И ее хмыканье означало безоговорочное согласие.
– Но только слово должно быть особое, которое в обычной жизни мы никогда не употребляем, – предложила она. – Чтобы не затаскать его.
Некоторое время они размышляли.
– Мамихлапинатапай, – наконец провозгласил он.
– Как ты сказал?
– Мамихлапинатапай, – повторил он.
– На каком же это языке? – спросила Зара.
– Понятия не имею. Но я где-то читал, что это одно из самых трудных на земле слов для перевода.
– Да что ты говоришь!
Зара осклабилась. Она часто и в охотку посмеивалась над своим сверхумным женихом.
– И что оно означает?
– Оно описывает обмен взглядами между двумя людьми, которые хотят одного и того же, но при этом каждый из них уповает на то, чтобы другой взял инициативу на себя.
– Вот это то, что надо, – согласилась Зара.
Он улыбнулся.
– Мааих… как там еще раз?
– Лапинатапай, – закончил он.
– Мне никогда в жизни не запомнить, – сказала Зара и рассмеялась.
Двери капеллы открылись, и имитатор Элвиса, которого они наняли, чтобы тот подвел Зару к алтарю и во время церемонии исполнил "Love Me Tender", попросил их войти.
Как сильно мы изменились, подумал он. За время, прошедшее между свадьбой и нашим натянутым расставанием. Перед ним словно в режиме киномонтажа развернулась вся история их отношений. Знакомство. Первое свидание на берегу Эльбы. Первый поцелуй, первая ссора. Предложение – тоже на берегу Эльбы, "на нашем месте" – свадьба, ребенок. Распад.
Сцена прощания не выходила у него из головы на протяжении всех этих семи лет. Означала ли она, что жена больше его не любит? Неужели она устроила ему все это? Или он напрасно на нее наговаривает? Любит ли она его по-прежнему? Будет ли ждать?
Семи лет оказалось недостаточно, чтобы проникнуть в тайну этой мистерии.
Мой четырнадцать тысяч четыреста сороковой день на земле, подумал он. День, когда я вернулся домой, если, конечно, дом этот вообще есть.
Потом события развивались с невероятной скоростью. Приземление. Толпа народа. Филипп чувствовал себя как крот, которого силком вытащили на свет.
Но он решил не отступаться.
Так или иначе – сейчас его интересовал только один человек. И наконец появилась возможность внести ясность. Увидеть глаза Зары и все понять. Рада она ему? Или как раз наоборот. Вот это сейчас и выяснится.
Истина выйдет наружу.
48
Филипп сидит напротив меня и молчит. Мы на кухне. Я от него на расстоянии вытянутой руки, не больше, но все равно он кажется мне бесконечно далеким.
Мы чужды друг другу настолько, насколько чужды могут быть друг другу два человека. В его голове настоящая вселенная без конца и края, и понять ее мне не дано даже близко.
На подоконнике стоит старая фотография. На ней мы, до смешного юные и счастливые. Теперь же вид у него такой, как, наверное, и у меня. Будто он вот-вот загнется от усталости. Я обвела глазами кухню. Пестрые цветы на столе опустили головки, шарообразная лампа висела над ними как полная безучастная луна.
Мы сидели так уже давно. Мне требуется время, чтобы все переварить. И для начала соединить в одно образ чужака и Филиппа.
Я чувствовала себя квелой и хрупкой как пустой домик улитки. Подняла глаза на Филиппа. Попробовала подыскать слова, но не находила.
Я думала о том времени, когда Филипп еще никуда не исчезал. О ссоре в день его отъезда, о ссоре накануне этого дня, и в день, ему предшествующий. Я больше не помнила, из-за чего эти ссоры разгорались, не помнила притянутых за уши аргументов. Да и дело было не в них, дело было в том, чтобы поругаться, отстоять свою правоту, победить, ранить другого.
Было время, я рыдала каждый день, и это доводило Филиппа до белого каления. Вот только одно ему было невдомек: плакала я не от грусти, не потому, что чувствовала беспомощность и смятение, чувствовала собственную незащищенность от его нападок. Я рыдала от ярости. Рыдала, доведенная до такого бешенства, что иногда сама себя не узнавала, что испытывала только одно желание – схватить что-то тяжелое и запустить ему в голову.
Гневалась я не потому, что больше не любила Филиппа, а как раз наоборот – потому что все еще любила его, и в тот момент, когда я это поняла, он исчез.
Жизнь моя нежданно-негаданно превратилась в водоворот из одних лишь надежд и тревог и всех этих вопросов: Где ты, Филипп? Почему ты нас покинул? Что с тобой случилось? Ты еще жив? В порядке ли ты? Вспоминаешь ли еще о нас: обо мне, твоей жене, о сыне? Что с тобой случилось? Тебя убили? Похитили? Произошел несчастный случай? Сердечный приступ? Кровоизлияние в мозг? Инфаркт? Или ты встретил смерть в богом забытом месте, где тебя никто никогда не найдет? А может – и такой вариант рисовался мне особенно красочно – ты потерял память? Или ты сбежал? И теперь скрываешься? Может, начал новую жизнь? В каких краях ты? Счастлив ли? Будь ты еще жив, я бы чувствовала это, ведь так? Но и о твоей смерти сердце бы меня уж точно известило? Где ты, Филипп? Где? Ты когда-нибудь вернешься?
Ты не оставил следов – возможно ли такое? Возможно ли, что человек уходит бесследно? Ты сделал это умышленно? И теперь залег на дно? У тебя есть тайна? Тот ли ты человек, которого я знала? Или есть вещи, мне совершенно неведомые? Вещи, о которых я не подозреваю, которые связаны с вашим богатым, старинным семейством, с вашим семейным концерном? Кто твой враг? А чей враг ты? Ты завел любовницу? Был у тебя кто-нибудь, кого ты любил больше, чем Лео и меня? Поверь, я бы все поняла, это дело житейское. Я просто хочу знать. Я просто хочу знать, что с тобой стряслось?
Что с тобой?
И как быть теперь?
Я мечтала только о том, чтобы Филипп вернулся, и долгое время это желание казалось мне самым сокровенным. Но сейчас я вспоминала слова своей бабушки, которая все время твердила: "С желаниями, смотри, поосторожнее. Они ведь могут исполниться".
Мы молчали. Тихонько гудел холодильник. В саду кричала ночная птица. И половицы поскрипывали, как будто старый мудрый дом, где мы находились, хотел взять на себя тяжесть нашего молчания. Я отвела взгляд от лица Филиппа, принялась разглядывать столешницу, водила пальцем по древесному узору, не зная, что теперь думать, что делать, что говорить. Умом я понимала, что человек на аэродроме, в машине, в моем доме, тот человек, который меня преследовал и которого преследовала я, тот человек, на которого я накидывалась с кулаками и на которого кричала, который мне угрожал и которому угрожала я, – это Филипп. Умом я понимала это, но принять к сердцу не могла.
Настолько это невероятно, что я чувствовала себя героиней театральной постановки, как будто стоит только стукнуть, и окажется, что стол, на который я опираюсь, и кухня, и мой дом, и весь мой мир – все сделано из папье-маше, все сплошь декорации.
Я подняла взгляд, наши глаза встретились. Легкая улыбка появилась на губах Филиппа, и вдруг он стал выглядеть почти как раньше. Но тень пробежала по его лицу – и вот опять он выглядит как тот чужак, что вчера – или это было позавчера? – вышел из самолета.
Морщины на его красивом лице за последние дни стали еще глубже.
Волей-неволей мне вспомнились слова Герхарта Гауптмана, мы недавно читали его на уроке немецкого: "Нет ничего страшнее отчужденности людей, знающих друг друга".
Когда я справилась с собой, голос мой прозвучал хрипло:
– Я никак не могла… Никак не могла узнать в тебе моего мужа.
– Ты не могла меня узнать? Или ты не хотела? – спросил Филипп.
Я не ответила. Я не знала ответа.
Но зато я все помнила. Семь лет, прожитые без него. Солнечное затмение, и тайные ночи с Мирко, и мое прощание. А затем – вот этого странного мужчину с жестким взглядом, вдруг прилетевшего на самолете и ворвавшегося в мою с трудом налаженную заново жизнь. Ощущение примерно такое же, как семнадцать лет назад, когда я обнаружила свою мать повесившейся в кухне. Изменившиеся краски, пронизывающий до костей холод, и чувство, будто ты в коконе из ваты.
– Я оказалась к этому не готова, – прошептала я, пытаясь подобрать правильные слова. – Слишком много, просто слишком много всего…
Я оказалась к этому не готова.
Лучше я не могу объяснить.
Это правда. Это – истина.
49
Лицо у Филиппа очень красивое. Я всегда так считала. Темноволосый. Бледный. Большие карие глаза, а иногда, если он чему-то радовался, в глазах его появлялось какое-то чуть ли не детское выражение. А вот брови он поднимал треугольником, точно как Мефистофель в классической постановке "Фауста" Гете. Губы у Филиппа узкие, но изгиб у верхней губы такой красивый, что я тотчас в него влюбилась тогда, много лет назад.
Если приглядеться, все это можно распознать и сейчас. Когда знаешь, что нужно искать.
Как странно, думала я, что все мы выглядим по-разному. Земной шар населяют больше семи миллиардов человек, и у каждого свое лицо. А мы умеем воспринимать каждое лицо как особенное.
Да, обычно умеем.
Филипп поднял взгляд, заметил, что я его рассматриваю, и я отвела глаза.
Слишком много вопросов у меня в голове, так много, что мне никак не удавалось сосредоточиться на одном.
Филипп долго ничего не говорил. В конце концов, тишина показалась мне невыносимой, и я заговорила сама:
– Ты подумал, должно быть, что я все это нарочно! Нарочно делаю вид, будто тебя не узнала.
Филипп кивнул.
– Да. Да, я именно так и подумал: ты делаешь это нарочно. Конечно, я собирался поговорить с тобой наконец обо всем. И совершенно растерялся, когда ты отказалась со мной что-либо обсуждать. Просто поверить не мог, что ты собираешься продолжать в том же стиле, на котором мы закончили – со всей грубостью, отталкивая друг друга. И я был просто вне себя. Подумал, что ты пытаешься оговорить меня из расчета. Подумал, что ты преследуешь какую-то цель. А именно – окончательно избавиться от меня.
– Но зачем я стала бы это делать?!
Он пожал плечами.
– Понятия не имею, Зара. Семь лет – большой срок. Откуда мне знать, как прошли для тебя эти годы, о чем ты думаешь, чего ты хочешь и на что ты ради этого способна?
– А когда же ты понял?..
– Понял, что ты действительно меня не узнала, да?
Я кивнула.
– Не знаю точно… Наверное, когда ты шла за мной по городу. Мне показалось это странным. Я такого не ожидал.
Филипп задумался.
– А, еще когда ты притащила сюда мою маму.
Вспомнив об этом, я как будто получила удар под дых.
– Именно ее, мою маму. Вот тогда я и понял, – продолжал он.
Рукой он коснулся того места на груди, которое я задела ножом, а я вспомнила про разговор с Барбарой Петри и спросила:
– Но я ведь сразу потребовала, чтобы ты показал свое родимое пятно, отчего же ты этого не сделал?
Филипп, заметив свое непроизвольное движение, опустил руку.
– Я подумал, что с твоей стороны это очередная попытка меня унизить, – объяснил он. – В тот момент мне и в голову не приходило, что ты действительно меня не узнала.
Некоторое время мы оба молчали. Наконец он промолвил:
– Думал, что у тебя совесть нечиста. Что ты поэтому не желаешь меня узнавать. Думал – это ты сама …
Меня как холодом обдало.
– Я сама – что именно?.. – задала я вопрос, хотя уже догадывалась.
Филипп посмотрел мне в глаза. И тут я все поняла окончательно. Ненависть, ярость, язвительность, жестокость – вдруг все обрело смысл. Но все же я едва не потеряла дар речи. Как он смел такое подумать?
– Ты считал, что я замешана в деле с твоим похищением? – спросила я почти беззвучно.
Он не ответил.
А мне вспомнилось время перед тем, как он исчез, и наши ежедневные ссоры, и сказанные друг другу гадости.
И та проклятая ночь, после которой ничто уже не было как прежде, ночь, окончательно разбившая наш союз и позже благополучно вытесненная мною из памяти.
– Вот, значит, что ты думал… – прошептала я. – Семь лет подряд?
Филипп покачал головой:
– Но я действительно не знал, что думать.
– А теперь что ты думаешь?
Он как будто поперхнулся, но все-таки начал говорить:
– Что мне просто не повезло. Что я оказался в ненужное время в ненужном месте.
– Ты уверен?
Филипп кивнул.
– Да, и я только что получил этому подтверждение.
Пауза.
Долгая.
– Не понимаю, зачем ты сделал то, что ты сделал, – заговорила я наконец. – Вообще ничего не понимаю.
– Мне ничего не нужно было, кроме истины, – начал он объяснять. – И тогда…
Вместо продолжения он пожал плечами. А я продолжила за него:
– И тогда ты просто воспользовался моим смятением. Чтобы спровоцировать меня, всколыхнуть! Чтобы я испугалась и пришла в отчаяние!
Он нерешительно кивнул. Снова зависла пауза, но потом он повторил:
– Я думал – это ты сама… Как только я спустился с трапа и подошел к тебе, мне сразу стало ясно: ты совсем не рада меня видеть. Совсем наоборот! Ты была просто в ужасе.
Я ничего не ответила.
– А когда я попытался вывести тебя на чистую воду… Когда я спросил, помнишь ты худшее из того, что сделала в своей жизни… Когда я сказал, что тебе следует наконец признаться – вина так и была написана на твоем лице.
– Так ты имел в виду похищение! – только теперь догадалась я.
Филипп кивнул.
– А я подумала, что ты говоришь про ту ночь. Про несчастный случай. Про бегство с места происшествия. Про человека, которого я убила. Которого мы вместе убили.
Слезы выступили у меня на глазах.
Холодильник все гудел, напевал нам свою мелодию.
Вытерев слезы, я неожиданно для самой себя сказала:
– А что ты делал в городе?
– В городе?
– Ну да. Эта твоя странная прогулка по Гамбургу…
Кривая усмешка исказила лицо Филиппа.
– Именно это и делал, – ответил он. – Гулял по Гамбургу.
– М-м…
Мы помолчали.
– Ну и как? – поинтересовалась я.
– Что значит – как? – не понял Филипп.
– Прогулка по родному городу. Через столько лет.
Он улыбнулся и вдруг стал рассказывать.
– Что меня особенно поразило, так это разные мелочи. В плену у меня было много времени на размышления. Так вот, мысленно я совершал по родному городу долгие прогулки, пытался вообразить себе его с абсолютной достоверностью, точно воскресить в памяти все мельчайшие детали.
Казалось, он на миг погрузился в воспоминания. Затем продолжил:
– Во многом мне это удалось. Но мне не хватало десятков, сотен, даже тысяч мелких деталей. Какого цвета стулья, которые летом выставляют на улицу в итальянском ресторане на углу? Черные или темно-зеленые? Сколько ступенек ведут к дому наших соседей? Какие деревья стоят на нашей улице, отбрасывая густую тень? Липы, вот в этом я был уверен. Липы, потому что летом из-за них стекла припаркованных рядом автомобилей становятся такими клейкими. Но разве нет там и нескольких буков? Или буки растут только на параллельной улице? А какого цвета у нас мусорные баки? Я, наверное, миллион раз что-то выбрасывал в эти баки, а вот цвета их не помнил. Может, они оранжевые, может – синие или серые с металлическим отливом. Не мог вспомнить. – И он взглянул на меня. – Но вот вчера я на них посмотрел, а они, оказывается, красные.
Мы молчали. По улице, громыхая, проехала машина, и снова наступила тишина.
– А тот человек? – спросила я.
– Какой еще человек?
– Ну, тот, возле автомата со сладостями. Я видела, как он что-то тебе сунул в руку.
– Не было никакого человека.
Я моментально встревожилась, но Филипп сказал:
– А, погоди-ка. Тот, в футболке "Санкт-Паули"? Он попросил меня разменять ему банкноту, десятку.
Как все просто, как банально!
– Гм. А телефонный террор? А злобные комментарии в Интернете?
– Что-о?
Филипп наморщил лоб. И повторил за мной:
– Злобные комментарии?
Тут мне стало ясно, что я исходила из ложной предпосылки.
И сразу мне на ум пришел Мирко, с его настырностью, с его напором в последние месяцы, я вдруг поняла, что все эти звонки с неизвестного номера, злые смс-сообщения, возможно даже кошмарные онлайн-комментарии могли исходить от него. Нет, это не заговор против меня, это не кампания. Это просто оскорбленный мужчина, которого я на недолгое время пустила в свою постель и которого не очень-то деликатно изгнала из своей жизни. И еще мне стало ясно, сколько дров я наломала, сколько мне еще предстоит в ближайшие недели и месяцы объяснять, спасать, налаживать. Но в ту минуту мне хотелось только одного – спать.
– Ладно, забудь. Это не имеет значения, – сказала я, вдруг почувствовав навалившуюся усталость. – Я устала, как собака. Пойду-ка прилягу.
– Мне нужно тебе кое-что сказать, – не замедлил с ответом Филипп.
Я только взглянула на него:
– А до завтра это не подождет?
– Нет. До завтра не подождет, – заявил он, вставая.
На возражения у меня не хватило сил. Я тоже встала и поплелась за ним, но замерла на месте, когда поняла, что он намерен выйти из дома.
– Ты куда-то собрался? Сейчас?
Он кивнул со словами:
– Так надо.
Под глазами у Филиппа залегли тени, такие темные, что они казались чуть ли не фиолетовыми. Но он в отличие от меня, я ведь едва держалась на ногах, даже пошатывалась – двигался уверенно и четко. В нем есть что-то от солдата, подумала я. Как будто его натренировали.
Было еще темно, но наступающий новый день уже заявил о своем приближении. Филипп сел за руль моей машины, я заняла место рядом. Филипп завел двигатель, но при попытке тронуться с места машина заглохла. Филипп тихонько выругался, и со второй попытки мы все-таки поехали. Мне сразу стало ясно, куда мы направляемся, и очень захотелось повернуть назад. Остановиться и посидеть в машине, пока солнце не взойдет и не разгонит тени. Филипп, со стороны бросив на меня взгляд, явно прочитал мои мысли, но не сказал ни слова.
Улицы были пусты, и уже через полчаса с небольшим мы выехали из города. Тишина. Только шум мотора и звуки, которые издавал автомобиль, метр за метром пожирая асфальт. Дорога, поблескивающая чернотой, как лакрица. Я двигалась прямиком в сердцевину моего ночного кошмара.
Филипп выехал из города, Филипп свернул на узкую лесную дорогу, а я мыслями унеслась далеко-далеко.