И никогда не научусь относиться к садовым улиткам без содрогания. После смерти Линн ее убийцы никуда не исчезли, они просто перебрались во внутренний дворик с двумя клумбами папоротников и высохшей пинией. Если бы не агент по недвижимости, временами смахивающий на ненавистного мне Мишеля Пикколи, я бы даже не узнал о существовании дворика: слишком уж неприметна дверь подсобки, ведущая в него.
Странно, но улитки живут только в одной клумбе, хотя другая ничем от нее не отличается, папоротники на обеих выглядят близнецами, кому, как не мне, судить об этом, бедному сиамскому братцу. Так же странен мой почти мистический страх перед этими склизкими тварями, и они, и я знали Линн, и они, и я были достаточно близки с ней. Вопрос лишь в том, что именно помнят улитки.
Память-то у всех разная.
Я провожу во внутреннем дворике букинистического все свободное время, я все еще надеюсь, что крапивники прилетят. Свободного времени не так уж много, хотя работа над "Kothbiro" давно завершена "Kothbiro" – аромат, воскрешающий в памяти чувственность африканских саванн. Тягучий и страстный, как любовь, внезапно вспыхнувшая к незнакомцу, с которым вы совершаете перелет через континент. Романтичный и соблазнительный, как усыпанная крупными звездами южная ночь. Аромат-приключение, который невозможно забыть. "Kothbiro" – секретное оружие современной женщины, независимой, многогранной и свободной от предрассудков", рекламный текст принадлежит Мари-Кристин, не особо церемонящийся со словами Маджонг назвал его "зовом бритого лобка".
Вряд ли Линн когда-нибудь посещала африканскую саванну.
Это и не обязательно, ведь у нее было нечто большее, чем саванна: букинистический, который теперь принадлежит мне. Я не стал ничего менять, все в нем остается так, как было при жизни Линн, даже высохшие розы я не выбросил. Если этого не сделала она, то мне и подавно не нужно делать это. Я не стал ничего менять, я сохранил букинистический в неприкосновенности – еще и потому, что почти уверен: когда-нибудь кто-нибудь принесет сюда "Ars Moriendi".
"Ars Moriendi" больше не принадлежит Ронни Бэрду, мазиле-мистификатору, носатому павлину Ронни.
Вот уже месяц, как Ронни нет в живых.
Базовые ноты смерти Ронни – ладан и серая амбра. В нотах сердца доминируют фиалки и лаванда, в головных – бергамот. Я был единственным свидетелем его самоубийства, я получил на него пригласительный билет, он и сейчас лежит в заднем кармане моих джинсов, вместе с ниткой от свитера Анук.
Пригласительный билет – не что иное, как смятая визитка Ронни Берда, которую я когда-то нашел у Анук в рюкзаке. Как она оказалась в заднем кармане джинсов, которые я практически не снимаю, – загадка, но, когда имеешь дело с Анук, перестаешь удивляться чему бы то ни было.
Ронни Бэрд прыгает с моста Аустерлиц, заключительный аккорд его падения – серая амбра; я – единственный свидетель того, как темные воды Сены смыкаются над распухшим от амбиций и собственной дутой славы мешком дерьма. Мысль о мешке дерьма приходит мне в голову сразу же – стоит только Ронни исчезнуть под водой. Трудно поверить, что целые сутки, вплоть до самоубийства, Ронни Бэрд был единственным, кто занимал мое воображение полностью, а последние несколько часов я и вовсе держался поблизости, оправдывая незатейливую формулировку Маджонга "буржуазный пропидор". Трудно поверить, но ладан и серая амбра того стоят.
Ронни всплывает ровно через три дня, еще более распухший, чем был при жизни.
Еще неделю газеты обсасывают подробности трагической гибели "короля поп-арта", до тех пор, пока ее не затмевает очередная любовная эпопея монакской принцессы Стефании и коррупционный скандал в правительстве. Бедняга Ронни оказывается всеми забыт, так же, как и два его анилиновых енота в бейсболках, не исключено, что спустя некоторое время поднимется вторая волна интереса к мазиле, и его непроданные работы выставят на аукцион.
Но пока в бухте наблюдается отлив.
Ронни забыт всеми, кроме меня. Да и я давно бы выбросил этого павлина из головы, если бы не "Ars Moriendi". Я виделся с Ронни несколько раз (по просьбе Мари-Кристин он делал эскиз флакона для "Salamanca"), но случай поговорить о книге так и не представился. Или я был недостаточно настойчив. Или Ронни, забронзовевший в своем величии, не снизошел до парфюмерного выскочки и даже не повел в его сторону забитой кокаином ноздрей.
Надежды на то, что мертвый Ронни скажет мне больше, чем сказал бы Ронни живой, тоже не оправдываются. В перечне сколько бы то ни было ценного имущества Ронни (мне пришлось дать взятку его душеприказчику, чтобы пробежаться по перечню глазами) "Ars Moriendi" не значится.
Секретарю Ронни тоже ничего не известно о книге.
Но, может быть, кто-нибудь когда-нибудь принесет "Ars Moriendi" в букинистический? Два раза книга возвращалась в магазин, так почему бы не быть третьему?.. Я верю в это так же, как и в то, что крапивники прилетят.
Но для этого мне нужен манок, пусть я и не знаю, как он выглядит.
Маджонг утверждает, что манок – это маленькая дудка, похожая на член. Или, во всяком случае, под член стилизованная.
– Почему именно под член, Маджонг? – Я вижусь с Маджонгом чаще, чем с кем бы то ни было. Вместе мы бьемся над "Minoritaire", моим первым (после двух женских) парфюмом для мужчин. Его основа – серая амбра.
– Ну как же ты не понимаешь, рыло. Член – единственная штука, которая может привлечь что угодно.
– Привлекать членом – это эксгибиционизм.
– А я думал – естественное состояние человека… Нет, ну до чего ты скучный тип, рыло! Прямо какой-то Порки Пиг честное слово. У тебя и приятелей-то нет, а? А если и есть – то это наверняка какой-нибудь лилипут из цирка. Или антиглобалист…
– Нет у меня никакого приятеля-лилипута… И приятеля-антиглобалиста тоже.
– Да ладно тебе обижаться! Вечно ты не по теме жопу морщишь. И физиономия у тебя даже хуже, чем у Мэрилин Монро на прозекторском столе. И о чем ты все время думаешь, Ги?..
На птичьих рынках манки не продают.
Я нахожу его совершенно случайно – в лавке Али в Бельвиле. Я не был в ней больше полугода, но Али без труда вспоминает меня.
– Новые товары, сахиб. У нас много новых товаров… Есть, что выбрать.
Ассортимент лавки не выглядит кардинально изменившимся, все те же кальяны, чеканка и специи в больших мешках, Али продает их на вес. Добавилось лишь несколько ковров и черный, инкрустированный перламутром шахматный столик.
– Говорят, вы стали большим человеком, сахиб, – в голосе Али звучит подчеркнутое и немного приторное уважение.
– Кто говорит, Али?
– Все говорят. Я сам читал о вас в журнале, забыл только, как он называется. Но я сразу вас узнал по фотографии.
Никогда бы не подумал, что Али читает французские журналы. Впрочем, и стопроцентным арабом Али больше не выглядит, в нем проглядывает что-то неуловимо европейское. Да и вся его лавчонка больше не выглядит сакрально, такую коллекцию арабских и берберских раритетов мог легко собрать какой-нибудь любитель last minute shopping в любом североафриканском аэропорту.
– У меня есть кое-что для вас. Редкие специи, прямиком из Марокко, и индийские тоже есть.
– В другой раз, Али. В другой раз.
– Хорошо, – легко соглашается Али. – Тогда, может быть, возьмете кальян? Очень старинный кальян, очень ценный, принадлежал самому Ахмеду Аль-Мансуру…
Имя Ахмед Аль Мансур ни о чем мне не говорит. Впрочем, я остался бы равнодушным к кальяну, даже если бы он принадлежал самому пророку Магомету.
– В другой раз, Али. В другой раз. Единственное, что я купил бы в этой бросовой лавчонке, – татуированные руки самого Али.
– Вам привет от Акрама, Али, – хорошо, что прежде, чем уйти, я вспомнил о песке, слетающем с таких же татуированных ладоней его брата .
– От Акрама? – Али выглядит растерянным.
– Вашего брата.
– Но откуда вы знаете?..
– Мы встретились совершенно случайно. И он очень похож на вас.
– Случайно?
– Да. Он передавал вам привет.
– Разве вы были в Марракеше? – удивлению Али нет предела. Странно, причем здесь какой-то Марракеш?
– Почему в Марракеше? Мы виделись здесь, в Париже.
– Этого не может быть, сахиб.
– Но ведь у вас есть брат Акрам, правда?
– У меня есть брат Акрам. Он делает татуировки.
– Такие, как у вас? Это он их сделал?
– Что вы, сахиб. Он делает татуировки хной, специально для туристов… Но вы не могли встретиться с ним.
– Тогда как бы я узнал о его существовании, если бы не встретился? – странное упрямство Али мне совершенно непонятно.
– Не знаю, сахиб.
– И потом… У него такой же рисунок на ладонях, как и у вас. На ладонях и на пальцах. Разве я не прав?
– Вы не могли видеться с ним здесь, в Париже. Он никогда не был в Париже. Он вообще никогда не покидал Марокко. Никогда.
Али смотрит на меня с плохо скрываемым ужасом. В мои планы вовсе не входило пугать лукавого торговца, нужно как-то выходить из положения. Оно не нравится и мне самому, но не до такой степени, чтобы признать, что наша с Акрамом встреча – бред воспаленного сознания.
– Ну хорошо. Я пошутил, Али. Я был в Марракеше и случайно встретил Акрама. Он и правда похож на вас, и он сделал мне татуировку хной. Правда, она уже сошла.
Лгать доверчивому Али еще легче, чем Линн.
– А вы большой шутник, сахиб, – смех араба слишком уж подобострастен. – Большой, большой шутник!
– А мне нравятся ваши татуировки, Али. Они самые настоящие.
– Вы можете заходить в любое время, чтобы посмотреть на них. А если еще и что-нибудь купите – Али будет просто счастлив.
Не переставая смеяться, Али протягивает мне раскрытые ладони. Неизвестные мне буквы и символы на месте, части растительного орнамента – тоже. У Акрама я видел еще и птицу, и – кажется – морскую раковину, да и сам рисунок менялся прямо у меня на глазах, Али же гораздо более консервативен. Не успеваю я подумать об этом, как арабская (или финикийская? или хеттская?) вязь закручивается спиралями и устремляется прямо к центру – синхронно на обеих руках; ее как будто всасывают в себя две воронки. На долю секунды ладони Али кажутся мне абсолютно чистыми, абсолютно девственными, – но только на долю секунды. Две маленькие сверхновые взрываются снова, узор сменился.
JOB
Восхитительная латиница, точно такую же я видел на картине в букинистическом. Все три буквы, собранные в одно библейское слово "JOB".
– Что здесь написано, Али? – я не слышу собственного голоса. – Что это может означать?
– Откуда же мне знать, сахиб.
– А кто знает?
– Кто написал, – Али снова хохочет, запрокинув голову, я вижу, как трясется его кадык. – Вот видите, я тоже умею шутить, сахиб.
– Да. Это точно.
От библейского "JOB" не осталось и следа, передо мной снова буквы, похожие на символы, и символы, похожие на буквы, безмятежная арабская вязь и такой же безмятежный орнамент, возможно, это изречения из Корана, возможно – что-то иное. Нет, Али, обмануть меня тебе не удастся. Возможно, ты и совершаешь утренний намаз, но твои руки поклоняются совсем другим святым.
– Думаю, я бы что-нибудь и купил у тебя, Али. Вот только вряд ли у тебя найдется то, что мне нужно.
– Не стоит обижать меня, сахиб. У Али самый широкий выбор в Бельвиле. И самые умеренные цены. Так что же вам нужно?
– Манок, – стоящий за моей спиной Иов подбадривает меня.
– Какой манок?
– Манок для птиц.
– Вы решили приманивать птиц?
– Что-то вроде того.
– В Париже приличных птиц не сыщешь. Как и приличных людей, – замечает Али. – Конечно, я не имею в виду вас, сахиб.
– Конечно.
– У меня есть для вас манок. Очень старинный манок, очень ценный, побывал и в Дамаске, и в Константинополе, перевидал тысячи птиц… Кого вы собираетесь приманивать?
– Крапивников, – после довольно продолжительной паузы говорю я. – Маленькая такая птичка – крапивник.
– Как же, как же, – видно, что Али впервые слышит название птицы. – Считайте, что все крапивники Франции у вас в кармане.
– Мне достаточно и одного, Али.
– Тогда, может, заказать для вас клетку? Прямо из Марокко, чудную клетку. Я знаю мастеров в Рабате, они делают клетки на заказ. Что это за клетки, это же Альгамбра во плоти, сам Ахмед Аль-Мансур не отказался бы от таких. Правда, и стоят они недешево…
"Ищи птицу, Гай", сказала мне Анук. Но о клетке она не говорила ничего.
– Я думаю, с клеткой можно повременить, Али.
– Как знаете, сахиб, как знаете.
Манок, о котором говорил Али, самым чудесным образом возникает в его руках; Али никуда не отходил от прилавка, он все время был на виду, странно, что я не заметил появление манка.
– Вы только посмотрите, сахиб…
Потрясение, которое ждет меня, не идет ни в какое сравнение с Иовом, готовым принести жертву всевышнему прямо на ладонях Али.
Сверчки и раковины.
Манок – маленькая дудочка с одним отверстием – усеяна сверчками и раковинами, мне кажется, что торговец держит в руках нож, лезвие которого спрятано в рукаве его рубахи. Нож, когда-то разделивший нас с Анук; нож, столько лет бывший ее спутником, нож, остающийся с ней и сейчас.
Сверчки и раковины.
– Откуда у вас эта вещь?
– Не знаю. Она была всегда.
– Как татуировка? – продолжаю задавать бессмысленные вопросы я.
– Да. Очень старинная вещь. Очень ценная.
– Дайте-ка мне взглянуть на нее.
Это и правда манок. Маленькая дудочка с одним отверстием. Никакого лезвия нет и в помине. Вот только сверчки и раковины… Узор абсолютно идентичен. Что там говорил Али о Дамаске и Константинополе?.. Манок отбрасывает на мою ладонь имбирную тень, когда-то они были вместе – нож и манок для птиц, я почти уверен в этом, они были вместе, и неизвестно, что разлучило их – Дамаск или Константинополь. И в этом они очень похожи на нас с Анук. Очень похожи. Нож – конечно же, сама Анук, потому она и взяла его, он принадлежит ей по праву. Легкомысленный и недалекий манок, самая обыкновенная дудка – конечно же я.
И потому я возьму его, он принадлежит мне по праву.
– Сколько он стоит, Али?
– Так вы его берете?
Глаза Али закатываются, должно быть, он судорожно соображает, какую сумму с меня содрать. И мучаться не стоит, я готов заплатить любую, ведь манок принадлежит мне по праву.
– Да. За сколько вы его продаете?
– Вообще-то эта вещь не имеет цены…
– Любая вещь имеет цену.
– Эта – нет.
– Я готов заплатить, Али. Мне нужен этот манок.
– Я же сказал, сахиб. Цены у нее нет. Берите так.
– То есть как это – "берите"?
– Берите и все. И эти ваши… крапивники… обязательно прилетят.
***
…Вестей от крапивников нет.
Их нет, хотя я с упорством конченого идиота дую в дудку почти каждый вечер. Для удобства я перетащил во внутренний дворик одно из кресел со второго этажа (наверняка, в жилых комнатах Линн нашлось бы что-нибудь менее громоздкое, но в них я не захожу). "Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин", переложенная на птичий язык, не имеет никакого успеха. К клумбе с улитками я стараюсь не подходить, то же происходит и с пинией. Но если улитки теперь вызывают во мне лишь брезгливость, дела с пинией обстоят сложнее.
Я боюсь ее.
Страх спрятан глубоко внутри, но я почти ежесекундно чувствую его незримое присутствие, он отложил личинки в самых потаенных уголках моего тела; мне остается только надеяться, что то, что из них вылупится, – не улитки.
Я слишком часто прикасался к мозаичному красноватому стволу руками, не нужно было этого делать. Не нужно. Теперь и мои руки время от времени покрываются сукровицей, иногда – в самый неподходящий момент. Последний раз это произошло неделю назад, на презентации "Kothbнго", богемном мероприятии, от которого у меня с самого начала сводило скулы. Все выдержано в африканском стиле, Анук умерла бы со смеху, глядя на это действо. В обслуге – ни одного белого, ни одного одетого, сплошь ленивые сенегальские отбросы из двадцатого округа, которые Мари-Кристин успешно выдает за самых настоящих нубийцев. Но справедливости ради нужно заметить: в набедренных повязках и со снопом амулетов на груди они выглядят почти эпически.
Маджонг прибывает на презентацию в красном спортивном "Ягуаре".
Я бы хотел быть Маджонгом, или "Ягуаром" Маджонга, или – на крайний случай – его подружкой Лулу, лишь бы избавиться от ощущения липкой крови на руках.
Я никогда не буду Маджонгом, и крапивники никогда не прилетят.
Когда мне надоедает смотреть на безжизненные ветки пинии, я меняю объект наблюдения: теперь это единственное окно на восточной стене, примерно на уровне третьего этажа. Есть еще одно окно и на северной, почти под крышей, прямо против входа во внутренний двор. Но оно заложено кирпичами. В единственном окне на восточной стене никогда не бывает света.
Я, во всяком случае, ни разу его не видел.
Да и само окно кажется потускневшим, давно не мытым. Никаких штор, никаких жалюзи, никакого движения за мутными стеклами. Это тем более странно, ведь восточная стена принадлежит вполне респектабельному жилому дому, стоит только выйти из букинистического, пройтись до конца квартала и свернуть направо – и ты сразу же наткнешься на его фасад.
Консьерж дома, с которым я знакомлюсь (просто так, из праздного любопытства), оказывается русским, лет тридцать прожившим во Франции, но так до конца и не забывшим родной язык. Это существенно облегчает дело: несколько русских фраз – и я становлюсь обладателем почти эксклюзивной информации: на третьем этаже живут преуспевающий адвокат и не менее преуспевающий врач-проктолог, окна их квартир выходят на улицу, никаких других жильцов (и окон с противоположным улице видом) на третьем этаже нет. Я могу верить консьержу или не верить ему, но представить, что заброшенное окно находится в квартире адвоката или врача-проктолога, тоже как-то не получается.
Все меняется в день, когда я нахожу Иова.
Сам факт находки не удивляет меня, после посещения лавки Али я был готов к чему-то подобному. Но я нахожу Иова вовсе не там, где он время от времени появлялся – в компании полуящериц-полусамандр и средневековой стены.
Иов ждет меня на клумбе, не той, которая заселена улитками, – второй. Иов – этот библейский символ веры – на поверку оказывается небольшой и почти неиспользованной пачкой сигаретной бумаги для самокруток.
"JOB".
Жаль, что в последнее время я курю очень редко и в основном траву. Это происходит под неусыпным оком Маджонга, большого специалиста по сворачиванию самокруток, цивильных сигарет он не признает. Бумага, которой обычно пользуется Маджонг: "Rizla" и "Club S.D.Mondiano", его подружка Лулу предпочитает веселенькую разноцветную "Music boogie-woogie".
"JOB" никак не назовешь веселеньким: кельтский орнамент на обратной стороне черного жесткого картона, готическая "О", больше похожая на ромб. Само название заключено в золотистый прямоугольник, "JOB" выглядит так же, как на картине с рептилиями. Даже нитка, скрепляющая бумагу, – такая же.