Она и правда меня извела, и я не могла этого скрывать.
– А она не расскажет дяде? – ахнула я.
Наивное выражение лица Мэри быстро изменилось.
– Нет, – промолвила она.
Я почувствовала, словно тяжелый, раскаленный камень свалился с моего сердца.
– И мы можем продолжать?
Вместо ответа она протянула мне письмо.
Мы составили с нею такой план. В назначенное время Мэри сообщит сестре, что обещала свозить меня к одной подруге в соседний город. После этого сядет в заранее нанятый экипаж и приедет сюда, где я присоединюсь к ней. Затем мы вместе отправимся в дом священника в Ф**, где, как можно было надеяться, все уже будет приготовлено. Однако в этом простом плане мы не учли одного – отношения Элеоноры к сестре. В том, что она что-то заподозрит, сомневаться не приходилось, но того, что она проследит за Мэри и потребует от нее объяснений, не могли предположить ни Мэри, знавшая ее так хорошо, ни я, почти не знавшая ее. Однако случилось именно это. Я объясню. Мэри, как было условлено, оставила записку с коротким объяснением на туалетном столике Элеоноры, приехала ко мне и как раз снимала свой длинный плащ, чтобы показать платье, когда раздался требовательный стук в дверь. Быстро закутав ее в плащ, я побежала открывать, собираясь, как вы понимаете, отправить незваного гостя без лишних церемоний, но услышала за спиной голос: "Господи, это же Элеонора!" – и, обернувшись, увидела что Мэри смотрит из-за шторы на крыльцо.
– Что делать? – растерялась я.
– Что делать? Открывайте и впускайте ее. Я не боюсь Элеоноры.
Я тут же так и сделала, и Элеонора, очень бледная, но с решительным выражением лица, вошла в дом, а потом в эту комнату и встретилась с Мэри на том самом месте, где вы сейчас сидите.
– Я пришла, – сказала она, поднимая голову со смешанным выражением искренности и силы, которыми я не могла не восхититься даже в ту минуту тревожной неизвестности, – просить позволить мне сопроводить тебя в сегодняшней поездке.
Мэри, подобравшаяся в ожидании упреков или призывов, отвернулась.
– Прости, – сказала она, – но на дрожках только два места, поэтому мне придется отказать тебе.
– Я найду экипаж.
– Но я не хочу твоего общества, Элеонора. У нас увеселительная поездка, и мы хотим развлечься сами.
– И ты не позволишь мне тебя сопровождать?
– Я не могу тебе запретить ехать в другом экипаже.
Лицо Элеоноры сделалось еще более серьезным.
– Мэри, – сказала она, – нас воспитывали вместе. Мы не сестры по крови, но я люблю тебя, как родную сестру, и не могу позволить тебе отправиться в эту поездку только с этой женщиной. Так скажи, я поеду с тобой, как сестра, или буду следовать за тобой, как защитник, против твоей воли защищающий твою честь?
– Мою честь?
– Ты собираешься встретиться с мистером Клеверингом.
– И что?
– В двадцати милях от дома.
– И что?
– Благоразумно ли, достойно ли это?
Надменные уста Мэри приобрели зловещий изгиб.
– Меня воспитывали те же руки, что и тебя, – колко произнесла она.
– Сейчас не время об этом говорить, – ответила Элеонора.
Мэри вспыхнула. Ее дух противоречия пробудился. Воинственная, охваченная безрассудным гневом, она была похожа на богиню в ярости.
– Элеонора, – вскричала она, – я еду в Ф**, чтобы выйти замуж за мистера Клеверинга! Ты все равно хочешь со мной?
– Да.
Мэри переменилась в лице и схватила сестру за руку.
– Для чего? Что ты собираешься сделать?
– Чтобы засвидетельствовать брак, убедиться, что он настоящий, чтобы встать между тобой и позором, если какой-нибудь обман сделает его недействительным.
Мэри отпустила руку сестры.
– Я не понимаю тебя, – сказала она. – Я думала, ты ни за что не одобришь то, что считаешь неправильным.
– Так и есть. Любой, кто знает меня, поймет: то, что я присутствовала на свадьбе в качестве невольного свидетеля, вовсе не означает, что я дала согласие на этот брак.
– Так зачем ехать?
– Потому что твою честь я ценю выше собственного спокойствия. Потому что я люблю нашего общего благодетеля и знаю, что он никогда не простит меня, если я позволю его любимице выйти замуж, пусть даже вопреки его желанию, не поддержав ее своим присутствием, чтобы хотя бы придать церемонии приличный вид.
– Но так ты окунешься в мир обмана… Который тебе ненавистен.
– Глубже, чем сейчас?
– Мистер Клеверинг не вернется со мной, Элеонора.
– Да.
– Я оставлю его сразу после церемонии.
Элеонора наклонила голову.
– Он едет в Европу. – Секундное молчание. – А я возвращаюсь домой.
– Дожидаться чего, Мэри?
Лицо Мэри сделалось красным, она медленно отвернулась.
– Того, что будет ждать любая девушка в таком положении, наверное. Пока смягчится жестокое сердце родителя.
Элеонора вздохнула. Последовало короткое молчание, неожиданно прервавшееся, когда она вдруг упала на колени и сжала руку сестры.
– Ах, Мэри, – всхлипнула она, и вся ее надменность исчезла в потоке безумной мольбы, – подумай, что ты делаешь! Подумай, пока еще не слишком поздно, о последствиях, которые обязательно будут у такого поступка. Брак, основанный на обмане, никогда не принесет счастья. Любовь… Но дело не в этом. Если бы ты любила, ты бы сразу отказала мистеру Клеверингу или открыто приняла судьбу, которую принесет союз с ним, а на такие увертки толкает только страсть. А вы? – продолжила она, вставая и поворачиваясь ко мне с робкой надеждой в глазах, очень трогательной. – Вы можете спокойно смотреть, как юная, воспитывавшаяся без матери девица, поддавшись капризу и отбросив моральные устои, ступает на кривую дорожку, которую сама себе придумала, и даже не попробуете ее предупредить или остановить? Скажите мне, мать детей умерших и похороненных, что вы скажете в свое оправдание, когда она с лицом, почерневшим от горя, которым закончится сегодняшний обман, придет к вам…
– То же самое, что скажешь ты, – прервал ее голос Мэри, холодный и напряженный, – когда дядя спросит, как ты допустила, чтобы подобное неповиновение случилось в его отсутствие: что она была сама не своя, что на Мэри нет никакой управы и что все вокруг должны смириться с этим.
Как будто порыв ледяного ветра влетел в раскаленную комнату. Элеонора побледнела, вся подобралась и, отойдя на шаг, повернулась к сестре.
– Значит, тебя ничто не переубедит? – спросила она.
Скривившиеся губы Мэри были ей ответом.
Мистер Рэймонд, я не хочу утомлять вас рассказом о своих чувствах, но впервые я по-настоящему усомнилась, что поступила правильно, заведя это дело так далеко, когда увидела ее искривившиеся губы. Сильнее, чем все слова Элеоноры, они показали мне, с каким настроем она бралась за это дело, и я, охваченная внезапным смятением, выступила вперед, собираясь что-то сказать, но Мэри остановила меня:
– Постойте, матушка Хаббард, не нужно сейчас говорить, что вы испугались, потому что я не хочу этого слышать. Я дала слово сегодня выйти замуж за Генри Клеверинга, и я свое слово сдержу… Даже если я не люблю его, – горько добавила она.
А потом, улыбнувшись так, что я позабыла обо всем на свете, кроме того, что она идет на свадьбу, Мэри протянула мне вуаль. Пока я дрожащими пальцами надевала на нее эту вуаль, она сказала, глядя прямо на Элеонору:
– Я не ожидала, что ты так печешься о моей судьбе. Ты всю дорогу до Ф** будешь проявлять свою заботу, или я могу надеяться на несколько минут покоя, чтобы помечтать о шаге, который, как ты говоришь, обернется такими ужасами для меня?
– Если я поеду с тобой в Ф**, – ответила Элеонора, – то как свидетель, не более. Свой сестринский долг я уже выполнила.
– Что ж, хорошо, – улыбнулась Мэри, неожиданно повеселев. – Полагаю, мне придется смириться. Матушка Хаббард, жаль вас расстраивать, но в дрожки три человека не поместятся. Если хотите, вы будете первой, кто поздравит меня, когда я сегодня вернусь домой. – Не успела я ничего ответить, как они уже заняли места в дрожках, ждавших у дверей. – До свидания! – крикнула Мэри, помахав рукой. – Пожелайте мне счастья.
Я хотела это сделать, но слова застряли у меня в горле. Я смогла только помахать в ответ и, рыдая, бросилась в дом.
Я не могу с уверенностью говорить о том дне и долгих часах, наполненных то раскаянием, то тревогой. Лучше я сразу перейду к тому времени, когда, сидя одна в освещенной лампой комнате, дожидалась какого-нибудь знака, указывающего на их возвращение, обещанное Мэри. Он появился в лице самой Мэри. Она в длинном плаще, с горящим от смущения прекрасным лицом, крадучись вошла в дом, когда я уже почти утратила надежду.
Отголоски безумной музыки из гостиницы, в которой они устроили танцы, вошли вместе с ней, и это произвело на меня такое странное впечатление, что я не удивилась, когда, сбросив плащ, она явила белое платье невесты и венчающие голову белоснежные розы.
– Ах, Мэри! – воскликнула я. – Так вы теперь…
– Миссис Клеверинг, к вашим услугам. Я жена, тетушка.
– Без мужа, – шепнула я, заключая ее в горячие объятия.
Она не осталась бесчувственной. Прижавшись к моей груди, она на мгновение отдалась безудержным искренним рыданиям, лепеча между всхлипами нежные слова о том, как она меня любит, о том, что я единственный человек в мире, к которому она смогла прийти в ночь своей свадьбы за утешением и поздравлением, и о том, как ей страшно теперь, когда все закончилось, как будто вместе со своей фамилией она утратила что-то неизмеримой важности.
– А мысль о том, что вы сделали кого-то самым гордым из мужчин, вас не утешает? – спросила я в отчаянии от того, что не смогла сделать возлюбленных счастливыми.
– Я не знаю, – всхлипнула она, – может ли он радоваться, зная, что теперь на всю жизнь связан с женщиной, которая, чтобы не лишиться состояния, отдалила его от себя.
– Расскажите, – предложила я.
Но она была не в том настроении. Волнения дня оказались для нее непосильной ношей. Точно тысячи страхов заполонили ее разум, она опустилась на стульчик рядом со мной, сложила руки, и на лице ее проявился некий внутренний свет, который в сочетании с восхитительным нарядом придал ей какой-то потусторонний вид.
– Как же мне сохранить это в тайне? Эта мысль не покидает меня ни на секунду. Как сохранить тайну?
– А что, есть опасность, что об этом станет известно? – спросила я. – Вас кто-то видел? За вами следили?
– Нет, – задумчиво ответила она. – Все прошло хорошо, но…
– Так в чем же опасность?
– Не могу сказать. Но некоторые поступки похожи на призраков. Они отказываются успокаиваться, они появляются снова и снова, они что-то бормочут, они проявляются, хотим мы того или нет. Раньше я об этом не задумывалась. Я была сумасшедшей, опрометчивой – называйте, как хотите. Но с тех пор, как настал вечер, меня словно накрыло саваном, под которым в моем сердце задыхаются жизнь, молодость, любовь. Пока светило солнце, я терпела, но сейчас… Ох, тетушка, я совершила то, что теперь будет постоянно держать меня в страхе. Я обрекла себя на вечное предчувствие плохого. Я уничтожила собственное счастье.
Я была слишком поражена, чтобы говорить.
– Два часа я изображала радость. Убранная в белое платье, с венцом из роз, я приветствовала знакомых, как свадебных гостей, я заставляла себя верить, что все сыпавшиеся на меня комплименты – а их было слишком много – это поздравления с бракосочетанием. Но все бесполезно. Элеонора знала, что это бесполезно. Он ушла к себе молиться, а я… Я в первый раз и, возможно, в последний пришла сюда, чтобы пасть к чьим-то ногам и поплакать… Господи, помилуй меня!
Мое сердце зашлось от несдерживаемых чувств.
– Ах, Мэри, значит, я добилась только того, что сделала вас несчастной!
Она не ответила – поднимала венец из роз, упавший с ее головы на пол.
– Если бы меня не научили так любить деньги! – промолвила она наконец. – Если бы я, как Элеонора, воспринимала окружавшую нас с детства роскошь как что-то, помогающее жить, но от чего можно всегда отказаться из чувства долга или по зову страсти! Если бы престиж, лесть и красивые вещи значили для меня меньше, а любовь, дружба и семейное счастье – больше! Если бы я могла сделать хотя бы шаг, не волоча за собой цепь из тысячи желаний! Элеонора может. Она часто бывает властолюбивой в своей прекрасной женственности, она может быть надменной, когда кто-то слишком грубо касается чувствительной стороны ее характера, но я видела, как она часами сидела в низкой, холодной, темной и дурно пахнущей мансарде, убаюкивая какого-то чумазого ребенка, как она своими руками кормила сварливую старуху, к которой никто не хотел прикасаться. О-хо-хо! Говорят, что бывает раскаяние, что можно изменить взгляды… Если бы что-нибудь или кто-нибудь изменил мои! Но надежды нет. Нет надежды, что я когда-нибудь перестану быть тем, кто я есть, – себялюбивой, упрямой, корыстолюбивой девчонкой.
Это настроение не было минутным. В тот же вечер она совершила открытие, которое усилило ее мрачные предчувствия, едва не превратив их в ужас. Ни много ни мало, она обнаружила, что Элеонора последние несколько недель вела дневник.
– Ах, – воскликнула она на следующий день, сообщив мне об этом. – Смогу ли я чувствовать себя в безопасности, пока этот дневник существует и будет встречать меня каждый раз, когда я буду входить в ее комнату. И она не соглашается его уничтожить, хотя я изо всех сил старалась дать ей понять, что это предательство моего доверия. Она говорит, что это единственное доказательство ее невиновности, которое можно будет предъявить, если дядя когда-нибудь обвинит ее в измене. Она обещает держать его взаперти, но что толку? Может случиться что угодно, и дневник окажется в руках дяди. Пока он существует, я ни на секунду не смогу почувствовать себя в безопасности.
Я попыталась успокоить ее, сказав, что если Элеонора сама не хочет никому показывать дневник, то эти страхи беспочвенны, но убедить Мэри не удалось, и тогда я, видя, что она сама не своя, предложила ей попросить Элеонору доверить хранение записей мне до тех пор, пока она не решит их использовать. Эта идея Мэри понравилась.
– Да! – воскликнула она. – А я положу к дневнику свое свидетельство о браке и избавлюсь разом от всех забот.
В тот же день она встретилась с Элеонорой и передала ей это предложение.
Та согласилась, но с оговоркой, что я не должна ни уничтожать, ни передавать кому-либо эти бумаги или часть их без обоюдного согласия сестер. Они раздобыли небольшую жестяную коробку, в которую сложили все доступные на то время доказательства брака Мэри, а именно: свидетельство, письма мистера Клеверинга и те части дневника Элеоноры, в которых об этом упоминалось. Затем коробочка была передана мне с условием, о котором я уже упоминала, и я спрятала ее у себя наверху в платяном шкафу, где она и пролежала до вчерашнего дня.
Тут миссис Белден замолчала и, вспыхнув, подняла на меня глаза, в которых волнение странным образом сочеталось с мольбой.
– Не знаю, что вы скажете, – начала она, – но вчера вечером, поддавшись страху, я достала эту коробку из тайника и, не послушавшись вашего совета, вынесла ее из дома. И теперь она…
– Находится у меня, – спокойно закончил я.
Никогда еще она не выглядела такой ошеломленной, даже когда я рассказал ей о смерти Ханны.
– Это невозможно! – вскричала она. – Вчера вечером я оставила коробку в старом сарае, который сгорел. Я просто хотела спрятать ее понадежнее и в спешке не смогла придумать лучшего места, потому что об этом сарае ходит дурная слава с тех пор, как там повесился какой-то мужчина. Туда никто не ходит. Я… я… Она не могла оказаться у вас, если только…
– Если только я не нашел ее и не унес из сарая до того, как он сгорел, – подсказал я.
Она покраснела еще больше.
– Значит, вы следили за мной?
– Да, – ответил я и, чувствуя, что у меня у самого кровь начинает подступать к лицу, поспешил добавить: – Мы с вами, вы и я, оба играли странные, непривычные роли. Когда-нибудь, когда все эти ужасные события превратятся в воспоминания, мы попросим друг у друга прощения. Но сейчас не об этом. Коробка спасена, и мне не терпится услышать окончание вашего рассказа.
Это, похоже, несколько успокоило миссис Белден, и через пару минут она продолжила:
– После этого Мэри опять стала похожа на себя прежнюю. И хотя из-за возвращения мистера Ливенворта и последовавших приготовлений к их отъезду я почти перестала с ней видеться, те короткие встречи поселили во мне опасение, что после сокрытия доказательств брака она решила, что и сам брак стал недействительным. Впрочем, я могла и ошибаться.
Рассказ о тех нескольких неделях почти завершен. Накануне отъезда Мэри зашла ко мне попрощаться. Она принесла подарок, о ценности которого я говорить не буду, потому что не приняла его, хоть она и пустила в ход все свои чары, чтобы уговорить меня. Но в тот вечер она сказала нечто такое, чего я никогда не смогу забыть. Я поделилась с ней надеждой, что через пару месяцев она сможет вернуть мистера Клеверинга и что, когда этот день настанет, я хотела бы об этом узнать, но она вдруг прервала меня такими словами:
– Дядю никогда не удастся переубедить, как вы это называете. Если раньше я об этом догадывалась, то теперь уверена. Только его смерть позволит мне вернуть мистера Клеверинга. – Потом, услышав, как я ахнула, представив себе столь долгую разлуку, покраснела и шепнула: – Однако на это довольно сомнительно рассчитывать, правда? Но если мистер Клеверинг любит меня, то может и подождать.
– Но, – возразила я, – ваш дядя совсем недавно был в расцвете сил, и у него отменное здоровье. Вам придется ждать годами, Мэри.
– Не знаю, – проронила она. – Мне так не кажется. Дядя не так силен, как выглядит, и…
Больше она ничего не сказала, испугавшись, возможно, темы, на которую сворачивал разговор. Но выражение ее лица заставило меня задуматься, и с тех пор я все думаю и думаю.
Не скажу, что в последовавшие за этим долгие месяцы меня не томил страх, что может случиться нечто подобное тому, что потом случилось на самом деле. Я все еще была слишком очарована обаянием Мэри, чтобы всерьез думать о чем-то, что могло бы бросить тень на ее образ. Но когда осенью пришло письмо от мистера Клеверинга с пылким призывом рассказать ему что-нибудь о женщине, которая вопреки клятвам так жестоко обрекла его на ожидание, а вечером того же дня одна моя подруга, только что вернувшаяся из Нью-Йорка, поведала о том, что на каком-то рауте видела Мэри Ливенворт в окружении поклонников, я почувствовала недоброе и написала ей письмо. Но не в том ключе, к которому была привычна, – я не видела перед собою ее умоляющих глаз, меня не гладили ее руки, и ничто не могло сбить меня с мысли, – а честно и искренне, рассказав, что чувствует мистер Клеверинг и как опасно лишать пылкого любовника его прав. Ее ответ удивил меня.
На ближайшее время я вычеркнула мистера Роббинса из своих расчетов и советую вам поступить так же. Что касается самого джентльмена, то я ему говорила, что дам знать, когда смогу принять его. Этот день еще не настал.
Но не лишайте его надежды, – добавила она в постскриптуме. – Пусть, когда он получит свое счастье, оно будет долгожданным.