Японка. Японка из двенадцатого номера. Ее зовут О-Сими. Мадемуазель О-Сими.
К лицу парня неожиданно приливает кровь, даже волосы его начинают отсвечивать красным, я явственно вижу заляпанные кармином пряди.
– Она ушла. – Парень смотрит на меня почти с ненавистью, если бы О-Сими одолжила ему провезенный контрабандой самурайский меч, он разрубил бы меня пополам. – Она ушла. Ее нет.
– Вы уверены?
– Ключ на месте, – на стойку с ключами он даже не смотрит.
– Вы уверены?
Мне нравится злить его. Тайного воздыхателя О-Сими, любителя суши, фильмов Китано в долби-стерео и ролевой игры-симулятора "Атака на Пёрл-Харбор", где из всех предлагаемых персонажей он всегда выбирает японского летчика-камикадзе. Мне нравится злить его. И еще – насчет пейнтбола по выходным я поторопился. Такого вряд ли увлечет бездумное беганье по полигону и пальба шариками в закамуфлированные торсы противников. Черная майка не первой свежести, с белесыми разводами под мышками выглядит почти концептуально, особенно в сочетании с тремя вытатуированными на левом плече иероглифами, тоже мне, самурай хренов. Не пейнтбол по выходным – брошюрки о все тех же самураях – под подушкой, во все остальные дни недели. Что-то вроде "Харакири: притворись его знатоком". При его феерической работе цепного пса у стойки он накопит на билет до Токио года этак через полтора, учитывая расходы на пансион с одноразовым питанием и посещение священной горы Фудзи. Трех дней в пансионе и одного посещения Фудзи окажется вполне достаточно, чтобы понять: Япония – совсем не такая, какой ее описывают в брошюрках, а Пять Запретов, Пять Постоянств и Шесть Гениев никого уже не волнуют. И всю оставшуюся жизнь этот потный сосунок будет проклинать Страну восходящего солнца, не оправдавшую его допотопно-самурайские ожидания…. Господи, как же мне нравится злить его!..
– …Ключ на месте.
– Вы уверены?
– Я уверен.
– Можно оставить ей записку?
– Да, конечно, – после секундного замешательства скромный портье берет верх над летчиком-камикадзе. – Оставляйте.
В мои планы вовсе не входило оставлять записку О-Сими; час, проведенный на речном кораблике, слишком неубедительный повод для знакомства, но уж очень мне не нравится тип за стойкой.
– У вас не будет бумаги? – Я уверен, что никакой бумаги портье мне не даст.
– Да, конечно. Ручка вам нужна?
– Да. Спасибо.
Под тяжелым взглядом портье я наскоро набрасываю записку, складываю ее вчетверо и оставляю на стойке. Оставаться в "Ламартин Опера" дальше бессмысленно. Но эти иероглифы на плече сосунка-портье… Мне не нужно даже притворяться их знатоком, чтобы понять красно-фиолетовый торжествующий смысл: "Ну что, выкусил?.."
– Скажите, какое сегодня число?
– Сегодня? – вопрос застает портье врасплох. "Пятый день пятого месяца по лунному календарю" извиваются иероглифы, и парню стоит большого труда держать их в узде. – С утра было пятнадцатое мая. А что?
– Ясно. Еще раз спасибо. Я могу подождать мадемуазель О-Сими? – неожиданно говорю я.
– Можете. Только, боюсь, вам придется ждать до вечера. Раньше шести-семи она не появится.
– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены…
Моя невинная реплика снова заставляет портье покраснеть, и этот уход в глухое, без всяких полутонов, красное что-то неуловимо напоминает мне. Что-то, что совсем недавно заставило меня содрогнуться, а мое собственное сердце – едва не выскочить из грудной клетки. Наваждение длится несколько секунд, не больше: ровно столько понадобилось портье, чтобы в очередной раз справиться с собой.
– Я не осведомлен… Просто мадемуазель О-Сими живет здесь уже несколько дней…
– Значит, она будет не раньше шести?
– Скорее всего, – парень переводит дух.
– А ресторан у вас есть?
– Нет.
Губы портье плотно сжимаются – этот ояпонившийся призрак оперы посчитал вопрос личным оскорблением, хотя патриотом ламартиновой богадельни не выглядит. Sans restaurant, sans repas – дыра дырой, кто бы сомневался. Но только здесь могут предаваться ленивой созерцательности такие вот хреновы самураи, это вполне вписывается в их картину мира.
– А где я могу выпить чашку кофе? – по-прежнему не унимаюсь я.
"У себя дома, мудак", – хихикают иероглифы. И как только портье с ними справляется?..
– Здесь рядом есть кафе. Через два дома по четной стороне. "Pres de la rainure".