Ее тон действовал мне на нервы, она обращалась с Констанцией, как с маленьким ребенком. Старушка не отвечала, и меня это радовало. Двери лифта закрылись, воцарилось тягостное молчание. Мы с госпожой Кавацки таращились на подсвеченные кнопки, которые показывали, какой этаж миновал лифт, Констанция смотрела в пустоту.
Когда мы завезли кресло в комнату, я попрощалась и с облегчением вздохнула. Все, что мне хотелось, – это поскорее убраться. Подальше от этого здания, от этой женщины, которая все время подмешивала песок в механизм нашего брака и даже теперь, став такой старой и хрупкой, еще обладала невероятным разрушительным потенциалом. Перед глазами у меня до сих пор стояли лица Мириам и госпожи Тайс, объятые ужасом, после того как Констанция излила свою желчь. Я протянула госпоже Кавацки руку, повернулась и собралась идти.
– Я видела странный сон, – сказала вдруг Констанция. – Мне снилась невестка.
Я отвела руку от двери и обратилась к старушке.
Кавацки снисходительно улыбалась, как будто хотела сказать: с Альцгеймером всегда так. Нужно терпение.
– Что же вам такого прекрасного о невестке приснилось? – спросила она.
Я почувствовала, как к горлу подступил комок, конечно, неприятно, что Кавацки тут торчит, но в то же время меня одолевало любопытство.
– Я помню, как сын в первый раз привел эту мышку в дом, – сказала Констанция, не обращая внимания на вопрос.
У меня сердце упало. Вот как она, оказывается, меня называет. Мышкой.
– Студентка из окрестностей Рейна – ни семьи, ни ума, никаких амбиций, простушка обыкновеннее некуда. И взгляд какой-то…
Она задумалась.
– С хитрецой, наверно, точнее тут не скажешь, – наконец заявила она. – Для меня так и осталось загадкой, что Филипп в ней нашел.
Кавацки смущенно опустила глаза, но я была уверена – про себя она упивалась, слыша все это. Семейные тайны. Хоть какое-то развлечение.
– С виду мышка даже воды не могла замутить, но мою бдительность она не усыпила ни на секунду, этого ей не удалось. Какой там – я нутром чую, когда человек что-то скрывает. Моя мать всегда говорила: это у меня от отца, а папаша был судьей.
Она откашлялась и, похоже, предалась воспоминаниям.
– Так, значит, ваш отец был судья? – спросила Кавацки, переводя стрелки, как будто только теперь почувствовала щекотливость своего положения.
Я молчала.
Констанция кивнула и продолжила:
– В последнее время я часто слышу голос матери. Перебираю в памяти все, что она говорила, когда я была еще ребенком, это так странно. В последнее время вообще вспоминается многое. Просто приходит в голову, сама не знаю откуда. Слова и запахи юности. Как готовили в водогрейнике чай, как по весне мы, дети, собирали жужжащих семиточечников на счастье, как помогавшая при родах соседка называла себя повитухой. Я прожила счастливое детство. Мама – красавица. Отец – элегантный человек, который иногда…
Тут речь ее прервалась, я посмотрела на Констанцию, увидела нахмуренный лоб.
– На чем я остановилась? – И это был не вопрос, а скорее прелюдия к продолжению.
– Мышка, – сказала я. – Ваша невестка.
В голосе моем звучала жесткость.
Кавацки недвусмысленно закашлялась, но со своей стороны ничего не предприняла. Хотя могла бы тактично удалиться.
Мне было все равно.
– Ах да, мышка, – пришла в себя Констанция. – Когда он впервые привел ее, я, ясное дело, пригляделась к ней повнимательнее. Задавала вопросы, которая, разумеется, задавала бы любая мать. Но Филипп потом утверждал, что я устроила настоящий допрос.
Я ощутила в горле комок горечи. Эта встреча до сих пор во всех подробностях отдавалась во мне болью.
– Когда Филипп – уже позже, точно не знаю, когда – сказал, что хочет на ней жениться, это прозвучало как гром среди ясного неба. Я испытала самый настоящий ужас. И поступила так, как поступил бы мой муж, если бы еще находился среди нас. Я наняла человека и поручила навести справки. И интуиция меня не подвела. Выяснилось, что мышка не совсем в здравом уме. Собрав все доказательства, я в один прекрасный день выложила их Филиппу. Среди прочего – отчет о ее пребывании в психиатрической клинике.
Боже мой!
– Ну и все остальное.
Она все знает.
– Пусть, мол, увидит, на ком собрался жениться. Но он не увидел. Он просто не слушал, смахнул бумаги со стола, сказал, что знать ничего не желает, что он взрослый человек, что доверяет жене, и мне пришлось смириться. Он даже не подумал составить брачный договор. Глупец. И однажды я получила из-за границы открытку. Зара и Филипп Петерсен. Этот брак был позором. Они даже не потрудились соблюсти приличия…
Она выдавливала фразу по каплям.
– Сегодня после обеда вы не забывали пить воду? При такой жаре быстро наступает обезвоживание, – включилась Кавацки.
– Недавно вы сказали, что невестка якобы убила вашего сына, – перебила я. Мне непременно надо выяснить, что у нее на уме. Я изо всех сил старалась сохранять непринужденность в голосе, но Констанция не отвечала и, казалось, интересовалась теперь больше вещицами для вязания, пыталась взять их со стола, но никак не могла, и тогда Кавацки молча протянула их своей пациентке.
– Может, лучше прийти в другой раз, – обратилась она ко мне, – похоже, вашей свекрови нездоровится.
Я кивнула.
– Я всегда предупреждала Филиппа, что его могут заманить в сети женщины, которые жадны только до его денег, – вдруг заявила Констанция.
От отвращения голос ее стал совсем низким.
Я стояла как громом пораженная, и чувствовала: Кавацки вся обратилась в слух.
– Откуда вам известно, что вашу невестку интересовали только деньги? – спросила я.
Теперь мой голос дрожал от негодования.
– Как бы вам сказать. Я устроила ей проверку, – сказала Констанция. – Я предложила ей деньги в обмен на то, что она бросит Филиппа.
Какой вздор!
– Много денег, – сказала Констанция.
Это ложь.
– И как она отреагировала? – спросила я.
– Ей было мало, – заявила Констанция. – Она хотела больше. Она торговалась.
Я в оцепенении затрясла головой. Старалась дышать спокойно.
– Констанция?
Она повернула голову, и глаза наши встретились. И я выступила с возражением:
– Это неправда. Вы все придумали. Может, потому, что ваш собственный брак был ужасен и вы не могли смириться с тем, что сын счастлив. Может, потому, что ничего лучшего вы не знали. Или потому, что вы просто плохой человек.
Констанция прищурилась.
– Ах господи ты боже мой, – примирительно подытожила она. – Теперь все это не имеет значения.
Мне нечего было возразить.
– А теперь чай, – сказала Констанция.
Я покинула комнату, ни разу не обернувшись. Но слова Констанции преследовали меня, даже когда я уже давно сидела в машине и смотрела, как дом престарелых постепенно уменьшался в зеркале заднего вида.
Незнакомец
Голова раскалывается так, что я почти ничего не вижу. И еще не могу обуздать бешенство, меня охватившее. Я обыскал весь дом и ничего не нашел. Это грызет меня изнутри. Гримм все еще не объявился. Но я вроде в норме. Еще немного, и я окончательно с собой справлюсь.
Новая тактика. Я гуляю по дому, поднимаюсь по лестнице, спускаюсь, брожу из комнаты в комнату. Сознательно стараюсь не искать никаких тайников, но смотреть на все глазами непритязательного посетителя. Как будто впервые. Прохожу мимо комнаты мальчика, останавливаюсь. На стенах постеры звездных войн, на полу недостроенная крепость из "Лего", книга сказок и несколько номеров "Веселых записок" на полке. Пытаюсь вообразить жизнь, в которую вторгся, но ничего не получается. Беру с полки комикс, опускаюсь на кровать, стараюсь не сесть на синюю клетчатую рубашку, которая там лежит. От корки до корки рассеянно просматриваю книжку. Ставлю на место, покидаю детскую, опять открываю подряд все двери. Дом как дом, совершенно обыкновенный, с обыкновенными комнатами.
Наконец, попадаю в спальню. Кровать, шкаф, ночной столик, комод. Розовое постельное белье, кремовый коврик. На столике лампочка для чтения, крем для рук, пачка бумажных платочков, пара берушей, упаковка аспирина, книга, зарядка для мобильника. Переворачиваю книгу, Достоевский. Выдавливаю одну таблетку и проглатываю, не запивая.
Открываю шкаф. Все аккуратно разложено и убрано. На внутренней стороне шкафа старый-престарый постер, извещающий о концерте "Radiohead". Некоторое время изучаю его, нахмурив лоб, кажется, он совсем не подходит ко всей прочей обстановке комнаты.
Закрываю шкаф, выдвигаю ящик с бельем, который до сих пор оставлял без внимания, – уж больно очевиден такой тайник, – вяло копошусь в нем и, как и следовало ожидать, ничего не нахожу. Ни старых писем, ни дневника, ничего подобного. Чувствую укол совести, но недолго.
Да, женщина, которая тут живет, заслуживает сочувствия. Ее можно принять за совершенно нормального человека, проникнуться к ней уважением или даже восхищаться.
Но она нехороший человек. А если и казалась когда-то другой, то теперь от нее ничего не осталось. Якобы милая, немного замкнутая учительница и мать просто-напросто втирает всем очки. И забывать об этом никогда не следует. Вполне вероятно, что я – единственный живой человек, знающий об этом.
Я снова закрываю ящик с бельем и выхожу из спальни, не солоно хлебавши. Продолжим поиски в другом месте.
30
Мне требовалось несколько минут передышки, я присела на скамейку, откуда открывался вид на Аусенальстер. Солнце пекло голову, опаляло лицо, неприкрытые руки. Я разглядывала прохожих, детей, гонявших мяч на лужайке, лодки на воде, я наслаждалась нормальной жизнью. Прошла, наверное, целая вечность. День клонился к закату. Рано или поздно придется вернуться домой. Но сейчас я еще не готова.
И вдруг мысли мои вернулись к тому затмению.
Мир померк. Померкло надо мною солнце.
Я стояла, запрокинув голову. Смотрела во все глаза. Изо всех сил старалась вобрать в себя всю полноту момента. Запечатлеть его в памяти. Старалась отмести все прочие мысли. Ощутить происходящее здесь и сейчас каждой клеточкой. Я задумала так еще много лет назад, и теперь настало время осуществить задуманное. Я кивнула, словно хотела скрепить печатью этот свой завет. Тихо, почти торжественно, шумели деревья. Только птицы в верхушках крон были совершенно равнодушны к происходящему. Отчаянно пронзали они темноту своим пением, как будто для них решался вопрос жизни и смерти. Померкло солнце, а я так и стояла, наслаждаясь его созерцанием. Все тепло ушло. И свет тоже.
Вскоре я вышла из леса. Вернулась к машине. Села за руль, не обращая внимания на раскаленный от жары салон. Достала из сумки мобильник. Увидела, что звонил Мирко, наверное, интересовался, куда я пропала. Я подумала о нас и ощутила горечь предательства. Вспомнила, как встретила Мирко в первый раз, – нового, молодого и недурного собой коллегу, о котором Клаудия и все остальные отзывались с нескрываемым восторгом. Вспомнила наш первый поцелуй, вечером, после школьного праздника, на пороге моего дома. Посмотрела на телефон. Невольно открыла сообщение, которое пришло, пока я бродила в лесу и навсегда прощалась с человеком, который олицетворял для меня любовь всей жизни. Писал Мирко. Всего три слова. Я смотрела на них как прикованная.
Нужно жить, сказала я себе. И приняла решение.
Я позвала в гости любимую коллегу и ее мужа. Позвонила Мирко. Попросила составить нам компанию. Сказала, что пора познакомиться с моим сыном. Что пришло время покончить со всеми недомолвками.
Теперь я снова дышала полной грудью. Накупила овощей. Лимонов. Трав, курочку. Сделала уборку. Приготовила ужин. Открыла окна, чтобы выгнать духов прошлого, проследила, как те вихрем уносились прочь. Накрыла на стол. Занялась Лео. Я жила. Мой муж умер, но я еще была здесь. В мой дом пожаловали люди, гости. Мирко бросал в мою сторону недвусмысленные взгляды, я не обращала внимания, хотя на самом деле находила в этом удовольствие. Я заботливая хозяйка. Смеялась. Оказывается, так тоже можно жить.
Я проследовала к двери, попрощалась с коллегой и ее мужем, сказала, что вечер выдался чудесный, да так оно и было на самом деле, а потом наблюдала, как исчезают гости в темноте. Я поблагодарила Мирко за приятный вечер и за цветы. Мирко посмотрел мне в глаза, неловко похлопал по плечу, словно хотел сказать: "Ты справилась".
Из всех троих только он знал, что сегодня, в первый раз за семь лет, я принимала у себя гостей. Такие вещи Мирко можно доверять. Он никогда никого не судил.
– Мне нравится Лео, – сказал он.
– Кажется, ты ему тоже нравишься.
Мирко улыбнулся. Он чувствовал: цель уже близка. Он был терпелив. Наверное, это стоило немалых усилий. На несколько секунд воцарилось молчание.
– Просто пришла пора, – подытожил он, а потом добавил: – я имел в виду, мы оба – мужчины в твоей жизни, и пора было нам уже познакомиться. – Я согласно кивнула.
Он поцеловал меня в лоб, потом отвернулся, я смотрела, как растворялась в темноте его фигура.
Отвела глаза и собралась обратно в дом, который сначала был домом Филиппа, потом нашим общим, а теперь моим, думала взглянуть на сына. Но все обернулось иначе.
– Зара.
Голос Мирко. В удивлении я обернулась к нему. Вопросительно вскинула брови.
– Я передумал, – заявил Мирко. – Я хотел бы остаться сегодня здесь.
Я посмотрела на него в упор.
– Я был очень терпелив.
Что правда, то правда.
Я колебалась.
Я не могла этого сделать. Не могла так запросто пригласить его. Не могла спать с ним в доме Филиппа. В постели Филиппа.
– Ну, будет тебе, – подбадривал Мирко.
Мне стало трудно дышать.
– Зара, прошу тебя.
Я вздохнула, повернулась. Признала капитуляцию, и мы вошли в дом. Я дала знак Мирко вести себя тихо. Лео ни в коем случае не должен его услышать.
Пока я читала сыну сказку, – каждый вечер он по-прежнему упорно об этом просил, – то думала о том, что муж мой умер и что теперь меня ждет в спальне Мирко.
Так продолжалось несколько ночей, и все отдавало какой-то ложью, но Мирко проявлял настойчивость, а у меня просто не было сил сопротивляться, ведь дело казалось предельно ясным: пора начать новую жизнь, и я приложу к этому все мыслимые усилия. Мирко устал скрываться, он хотел, чтобы мы съехались, хотел, чтобы Лео о нас узнал. И, на мой взгляд, это самое правильное. Я готовилась. Боялась реакции Лео, и от него не ускользнуло, что на душе у меня что-то не так: я вдруг стала на все соглашаться, ни с того ни с сего стала все позволять. Даже пообещала съездить с ним в зоопарк, хотя на дух не выносила зоопарков.
Накануне этой нашей вылазки я не спала.
Я задавала себе старые вопросы. Вопреки всем обстоятельствам.
Только ответы получала другие.
Филипп мертв. Филипп умер. Филипп никогда не вернется.
Посреди ночи я поднялась. Оделась, немного подумав, достала из ящика для белья чистый носовой платок. Покинула спальню, бесшумно спустилась по лестнице на первый этаж и вышла в сад. Меня обдал холодок, несмотря на дневную жару, воздух за ночь уже заметно остыл. Пахло свежестью и чистотой, не раздавалось ни звука. Я ощутила свое вселенское одиночество, его благотворное действие, потому я и чувствовала потребность побыть в одиночестве.
Я любила наш сад. В первые годы после исчезновения Филиппа я пыталась сохранить все в точности так, как было при муже, когда он в последний раз покинул дом. Но потом оставила эти попытки, и природа с моего согласия уже кроила все по собственному усмотрению. Я только косила траву вокруг яблонь и вишен, да не трогала дикие травы, – давным-давно ветер занес сюда их семена, и теперь они буйно разрослись в самых неожиданных уголках. В конечном итоге получилось таинственное место, где Лео любил играть с друзьями, а я – наблюдать за маленькими паучками, расставлявшими между кустами смородины крошечные сети.
Теперь сад был погружен в тишину, его освещал только свет, который лился из больших окон кухни. Ни луны, ни звезд. Я ступила на лужайку и стала удаляться от света, все больше углубляясь в миниатюрную чащу – творение природы за последние несколько лет. Глаза привыкли к темноте, я подошла к приземистому строению за яблонями, принялась шарить рукой в темноте и довольно скоро нащупала лопату, которой прежде окапывала грядки с овощами. Снова закрыла сарай, стала присматриваться. Мой взгляд наконец задержался под яблоней.
Я всадила лопату в землю, налегла на рычаг, выбила покрытый травой квадрат, отложила в сторонку. Принялась копать глубже, ссыпая землю тут же, рядом, в конце концов образовалась подходящая ямка. Воздух ясной летней ночи смешивался с пряным ароматом земли. Я отложила лопату. Заглянула в ямку, которую собственноручно выкопала.
Подумала о муже. Увидела его перед собой, у воды, на нашем любимом месте, что на берегу Эльбы. Там, где мы впервые поцеловались, где приняли решение пожениться. Вспомнила, каким он был раньше. Какими были мы оба до этой ночи: юными, беззаботными и свободными. Вспомнила, как пахли его волосы, представила изгиб его верхней губы, ямочки на щеках. Вспомнила, с какой легкостью он меня поднимал, и что потом такого со мной больше никто не делал. Вспомнила, как он непременно хотел все обговорить и постоянно досадовал на то, что я молчу. Как легко мы вздорили, когда только-только стали жить вместе, по самым пустяковым и ничтожным вещам. Он бесконечно крутил "Любишь ли ты меня?", что приводило меня в бешенство, и мы ссорились. Мы ругались из-за того, что он никогда ничего не закрывал, ему было просто лень закрутить крышку на бутылках с водой, на банках с вареньем, на тюбиках с зубной пастой. Ругались, потому что я оплачивала счета только после первого предупреждения, хотя чего-чего, а недостатка в деньгах мы не испытывали, и еще из-за того, что я всегда клала запасной ключ под большой цветочный горшок у входа, – я то и дело забывала ключи, дверь захлопывалась, и я куковала на улице.
– Это же чушь несусветная, кто тебя только надоумил? – говорил он. – Прятать ключ под цветочным горшком? Ты думаешь, мы где живем? В одном из безоблачных миров из сериалов? Думаешь, тут так же, как у Уолтонов?
– Успокойся, – только и говорила я. – Ни одному человеку не придет в голову, что мы прячем ключ от дома у всех на виду.
Милые пустяки. Невинные ссоры, которые всякий раз заканчивались приступами смеха или сексом.
По крайней мере так было первые несколько лет.