* * *
Вскоре позвонил лейтенант, приставленный к московской комиссии, попросил прислать за начальством машины. В последний день москвичи просохли и даже решили поработать, проверить какие-то документы в бухгалтерии.
Соболев попросил передать трубку Крылову, малодушно решив, что ужасное известие о гибели Ткаченко удобнее сообщить именно по телефону. Но в последний момент хозяин передумал, будничным голосом попросил старого приятеля, не откладывая ни минуты, заглянуть к нему в кабинет.
Крылов появился только через час. Соболев рассказал все, что знал и поставил на стол запечатанную бутылку водки, стаканы и графин с холодной водой. Выпили молча, и только когда показалось дно бутылки, Соболев осмелился задать главный вопрос.
– Значит, мой перевод в Москву… Он точно не состоится?
– И ты ещё спрашиваешь? – недобро усмехнулся Крылов. – Теперь вопрос о Москве вообще уже не актуален. Готовься к неприятностям. Тебе лишь бы погоны сохранить.
Грузовики прибыли на зону в половине пятого вечера. Соболев спустился вниз, наблюдал, как из машины выгружают тело Ткаченко, завернутое в брезент. Из кабины выпрыгнул Аксаев в промокшем, грязном бушлате. Сделав короткий доклад, капитан рысью побежал в медсанчасть.
Когда труп спустили в подвал, положили на бетонный пол холодной камеры, Соболев наклонился, откинул край брезента. Кровь, залившая всю одежду, свернулась и почернела. Бушлат на груди кума превратился в крупное сито. Но лицо почти не пострадало. Только одна картечина проделала сантиметровое отверстие на щеке чуть ниже левого глаза.
Соболев вернулся в свой кабинет, чувствуя, как головная боль обручем сдавила затылок и виски. Через полчаса явился Аксаев, рука в лангете, на перевязи.
– Этот старик натурально с ума спятил, – сказал капитан. – Мы с Ткаченко поднялись на крыльцо, где стоял этот хмырь. Вежливо попросили пропустить нас в дом, чтобы осмотреть помещение. Старик ни в какую.
– Представляю себе эту картину, – нахмурился хозяин. – А вы что?
– Мы его уговаривали, чуть не на коленях перед этой гнидой ползали: пустите, ради бога, пожалуйста, это наша работа… Унижались перед ним, как последние сволочи. А он прятал под полой полушубка ружье, ждал момента. Когда прокурор из района приехал, то сразу внес ясность.
– Ясность? – переспросил Соболев. – Какую же ясность?
Аксаев погладил ладонью руку, висящую на перевязи.
– Дед оказался рецидивистом, – сказал он. – Отъявленный, отпетый бандит. Дважды судим. За хищение государственной собственности и умышленный поджог. Таким надо без суда и следствия лоб зеленкой мазать и к стенке. А мы цацкаемся с ними, либеральничаем, чуть не с ложечки кормим. Прокуратура спит, милиция бабочек ловит. Просто слов нет. Это ведь он руку мне сломал прикладом.
– Так почему он вас в дом не пускал?
– Ну, там у них, раскольников, какое-то застолье было. Ну, обычная пьянка. Оргия, можно сказать. А мы помешали им, кайф испортили. По их понятиям, за такое людей при исполнении уже убивать надо. Ну, потом-то мы все-таки ворвались в эту конуру, чуть не поубивали там всех. Даже покойника из гроба на пол вытряхнули.
– Какого ещё покойника? – насторожился Соболев.
Аксаев поморщился, поняв, что сморозил глупость. Не следовало поминать того жмурика.
– Ну, там покойник у них лежал на столе. Местная шпана. Самогоном опился и подох. Вот они, раскольники, по случаю его кончины новую пьянку затеяли. Для них любой повод хорош. Обмывали, так сказать…
Соболев вконец запутался, утомился тупостью и бессовестным враньем капитана. Хотелось взять в руки кувалду и сделать из Аксаева отбивную в штанах и погонах. При одном только виде капитана голова болела ещё сильнее, а затылок словно электрические разряды простреливали.
– Ладно, иди, – устало махнул рукой хозяин. – Составь письменный рапорт.
– Чем составить? – Аксаев пошевелил пальцами сломанной руки. – Я теперь долго не смогу работать в полную силу. Может, писаря нашего попросить за меня написать?
– Иди, – повторил Соболев. – Иначе здесь появится ещё один труп. Обезображенный до неузнаваемости.
Оставшись один, Соболев подошел к окну. Во дворе в десять шеренг, разбившись на отряды, выстроились зэки, вернувшиеся после работы. Началась вечерняя проверка.
Что же будет дальше? – спросил себя хозяин.
И сам себе ответил: ничего хорошего точно не будет. Он проиграл вчистую. Проиграл партию под названием "служебная карьера".
Поиски беглецов сейчас возобновлять нет смысла. Надо ждать новых сведений из оперативных источников. Кто-нибудь зэков увидит, где-то они проявят себя. Может, припухнут с голоду, от безысходности грабанут магазин. Так или иначе, ориентировки уже разосланы. Их ищут, возможно, найдут, как находят многих преступников, объявленных в федеральный розыск. Их свобода лишь короткая передышка перед смертью.
Преступников осудят и снова упрячут на зону. Не на эту, так на другую. И тогда пробьет час Соболева. Он приложит все силы, все возможности, заведет нужные связи или возобновит старые, но житья за колючей проволокой этим паскудам не видать. На любой зоне или в крытке, куда бы они не попали, подонки проживут недолго. И кончина у них будет мучительная, смерть зверская. Так что, проклянут тот день, ту минуту, когда вылезли на белый свет из материнского чрева.
А труп Ткаченко положат в цинковый гроб. Затем гроб поместят в ящик, грузовиком доставят в Сосногорск. А дальше три солдата и офицер из колонии повезут кума через полстраны в последние путешествие. До Вологды, далее через Москву в Воронеж, а уж оттуда рукой подать до родного поселка Россошь.
С женой Ткаченко в разводе, дочь выросла, учится в железнодорожном техникуме где-то под Брянском. Гроб встретят мать и младшая сестра кума Светлана, засидевшаяся в девках. Вот же слез будет…
А Соболеву пришлют нового начальника оперативно-следственной части. Возможно, наверху решат, что до этой должности дорос капитан Аксаев. Как-никак он пострадал во время выполнения ответственного задания. Получил увечье от матерого рецидивиста. Хозяин, разумеется, станет возражать против такого назначения. Но кто прислушается к мнению Соболева после того, что здесь произошло?
Соболев тоскливыми глазами смотрел на опустевший двор. А, может, рапорт об отставке подать? Но чем он займется, выйдя на пенсию? Что он умеет? Какими ремеслам обучен? Нет, отставка – это блажь. Надо работать дальше. Впервые за многие месяцы Соболеву хотелось напиться вдрабадан. Да, хотелось напиться.
Пожалуй, он так и сделает.
* * *
Ближе к вечеру дышать стало совсем нечем. Урманцев почувствовал себя плохо, дважды он терял сознание, из носа шла кровь. Урманцев сидел на полу, задрав голову кверху, Климов положил ему на лицо влажную тряпку, но кровь никак не хотела успокаиваться.
Урманцев выплевывал изо рта слюну, он хотел крепко выругаться, но сил не осталось даже на слова. Майка на груди намокла так, что хоть выжимай, на земляном полу образовалась лужица крови. Когда, наконец, кровотечение прекратилось, Урманцев заполз под лежанку, вытянулся во весь рост и то ли уснул, то ли снова лишился чувств. Климов протер сухие губы смоченным в воде пальцем. Он лежал на полу, хватал воздух раскрытом ртом.
Он снова погрузился в воспоминания. Но от тех воспоминаний мало радости, когда возвращался к недавнему прошлому, прошибал озноб, словно ледяной ветер дул в лицо.
…В бригаде Климова Шмель числился подсобным рабочим. На самом деле он не таскал кирпичи и цемент на последний этаж мебельного цеха, не бегал с носилками, а пользовался большими привилегиями, исполняя разовые поручения бригадира, был на побегушках: поди туда-то, принеси то-то. Единственная обязанность, твердо закрепленная за Шмелем, это присмотр за бетономешалкой. Чтобы не тратить время зря, не гонять подсобных рабочих вверх-вниз с носилками под раствор, бугор решил поднять бетономешалку на последний третий этаж.
Строители делают опалубку, затем заливают здесь же приготовленный бетон – и внутренние стеновые перегородки готовы. Бетономешалку поставили в большом зале, который после окончания строительства должны занять работники администрации, подвели к ней электрический кабель, подсоединили рубильник. Сюда же подносили и складывали в отдельные кучи песок, мешки с цементом, гравий.
Шмель приглядывал за тем, чтобы хватило материалов для следующей загрузки в бетономешалку, чтобы бетон вырабатывали весь, без остатка. Он грелся у костра, а если что не так, бежал сообщать бригадиру о нарушениях. Когда объявляли съем, заключенные спускались вниз, во двор, ждали построения, Шмель ещё оставался наверху.
За полчаса до съема он начинал чистить бетономешалку. Мастерком выбрал из чаши оставшийся в ней раствор, затем наливал туда подогретую на костре воду. Забираясь через люк в чашу бетономешалки он тщательно мыл её изнутри, вычерпывал ковшиком использованную грязную воду, бережно протирал агрегат сухой ветошью и только после этого спускался во двор.
К технике здесь относились с нежностью. Если сломается бетономешалка, план не вытянуть, на подсос сядет вся бригада в тридцать рыл.
Два дня Климов буквально по минутам выверял расписание работы Шмеля, на третий день, в субботу, решил действовать. Когда объявили окончание работ, он спустился вниз вместе с другими работягами, потоптался на холодном ветру пару минут. Конвой ещё не подошел. Климов шагнул к бригадиру, угостил того папиросой: "Мне бы в туалет, я быстро". Бригадир кивнул.
Климов побежал за угол. Две сортирные будки, сколоченные из горбыля, имеющие вместо дверей полг из рубероида, остались слева. Климов повернул в противоположную сторону, вскарабкался по самодельной приставной лестнице на второй этаж.
Оказавшись в просторном помещении, где должен был разместиться цех, он свернул к лестничным маршам, выскочил на площадку. Побежал вверх по ступеням, не чувствуя ног, преодолел четыре пролета. Через несколько секунд он взлетел на третий этаж, пробежал по длинному кривому коридору. Остановился, перевел дух. Изо рта валил густой пар, а сердце готово было лопнуть. Шаги Климова гулким эхом разносились по всему зданию.
Стараясь ступать неслышно, зашагал к тому месту, где работал Шмель. Климов выглянул из-за угла как раз в тот момент, когда Шмель выгреб из бетономешалки остатки раствора, залил в чашу два ведра теплой воды. Из-за угла Климов полторы минуты наблюдал за Шмелем, выбирая момент. Тот прихватил ветошь, высоко задирая ноги, забрался в чашу бетономешалки. Климов прижался спиной к стене.
Надо действовать. Надо решиться. Он почувствовал, как под шапкой вспотела голова.
Климов надел тряпичные рукавицы. Сделал два длинных прыжка вперед, подскочил к электрощиту, обхватил двумя руками деревянную рукоятку рубильника и замер. Тихо. Слышно только, как Шмель, протирая чашу бетономешалки изнутри, напевает себе под нос: "А над лагерем светит безрадостный вечер, их ещё впереди девятьсот тридцать два". Поет, надо же…
И вправду, ничего нет лучше свободного труда, под душевную песню.
Климов дернул вниз рукоятку рубильника, ток пошел. Барабан, рассчитанный на четыреста килограммов загрузки, сразу закрутился на высоких оборотах. Песня, доносившаяся из бетономешалки, оборвалась. Шмель коротко вскрикнул и тут же затих. Десять секунд Климов слушал, как работает движок, а в чаше с сухих хрустом перемалываются человеческие кости. Затем отключил электричество.
Обернувшись, он бросил короткий взгляд на бетономешалку. Пол забрызган кровью и ещё каким-то темно-коричневым веществом. Дерьмом что ли… Климов, боясь, что его вывернет наизнанку, не стал заглядывать в чашу. Он сорвался с места, бросился бежать обратной дорогой.
Шмеля хватились только на перекличке. Кого-то из бригады отправили наверх. А потом на производственную зону нагрянул сам кум Ткаченко с операми. Допрашивали каждого работягу, кто что видел, кто где был. Когда допрашивали Климова, он сообщил, что после съема отпросился у бригадира по нужде в сортир. Проверять показания не стали. Да и как проверишь?
Бугор, согнувшись, бегал за кумом и лепетал: "Видно, коротнуло. Видно, ток прошел".
Была суббота, оперативники особенно не усердствовали, они спешили по своим делам. В поселковом клубе накрыли столы, там вечером отмечали какой-то праздник. Гибель Шмеля слишком мелкий, слишком незначительный эпизод, чтобы отвлечь начальство от субботней пьянки. Майор Ткаченко полюбовался на лужу крови, на кишки зэка, перемешанные с тряпками, и ушел.
"Главное, техника цела", – бросил он через плечо.
Останки Шмеля выгрузили из бетономешалки совковыми лопатами и покидали в неструганный ящик. Его смерть списали на несчастный случай.
Глава седьмая
Климов думал, что история со Шмелем закончилась в тот самый момент, когда останки вымогателя схоронили на кладбище, расположенном за оградой колонии, а в холмик мерзлой земли воткнули деревянную дубину с номером, который при жизни носил зэк.
Климов ошибался, история имела продолжение.
Наступил май, а вместе с ним первые оттепели. Откладывать побег дальше не имело смысла. Урманцев получил от Маргариты деньги и, не проходя промацовку конвоя, пронес их на зону. Через знакомого лепилу из зэков Урманцев сунул на лапу врачу Пьяных. Взятка по здешним понятиям весьма приличная, коновал не стал отказываться, без звука согласился поместить Климова в больницу на две, а то и все три недели. Он передал Климову через фельдшера, чтобы тот явился на осмотр с утра, перед построением.
Пьяных, не стесняясь присутствия вольнонаемного санитара, положил своего пациента на кушетку, велел приспустить штаны и задрать рубаху. Пощупав живот, Пьяных зевнул во всю пасть и объявил, что у Климова, по всей видимости, дизентерия. Придется, как это ни прискорбно, пройти обследование в стационарных условиях, отдохнуть и полечиться киселем. Климов, играя свою роль, сокрушенно покачал головой и пожаловался на невезуху: надо же, как не вовремя я заболел, в бригады план горит.
Санитар отвернулся к стене, он едва сдерживал рвущийся из горла смех. Климов и сам едва сдержался, чтобы не рассмеяться. В эту минуту ему словно черти щекотали пятки. Последнего больного то ли дизентерией, то ли пищевым отравлением Климов видел в вологодской пересыльной тюрьме. Тому парню было очень плохо, бедняга, забившись угол камеры, долго сидел в обнимку с унитазом.
Но контролеры с ним не особенно церемонились. Парня избили, а ближе к вечеру, когда он немного отошел от побоев, заставили языком слизать блевотину с унитаза и загаженного пола. Слизать всю эту кислую гадость до последней капли. И он слизывал. Блевал и снова слизывал.
На следующий день в больничку с подозрением на обострение язвенной болезни залег и Урманцев. В дневной час, когда жилая зона пустеет, рабочий кухни Гуталин доставил в палату кое-какой инструмент. Получив деньги, азербайджанец попрощался с Урманцевым и был таков.
Зонная больница располагалась в самом ветхом и самом маленьком бараке на дальней окраине жилой зоны. Пациентов на лечение сюда брали неохотно, за большие деньги, и больные, коих на зоне без счета, к Пьяных валом не валили. Все зэки знали, что лечение в больничке – это удовольствие из дорогих. Да что там больничка. Получить простое освобождение от работ, хотя бы на один день трудно без живых денег.
Трое суток Климов лежал в единственной на весь лазарет палате, вдыхал запах чистых простыней, наслаждался тишиной и покоем. На койке у окна сладко храпел второй палатный больной Урманцев, накапливая силы для побега. Ночами они пилили стену под кроватью Климова, вырезая лаз и долбя железным штырем спрессованный шлак, уложенный между внешними и внутренними досками.
К четвертой ночи все приготовления были готовы, оставалось ждать ещё два дня. Но тут начались осложнения. Сначала в единственную больничную палату поместили Цыганкова, вскрывшего себе вены в бараке усиленного режима. На другой день две пустующие койки заняли Лудник и Хомяков.
Вечером Лудник без долгих предисловий объявил, что о побеге ему все известно, поэтому они с Хомяковым оказались здесь. Шмель все-таки успел проболтаться перед смертью.
Климов закрыл глаза и замер на своей койке. "Ну, и чего вы хотите?" – голос Урманцева не дрогнул. "И ты ещё спрашиваешь? – встрял в разговор Хомяков. – Не догоняешь что ли?" Урманцев долго молчал, про себя просчитывая варианты. Но это не высшая математика: два беглеца плюс два беглеца. В итоге четыре.
Можно, конечно, в ночь побега, выбрав удобный момент, навалиться на Лудника и Хомякова, сделать из них мусор. Но как знать, чья возьмет в этой сватке? Оба мужики здоровые, жилистые, таких легко не сделаешь.
"Хорошо, – наконец, ответил Урманцев. – Теперь вы играете за нашу команду. Уходим вместе". Цыганков лежал на кровати, напряженно слушал чужой разговор и уже не притворялся больным. "И я, – вдруг сказал он. – И я с вами. И я лыжи сделаю".
…Климов заворочался на земляном полу погреба, потрогал ладонью лоб. Кажется, у него снова поднялась температура. Кожа горячая и сухая, губы покрыты кровоточащими трещинами.
Тишина, ни единого звука. В эту минуту Климову показалось, что Урманцев перестал дышать, умер. Встав на карачки, Климов подполз к Урманцеву, взял в ладонь его запястье, стал щупать пульс. Мелкая жилка билась едва-едва, слабо, с перерывами. Климов похлопал Урманцева по щеке, тот не пошевелился.
Климов влепил ему увесистую пощечину.
– Ты что, уже сдался? – прохрипел Климов. – Откинуться хочешь? Отвечай, ты сдался?
Он отвел руку назад, и снова съездил открытой ладонью по щеке Урманцева. Никакой реакции. Только в носу что-то едва слышно забулькало, кажется, снова пошла кровь.
– Не умирай, – прошептал Климов, он, не плакавший много лет, сейчас готов был разрыдаться. – Слышь, что говорю… Потерпи немного. Мне ведь не легче, черт побери. Мне самому не легче…
Надо что– то делать. Если не пустить воздух, кранты. Климов на карачках дополз до лестницы. Встал, борясь с головокружением, с трудом переставляя ноги, забрался наверх. Подняв правую руку, толкнул люк. Крышка не сдвинулась. Климов переступил на верхнюю ступеньку лестницы, навалился на люк плечом, стал разгибать ноги и спину.
Еще усилие, еще… Нет, все бесполезно.
Крышка не скрипнула, не поднялась ни на миллиметр, словно сверху на неё положили пару бетонных плит. Собрав последние силы, Климов ещё раз толкнул доски, но испытал лишь острую боль в плече и пояснице. Голова пошла кругом. Он стал спускаться, ненароком пропустил предпоследнюю ступеньку, потеряв равновесие, грохнулся вниз, врезался носом в земляной пол.
– Проклятый подвал, – простонал Климов. – Чертова душегубка.
Климов лежал на животе и кашлял, кашлял, кашлял. Он чувствовал, как последние силы покидают его, а перед глазами кружатся разноцветные кладбищенские кресты. Воздуха не было. Климов подумал, что умереть в подвале от удушья – это все равно лучше, чем вернуться на зону.
Новый приступ кашля оказался таким сильным, что заболел верх живота. Видимо, уже начинался отек легких. Значит, скоро, совсем скоро… Климов не довел до конца мысль, он потерял способность рассуждать логически. Сверху донеслись какие-то шорохи и скрипы, будто кто-то передвигал с места на место тяжелую мебель.