***
…Прихожая квартиры Мерседес заставляет меня поежиться. По сравнению с ней прихожая Ширли – милый анахронизм – хотя бы понятна. Вешалки созданы для того, чтобы вешать на них легкие плащи, дождевики, пылевики и шубки из синтетики. Плащи и шубки созданы для того, чтобы их носить. Китайские бумажные зонтики – чтобы прятаться от прямых солнечных лучей (для тех же целей годятся и конусовидные соломенные шляпы). Коврик на полу тоже вполне утилитарен: во-первых, он служит не бог весть каким украшением, а во-вторых – по нему приятно ходить и риск простудиться сведен к минимуму. В прихожей Мерседес (если это помещение, это пространство можно назвать прихожей) ничего подобного нет. Вешалки отсутствуют, шкафы, где можно было бы хранить плащи и шубки, – отсутствуют. О невинной стойке для зонтиков можно только мечтать.
О коврике беззаботной девичьей расцветки – тоже.
В прихожей абсолютно пусто, если не считать маленького монитора, прикрепленного к стене у двери; монитор напрямую соединен с видеокамерой снаружи, но сейчас экран погашен. И все устройство, скорее всего, отключено.
Миновав прихожую, я попадаю в зал, настолько большой, что квартиру можно считать студией. Здесь заметно веселее, чем в прихожей: здесь есть вещи и даже группы вещей, и даже кое-какая мебель:
кожаный диван;
два кожаных кресла;
журнальный столик.
Не похоже, чтобы здесь когда-либо снимались порнофильмы. Алкоголичка Ширли оклеветала Мерседес самым гнусным образом.
На журнальном столике лежит довольно толстый слой пыли, два пустых бокала и бутылка с остатками вина, стоящая в самом центре столика, тоже покрыты пылью.
CHATEAU PAPE CLEMENT -
написано на этикетке и чуть ниже:
Pessak-Leognan
Я плохо разбираюсь в вине, но бутылка выглядит недешевой и успокаивающе-буржуазной, 1998 год, не коллекционная, но разлита в Шато, а "Пессак-Леоньян" – лишь необходимое уточнение в географии, один из тех полумифических замков, которые обычно закреплены за виноградниками, для меня это – пустой звук.
Кроме бутылки и двух бокалов на столике ничего нет, хотя можно было рассчитывать на вазу с фруктами, плитку шоколада, букет цветов. Но кто-то как будто заранее побеспокоился об эстетичности картины: в отсутствие хозяев фрукты могли подгнить, шоколад – покрыться белесым налетом, а цветы – увянуть. Ничего подобного не произошло, в этом и заключается победа ушедшей (умершей) Мерседес. Я продолжаю свое путешествие по залу – новых предметов не прибавилось за исключением большого плаката на стене.
CAPOEIRA – выведено на нем большими желто-зелеными буквами. Львиная доля плаката отдана на откуп шести мужским силуэтам на фоне солнца, садящегося в океан: четверо (сжимающие в руках нечто отдаленно похожее на спортивные луки) образуют полукруг, еще двое застыли в воздухе, в самой середине полукруга, замерли – то ли в танце, толи в каком-то странном единоборстве. На стене рядом висит лук – точная копия луков с плаката.
Что такое capoeira?
Мерседес нет, и никто не может ответить мне на этот вопрос, тетива на луке (или струна, так будет точнее) издает глубокий печальный звук.
Удивительно, что в таком огромном помещении не нашлось места для телевизора или музыкального центра, стойка с дисками тоже не предусмотрена.
А хорошо было бы узнать, что слушает Мерседес. Кроме, разумеется, тягучего и надсадного гула струны – танцовщица не может существовать вне музыки.
Стоп-стоп, девушка, в чей дом я забралась, – не та Мерседес. Не моя Мерседес. Хотя не исключено, что она тоже была прекрасна.
Но яблоко в этом случае отпадает. Яблоко уже ангажировано другой.
Что слушала я сама на протяжении трех лет, проведенных в Эс-Суэйре? Ничего – и не страдала от этого. Ничего – кроме бредней Доминика, слушавшего – только и исключительно – Sacha Distel. Впрочем, если хорошенько покопаться, то в моей несуществующей фонотеке найдутся бесконечные крики Рональдо и Рональдиньо, играющих в футбол на пляже, шум ветра с океана, шепот песка, грохот трещоток, прикрепленных к хвостам воздушных змеев; плеск рыбы в лодке Ясина, гортанные вопли разносчиков воды – все это вместе образует бесконечную марокканскую симфонию, прослушать ее заново я пока не готова.
Как оказалось.
В зал выходят две двери – одна (стеклянная) ближе к прихожей, за ней расположена кухня. Еще одна находится в дальнем конце, она плотно прикрыта, и это почему-то настораживает меня.
Лучше начать с кухни.
Она почти ничем не отличается от зала – тот же минимум вещей, то же безликое запустение. Огромный холодильник престижной (на мой взгляд) марки пуст и даже не подключен к сети, пусты шкафы над мойкой, одинокая коробочка со специями – не аргумент в пользу долгой счастливой жизни в центре Парижа.
Плита – абсолютно стерильна.
Мусорное ведро – отсутствует.
Здесь никогда не снимали порнофильмы. Здесь никогда не было публичного дома. Здесь никогда не разделывали и не жарили котов, Shirley Loeb страдает галлюцинациями, сродни тем, что позволяют некоторым сумасшедшим видеть Божью матерь в образе цирковой наездницы.
Я с сожалением покидаю кухню.
С сожалением, потому что мне предстоит новое испытание – закрытая и совсем непрозрачная дверь в конце зала. Исходя из логики – там должна находиться спальня, с широкой кроватью, уравновешивающей диван, с трельяжем и комодом, уравновешивающим кожаные кресла. Спальня всегда сдаст с потрохами кого угодно, малейшая пылинка с тела хозяина въедается в ее кожу – да так, что ничем не вытравишь. Если и здесь я обнаружу пустоту, тогда придется признать, что Мерседес – это не почти миф.
Это – самый настоящий, полноценный миф.
Придуманный Алексом Гринблатом или кем-то там еще… кем-то из тех, кто манипулирует меньшинством, которое манипулирует большинством, так, кажется, говорил Алекс. Он говорил, а я – запомнила, ну надо же!..
Воспоминания об Алексе (ушедшем в слова Алексе) придают мне уверенности, не все так страшно. И любая манипуляция – вещь неприятная, но совсем не смертельная. Бойня в ювелирной мастерской – куда страшнее, надпись "charogne" (то ли кровью, то ли дерьмом, то ли гранатовым соком) – куда страшнее, пропажа домашнего кота – куда страшнее; то, что произошло со мной, то, что предшествовало приезду в Этот город – страшно, очень страшно. А абсолютно пустая квартира не таит в себе никаких опасностей.
Никаких.
Я выйду отсюда так же, как вошла. Без проблем.
За дверью действительно оказывается спальня и действительно оказывается широкая кровать, застеленная пледом из шотландки. Я присаживаюсь на ее край, а потом, не в силах побороть искушения, растягиваюсь прямо на пледе. Смутные ощущения, которые до сих пор вызывала у меня мнимая квартира Мерседес (или лучше сказать – мнимая квартира мнимой Мерседес?), становятся вполне осмысленными. Алекс раскусил меня, разложил по полочкам, вытащил на поверхность то, о чем я всегда подозревала: моему буйному воображению можно позавидовать, многие вещи я вижу под необычным углом, вот и сейчас – я думаю не о присутствии здесь Мерседес.
А об ее отсутствии.
Это – не квартира. Это – знак. Почти миф.
Но сначала был дом – приятный снаружи, но мрачный внутри, что-то здесь не так (миф о черной душе белого человека, его бы с радостью поддержал Джума, антагонист и заклятый враг Запада). Затем – игра на саксофоне за закрытой дверью, инструмент фальшивит и сбивается с ритма, но главное – имеется в наличии: в недрах любого дома в Этом городе должен присутствовать саксофонист, он смягчает атмосферу мегаполиса, делает ее притягательной, делает ее неотразимой. Затем – соседка саксофониста, полусумасшедшая старая дева, почитательница котов и видеоцитат из фильмов с участием Одри, Кэтрин и Ширли. Ее ненависть ко всему, что находится вне поля зрения дождевиков и пылевиков, ко всему иному – такая же необходимая деталь пейзажа, как и саксофонист. А старик из Librairie!.. Самая настоящая наживка для одиноких туристов, впечатлительных дамочек и порочных юнцов, раздумывающих, как бы половчее ограбить аптечный киоск – грех ее не заглотнуть!
Алекс – не единственный манипулятор, есть фигуры по-масштабнее – Этот город, например. Не прошло и суток с момента моего прибытия сюда, а он уже манипулирует мной вовсю.
Помощь Алекса Гринблата ему не нужна.
Вот когда начинаешь по-настоящему жалеть о простодушной Эс-Суэйре.
Квартира Мерседес – тоже наживка. Она слишком схематична, чтобы быть настоящей. Диван, кресла и журнальный столик – ровно то, что делает гостиную гостиной. Холодильник и мойка – ровно то, что делает кухню кухней. Кровать – ровно то, что делает спальню спальней, и трельяжа с комодом не понадобилось. Подобие жизненного пространства, на котором существовал почти миф по имени Мерседес Торрес. Не исключено, что когда-то это пространство было живым, когда-то это пространство было домом – наполненным запахами, звуками; набитым самыми разными вещами, зубными щетками, модными журналами, пузырьками со снотворным, справочниками по черной и белой магии, переносными светильниками из рисовой бумаги, подарочными свечами с изображением цирковой наездницы, веерами и керамическими фигурками быков и тореадоров (не стоит забывать, что Мерседес – испанка). Но Мерседес ушла (звучит намного оптимистичнее, чем "умерла"), а следом за ней ушли или умерли вещи. Растворились в воздухе, аннигилировали. Или – что более вероятно, хотя и прозаично, – были скопом вывезены в неизвестном направлении.
Здесь давно пора висеть табличке "СДАЕТСЯ ВНАЕМ".
…В норе с кроватью посередине прорыты еще два туннеля. Даже не вставая с пледа, я могу точно определить: один ведет в ванную комнату, а другой – в гардеробную.
В ванной комнате я не найду ничего, кроме собственно ванной и разве что – вполне исправного унитаза, и разве что – расколотого биде. А в гардеробной…
Два бумажных носовых платка и бесхозная майка размера "L" с надписью… с надписью РОНАЛЬДИНЬО!
О как! Ха-ха!
Почти уверенная в этом, я вскакиваю с кровати и отодвигаю зеркальную дверь, за которой мне несколько секунд назад чудилась гардеробная.
Здесь совсем не так пусто.
Гардеробная забита вещами.
И это не просто вещи, какие можно купить в любом стоковом магазине, или просто в магазине, или в универмаге по рождественским скидкам, – это дорогие вещи. Даже я, не слишком искушенная в моде, понимаю, что столкнулась с чем-то выдающимся, с чем-то из рук вон. Пальто, полупальто, шубы, полушубки (мех самый настоящий, Greenpeace – go home!), плащи и куртки, развешанные
а) по сезонам;
б) по именам модельеров;
в) по цветовой гамме.
Обувь – от зимних сапог до летних сабо, она занимает несколько нижних полок. На верхних – шарфы, платки и белье. Отдельно – костюмы, отдельно – платья. Вольер для галстуков, выгородка для солнцезащитных очков, на фоне которых мои собственные очки выглядят откровенной дешевкой. Загончик для сумочек, сумок, рюкзаков и баулов, Мерседес – большая модница.
Великая модница.
Такая коллекция одежды могла бы составить счастье сборной команды по синхронному плаванью, а то и сразу нескольких команд, вышедших в финал чемпионата мира.
Такая коллекция одежды могла бы составить счастье многих женщин – с самыми противоположными, если не взаимоисключающими вкусами. Да, пожалуй, взаимоисключающие – самое верное слово. Того, кто носит провокационный клубный латекс, не заставишь влезть в костюмную классику; тот, кто без ума от этнических мотивов и растаманских расцветок, не напялит на себя шифон, а глубоко джинсовое сознание вступит в обязательное противоречие с недалеким коктейльным, вишенка в бокале враждующие стороны не примирит.
Но в гардеробной Мерседес вещи прибывают в умилительном симбиозе, а стили заключили пакт о ненападении, никто никому не мешает, все равны.
Я не просто поражена, я близка к обмороку или, того хуже – к истерике.
До сих пор квартира выглядела нежилой (в гостиничном номере, снятом на одну ночь, и то больше подробностей) – и я без труда нашла объяснение этой пустоте. И не одно. Теперь, чтобы совместить забитую гардеробную и пустоту остальной квартиры, придется попотеть.
Включи воображение, Сашa!
Но воображение не включается, я слишком поглощена созерцанием тряпичного Эдема, м-да… даже прикасаться к нему страшно, я и не думаю к нему прикасаться, разве что – рассмотреть повнимательнее кофточку с лейблом Mariella Burani; дело не в лейбле, дело в самой кофточке, много лет я мечтала о таком сочетании ненавязчивой аристократичности и бордельного шика.
Моя рука совершенно непроизвольно тянется к подлой соблазнительнице Mariela и в тот же момент повисает в воздухе.
Парики.
Не замеченные мной сразу, заслоненные галстуками, очками, бельем.
Не то чтобы они спрятаны от глаз специально – нет. Просто парики лежат в укромном местечке, не выпячиваются и ведут себя сдержанно, как и подобает дорогим парикам из натуральных волос. Я всегда испытывала предубеждение к парикам, особенно из натуральных волос. Всему виной страшилки, их любили рассказывать мои питерские друзья: что мол-де волосы для подобных нужд срезаются с трупов, с невостребованных тел в моргах, но это – русские страшилки.
Не имеющие ничего общего с индустрией изготовления париков в просвещенной Европе.
Рыжий.
Белый.
Жгуче-черный.
Все три парика великолепны, роскошны. Все три парика кажутся скальпами, снятыми с черепов топ-моделей, рекламирующих шампуни, с черепов киноактрис, рекламирующих себя самих, с черепов участниц конкурса "Мисс Мира", которые заняли призовые места в номинации "купальники".
Вот откуда появились брюнетка, блондинка и рыжая – мне стоило бы больше доверять словам сумасшедшей Ширли. Да и наконец-то включившееся воображение рисует брюнетку в пончо из шерсти ламы (очки от Армани), рыжеволосую femme fatal в черном шифоне и с красной розой на поясе (очки от Джанфранко Ферре) и блондинку, затянутую в латекс (очки от мотоциклетного шлема, шлем и мотоцикл "Kawasaki" прилагаются).
Таких вариантов возникает множество, и в каждом ни одна из троих не повторит другую, вот Ширли и запуталась. Кем была Мерседес на самом деле?
Гением переодевания?
Еще – и гением переодевания. Ко всему прочему.
Кофточка от Mariella Burani больше не волнует меня, пошла она к черту!.. А следом за ней стоит убраться мне, и чем скорее, тем лучше: богатство, заключенное в гардеробной, не может долго оставаться невостребованным.
Но перед тем, как уйти, мне не мешало бы посетить туалет, от всех переживаний сегодняшнего дня мочевой пузырь непомерно раздулся и переполнился и теперь вряд ли так уж кардинально отличается от мочевого пузыря касатки средней руки.
С облегчением задвинув дверь гардеробной, я нацеливаюсь на ванную, где, по моим расчетам, должны находиться вполне исправный унитаз и расколотое биде.
…С биде все оказывается в порядке, роль ванны с блеском исполняет джакузи со множеством форсунок и задвигающимся стеклянным пологом, а белоснежный кафель унитаза заставляет вспомнить об улыбке Слободана Вукотича. Дно ванны пересохло, в ней нет ни капли влаги – так же, как нет ни капли влаги в раковине; ее поверхность свободна от кремов, гелей, зубных паст, зубных щеток и мыла, зато есть целый рулон туалетной бумаги в держателе.
И – зеркала.
В этом не было бы ничего странного, если бы зеркало было одно. Но их восемь: два вмонтированы в потолок, еще два – на стене, к которой примыкает джакузи, еще два – на стене напротив, еще одно – над раковиной, еще одно – против унитаза: едва усевшись, я обнаруживаю в нем свою физиономию и застывшее на ней выражение неземного блаженства. Да-а… Скрыться от своих отражений в самой интимной части дома невозможно. К тому же все система зеркал устроена так, что они замкнуты друг на друге и множат пространство внутри, одна лже-Мерседес прямо на глазах превращается в восемь лже-Мерседес, а затем и в шестнадцать, и тридцать две, и… и… и… фас-профиль, профиль – фас – три четверти, и… и… и…
Эти зеркала – верный путь в психушку. Таков мой вердикт.
Я выбираюсь из ванной комнаты с плотно зажмуренными глазами, а теперь – вон!.. Вон из этой странной квартиры, даже перспектива новой встречи с пупсом, подвергшимся линчеванию на перилах пятого этажа, меня не остановит.
Вон!..
Рысью промчавшись по залу и выскочив в прихожую, я уже готова взяться за ручку входной двери, когда меня останавливает телефонный звонок. В пустых гулких комнатах безобидная, в общем, трель звучит как удар бича, как серия следующих один за другим выстрелов, в них слышится угроза и торжество: ты попалась, попалась!..
А вот и нет!
Сейчас я толкну дверь – и только меня и видели! Накось выкуси, как сказали бы мои питерские друзья. Кажется, я проговариваю это вслух, после чего следует сухой щелчок автоответчика. И женский голос – глубокий, сильный (и кажется – когда-то мною слышанный) начинает речь, больше похожую на тронную:
"Абла пура мьерда, но черт с вами, продолжайте. Только покороче, у вас есть ровно пятнадцать секунд. Время пошло".
"Мьерда" – дерьмо по-испански, вот и все, что я вынесла из вступительной части. Куда запропастился чертов телефон? Идя на звук, я обнаруживаю его стоящим прямо на полу, за диваном. На черном корпусе базы мигает красная кнопка.
"Вы как всегда неподражаемы, Мерседес. Это Слободан, мы сегодня виделись с вами…"
Слободан. Его голос слегка подрагивает, и даже телефонные помехи не в силах пригасить дрожь, что это ему взбрело в голову звонить Мерседес прямо домой? Полное нарушение субординации, более того – несусветная наглость!.. И откуда он узнал номер телефона? Ах да, оттуда же, откуда он знает адрес, – Слободан сам говорил мне, что привозил Мерседес какой-то пакет с документами и позвонил снизу, а Мерседес… нет, не так – царственная Мерседес, рыже-черно-белая Мерседес, Мерседес почти миф попросила… нет, не так – велела ему бросить пакет в почтовый ящик.
Зачем он звонит?
Чтобы проверить – на месте ли Мерседес. И что его не обвела вокруг пальца самозванка, только прикидывающаяся Мерседес. На его месте я бы тоже призадумалась.
Спросить бы у Ширли, у которой собрана самая достоверная информация о расах и национальностях, чего стоит ожидать от сербов. Впрочем, я и так в курсе, что услышу в ответ: сербов чуть меньше, чем китайцев, они расползлись по всей Европе, они сосредоточили в своих руках все канатные и монорельсовые дороги, они монополизировали продажу новогодних фейерверков, они делают подкоп под Монблан и уже перепилили ножовкой одну из несущих конструкций Эйфелевой башни и – если и не едят кошек – то знают толк в их приготовлении.
Зачем он звонит?
Я могу выяснить это, если сниму трубку. Но если я сниму ее… Слободан сразу же обнаружит полное несоответствие моего (самого обыкновенного) голоса и того царственного, что произнес "абла пура мьерда".
У меня остается не больше трех секунд на принятие решения.
Прокашлявшись, я (не надо, не нужно, не стоит!) снимаю трубку.
– Да! Слушаю! – Я стараюсь говорить тихо, с несвойственными мне глуховатыми интонациями – как раз в стиле очков от мотоциклетного шлема, как раз в стиле розы на шифоновом поясе.
– Мерседес?
– Да.
– Вас плохо слышно.