Молодого человека звали Павел Пу́спанен, он был директором ДХШ "Ультрамарин" (о чем свидетельствовала целая пачка документов с гербовыми печатями), а также преподавал рисунок, живопись и композицию. Его жена Екатерина Пуспанен, ныне находящаяся в творческой командировке на острове Коневец, отвечала за то же самое плюс скульптура и история искусств (о чем свидетельствовала другая пачка документов).
Оба были индивидуальными предпринимателями.
- Вы не думайте, у меня с лицензией все в порядке, - едва не заплакал Пуспанен, как только Бахметьев показал ему свое удостоверение. - Это экспериментальная школа, мы с женой преподаем по собственной методике. Она уже одобрена департаментом образов…
- Я по поводу исчезновения Ники Шуваловой.
Голос Пуспанена, и без того тихий, сел окончательно:
- Ужасно. Ужасно. Не могу переживать все это снова и снова. Я вчера подробно описал вашим товарищам. В свободной форме, на пяти листах. Ника очень талантливая девочка. Не очень управляемая, но очень талантливая. Одна из лучших моих учениц. Ее ждет большое будущее, поверьте мне.
- Вернемся к настоящему.
- Да, конечно. Хотя я все изложил.
- Тем более вам будет легко.
- Ну, хорошо. Вчера у них по расписанию была композиция. И в конце третьего академического часа… У нас их всего три… Так вот, в конце третьего часа, минут за пятнадцать до окончания занятий… Она вышла… В туалет, как я понимаю.
- Как вы понимаете?
- Просто подняла руку, и я кивнул. Это давно отработанная нами и детьми система. Э-э… Удобства находятся тут же, в конце коридора…
- Раньше здесь была квартира?
- Мастерская, - аккуратно поправил Пуспанен. - Дедушка моей жены, Солопов Викентий Федорович, был известным портретистом, членом Союза художников СССР. Мастерская принадлежала ему.
- Угу. А та картина… "Сирин и Алконост", кажется… Это дедушка вашей жены рисовал?
Пуспанен посмотрел на Бахметьева со священным ужасом:
- Ну что вы! Это копия со знаменитого шедевра Васнецова. Я сам писал, еще в Академии художеств.
М-да. Хорошо, что здесь нет Ковешникова. И Мустаевой заодно. А тихий Пуспанен никому об искусствоведческом провале Бахметьева не расскажет. Разве что жене Екатерине, ночью, под одеялом, хихикая в ладонь, - и то не факт.
- Понятно, - сказал Бахметьев. И, помолчав секунду, добавил: - С шедевром. С девочкой пока не очень. Ника больше не вернулась в класс?
- Как оказалось.
- И вы за оставшееся время даже не обратили внимания, что ребенка нет?
- Видите ли… - снова заныл Пуспанен. - В моей объяснительной… или как там называется? Там указано. У нас - два класса. Одновременно занимаются семнадцать ребят. Один класс - Никин… тот самый, где по расписанию была композиция, веду я. В нем - восемь человек. В классе моей жены - девять, у них вчера была живопись. Постановочный натюрморт в стиле малых голландцев, второе занятие. Но Катя сейчас в командировке, консультирует реставраторов на Коневце, так что я работаю сразу с двумя классами. И последние пятнадцать минут провел там, у малых голландцев. Я и подумать не мог… Что может случиться с девочкой в школе?
- Снаружи в вашу школу не попасть? - уточнил Бахметьев.
- Почему? Попасть можно, если позвонить в дверь. Как сделали вы. Но так - нет. Не позвонив - не получится.
- А выйти самостоятельно?
- Ну, мы же не в запертой комнате. Но ребята обычно не выходят. Они приходят сюда на три часа порисовать.
Запертая комната, где-то Бахметьев уже слышал это. Угу.
- Что было потом?
- Обычно дети не уходят со звонком. Не все дети… Кто-то остается поболтать, порисовать еще немного. С кем-то я или Катя разбираем рисунок, подсказываем цветовую гамму для композиции, ставим штриховку. Вчера в Катином классе осталось трое. Я проводил учеников и вернулся к оставшимся. А где-то минут через десять пришла эта милая женщина. Которая всегда сопровождает Нику. У нее еще имя интересное. Совсем не старое, даже детское. Хотя она - пожилой человек.
- Иванка?
- Да! Точно.
- От нее-то я и узнал, что Ника не выходила из здания. Но и в школе ее не оказалось. Мы все здесь осмотрели и нашли только ее сумку. Пробежались по этажам. Вы примерно понимаете географию здания?
- Примерно.
- Здесь четыре этажа. На каждом - по две двери. За каждой дверью - какая-нибудь контора. Раньше были коммуналки, но после капремонта все перевели в нежилой фонд. И замки никто не отменял, ясное дело.
- Не позвонив - не войдешь?
- Не получится, - подтвердил Пуспанен. - В общем, мы с Иванкой всех опросили. Как могли. Никто не видел Нику.
- Отозвались в каждой конторе?
- Ну конечно. Рабочий день ведь еще не кончился к тому времени. Иванка постоянно кому-то звонила. Потом очень быстро стали появляться какие-то люди. Видимо, связанные с Иванкой и приехавшие по звонку. Внешность у некоторых из них… Скажу я вам! Одного бы я точно пригласил попозировать. - Тут Пуспанен осекся и виновато посмотрел на Бахметьева. - При других обстоятельствах, естественно.
- Естественно. Темная физиономия и белая голова?
- И надбровные дуги. И нос! Очень выразительный. - Пуспанен мечтательно закатил глаза.
- Это глава службы безопасности Никиного отца, господин Усманов.
- Кажется, он именно так и представился. Но я со страху не запомнил.
- Давили на вас? - сочувственно улыбнулся Бахметьев.
- Вели себя ужасно. Особенно господин Усманов. Как какая-то шпана. Как гопота. - Пуспанен решил запоздало пожаловаться на Рамиля Алимжановича. - Наезжали на меня, словно я у них борсетку свистнул. Или часы "Патек Филипп" сорвал с руки. А я, между прочим, член Союза художников России.
- Тоже портретист?
- Станковист.
- Угу, - многозначительно промычал Бахметьев, дав себе слово не лезть больше в трясину совершенно непонятной ему живописи. Лучше оставаться на вполне безопасном обывательском берегу, глядишь - и не прослывешь дураком.
- Мне показалось, этот Усманов страшно недоволен.
- Чем?
- Иванкой. Он недоволен Иванкой и тем, что она вызвала полицию.
- Он говорил ей об этом? Вы это слышали?
- Я не воспроизведу фразы дословно… Но общий посыл был именно таков: какого черта? Сами бы разобрались.
- Понятно.
- Надеюсь, то, что я сказал, - Пуспанен снова перешел на шепот, - останется между нами?
- Конечно, - уверил директора "Ультрамарина" Бахметьев. - Останется. Пока. Скажите, а "Фольксваген-Жук" во дворе…
- Это Катин. Люди господина Усманова его вчера полчаса потрошили. Хорошо еще, что Катя мне ключи оставила, взламывать машину не пришлось.
Они уже стояли на лестничной площадке, куда, кроме школьной, выходила еще одна дверь: напротив находился склад интернет-магазина "ЛАПЫ И ХВОСТ" (о чем свидетельствовала табличка). Но куда больше Бахметьева интересовал лестничный пролет в пять ступенек. Ступеньки упирались в стену, к которой были приколочены доски. Много досок - вдоль, поперек и крест-накрест.
- А там что?
Пуспанен почесал указательным пальцем переносицу, и палец застыл на переносице на время - как будто поправлял седловину несуществующих очков.
- Э-э… Думаю, во времена Викентия Федоровича, Катиного дедушки, здесь был проход на чердак. Но его давно заколотили. Во всяком случае, ничего другого я здесь не помню. Только эти доски. Ваши люди все там осмотрели…
Последнюю реплику Бахметьев выслушал уже у стены. Для очистки совести он выборочно подергал некоторые из досок - те стояли намертво. Присев на ступеньки, Женя посмотрел на щуплого длинного Пуспанена сверху вниз:
- Как вы думаете, Павел… Кто круче - Сирин или Алконост?
От удивления Пуспанен даже рот приоткрыл, а затем захлопал белесыми ресницами, силясь вникнуть в суть вопроса.
- Э-э… В каком смысле?
- В принципе.
- Ну… Сирин олицетворяет собой скорбь и печаль. Алконост - радость, любовь и счастье. О них есть множество упоминаний в апокрифической литературе… А самые древние изображения Сирина относятся к десятому веку. Алконоста, соответственно, к двенадцатому, если мне не изменяет память. А его образ восходит к древнегреческому мифу о девушке Алкионе, превращенной богами в зимородка.
- Зимородок, ага.
- Такая птица. Зимородок.
- Я знаю.
- Катя могла бы рассказать намного больше и интереснее, чем я. У нее блестящий курс лекций по древнерусскому искусству. Не только по нему, конечно, но древнерусское искусство - Катин конек. Дети обожают ее слушать. Сидят тихонько, никто не шалит.
- И Ника Шувалова?
- И Ника.
- Вы говорили, она… м-м… не очень управляемая.
- Только не с Катей. С Катей - послушнее ребенка, чем Ника, не найти. Она сложная девочка, мало кому доверяет… Но если доверяет - считайте, вам повезло. Маленький надежный друг обеспечен. Правда, мне ее доверия окончательно заслужить не удалось.
- И все равно Ника учится в вашем классе?
Пуспанен засмеялся таким хорошим, открытым смехом, что Бахметьев немедленно простил ему и трусоватость, и излишнюю суетливость. И даже немного открыточных Сирина с Алконостом, свивших гнездо на административной кухне, над диваном.
- Да. Учится в моем классе. Мы оба не подарки и потому вырабатываем характер. Такие существуют договоренности.
- Между кем и кем?
- Между мной и Никой, конечно.
- Ясно.
Ясным было и то, что по пояснице Бахметьева вот уже целую минуту гулял легкий сквозняк.
* * *
…Конечно же, это не зимородок.
Зимородок - веселая птичка с ярким оперением, больше похожая на колибри. А эта - черная, с желтыми лапками и красной головой. Правда, лапки сплетены из ниток, а тельце - вывязано. Клюв заменяет плотный язычок обувной кожи, а вместо глаз вставлены черные бусинки. К красной птичьей макушке приделана кожаная петля, венчающаяся металлическим кольцом.
Все вместе это - брелок. Птичка-брелок.
Бахметьев нашел его на чердаке соседнего дома, куда попал, как только понял, что произошло. И каким образом Ника исчезла из "Ультрамарина". Даже если бы сквозняк не коснулся его тела, все равно чердака было не избежать.
Распрощавшись с Пуспаненом и на всякий случай взяв у него телефон, Бахметьев покинул конторское логово и вышел в переулок. Холод в пояснице погнал его не налево, к Спасо-Преображенскому собору, а направо, к Кирочной - широкой, запруженной транспортом улице. Теперь, стоя с запрокинутой головой на четной стороне (к нечетной как раз и примыкал отросток переулка), Бахметьев увидел и ультрамариновский эркер, и часть панорамного окна. Вместе со всем конторским логовом они вжимались в торец дома, фасадом выходящего на Кирочную. Собственно, логово и являлось частью этого дома, намертво пришпиленным крылом. Крыло было выкрашено в другой цвет, но цвет не мог обмануть Бахметьева, прекрасно знавшего устройство подобных домов. Между собой они соединяются общим чердаком! Только дурак мог не заметить такой простой вещи. Только приземленный тип, никогда не поднимавший глаза к солнцу, дождю и облакам.
Такую простую вещь обязательно заметил бы Второй осетинский брат. А Первый - нет. И Рамиль Алимжанович Усманов - нет. И большинство бахметьевских сослуживцев, замордованных криминальной рутиной.
Ковешников.
Ковешников - под вопросом. Он ведь - ланцетник, вечно роющий, перекапывающий пласты - без перерыва на сон и обед. И есть немаленькая вероятность, что он пророет землю насквозь и вылезет совершенно с другой стороны. Там, где низ, - это верх. И уже сверху, вознесшись гораздо выше запрокинутой головы Бахметьева, Ковешников увидит и эркер, и панорамное окно. И маленький "Фольксваген-Жук" Екатерины Пуспанен.
Снимок из космоса в тысячекратном увеличении. Птичке-брелоку там тоже найдется место.
Когда Бахметьев складывает два и два, у него получается четыре.
Когда Ковешников складывает два и два, у него получается "Маленькая ночная серенада" Моцарта.
У Ковешникова все просто и сложно одновременно, как кроссворд судоку (кстати, как он выглядит?). Или как Гослото "6 из 45".
Уже подходя к одноподъездному кораблю-матке в стиле русский модерн, Бахметьев неожиданно вспомнил, что когда-то давно, лет десять назад, а то и больше, здесь снимал комнату Коля Равлюк. В этом доме, а может, в соседнем. С одной стороны, странно, что он не вспомнил об этом раньше. С другой - никакой особой странности нет. За перемещениями Коли по Питеру не уследишь. В разное время Коля отирался на улице Глинки у Мариинского театра, на Фонтанке - в тылу у Сенной площади. На Морской набережной - мордой в Залив; на Канонерском острове - мордой в Залив, вид сбоку. В почти фольклорной Уткиной Заводи, на шоссе Революции и на проспекте Большевиков, где выносило мозг дующими от Невы ветрами.
В конечном итоге Колин цыганский шарабан докатился и до Большого Сампсониевского, где много лет проживал вполне себе оседлый Бахметьев. Несколько месяцев назад в маленькой квартире Бахметьева стали появляться вещи и предметы, связанные с Колей Равлюком, а еще месяц спустя на Сампсониевский въехал и сам Коля: в связи с остро стоящими жилищными проблемами и недофинансированием со стороны "старой суки Кройцман". Еще раньше старая сука отобрала у Коли фургончик для развозки кормов, который он уже считал своим. И Бахметьев, после продолжительных нудных уговоров (Коля виртуозно умеет проедать плешь, если ему что-то нужно), расстался со своим "Хендаем". В пользу кошечек и собачек, разумеется. Ведь для Бахметьева наличие транспорта - не так уж принципиально, а для Коли в этом - вся жизнь. Которая непременно прервалась бы, не окажись Бахметьев таким добряком. Лучшим другом и верным товарищем. О чем и заявил торжественно Коля, кладя ноги на стол, подобно свинье из известной поговорки. Ведь за отъемом "Хендая" как раз и последовал его эпический переезд на Сампсониевский. При этом Коля клятвенно пообещал, что не будет лишний раз мозолить глаза Бахметьеву и в случае чего перекантуется у очередной подружки.
- Может, там тебе и остаться? У подружки, - задал вполне резонный вопрос Бахметьев.
- Не хочу обнадеживать женщин понапрасну, - вполне резонно ответил Коля. - От них потом трусами не отмашешься.
Бахметьев чувствовал, что с неизбежным злом в виде Коли все-таки придется смириться, но для поддержания тонуса решил немного покочевряжиться:
- Вообще-то я привык жить один.
- Вообще-то - я тоже. Иногда с женщинами, но сути дела не меняет. - Коля был сама кротость. - Я тебе мешать не буду. И ты мне тоже. Ты и так на работе сутками пропадаешь. И в экстренных случаях я могу сварить гречневую кашу.
- Не люблю я гречневую кашу.
- Рисовую.
- Нет.
- Китайскую лапшу с пряностями?
- Нет.
На спагетти карбонара Бахметьев сломался, и Коля перевез на Сампсониевский остатки вещей. И самую главную свою драгоценность - коллекцию золингеновских бритв, ножниц и мелких скорняжных инструментов.
Они и вправду виделись нечасто (Коля, при всем своем примитивизме, умеет быть деликатным), зато и график их выездных встреч остался практически без изменений. По средам и пятницам.
По средам и пятницам они посещают спорт- и стрип- бары.
По вторникам и четвергам Ника Шувалова посещала детскую художественную школу "Ультрамарин". Осталось только нажать на любую кнопку домофона, чтобы просочиться в дом на Кирочной.
Впрочем, жать кнопку не пришлось: двери единственного подъезда были распахнуты настежь и теперь их подпирал мешок с цементом: где-то на верхних этажах шел ремонт. На входе с криком "Поберегись!" Бахметьева обогнала пара строителей, тащивших такие же цементные мешки. Мешки были сброшены в распахнутый настежь лифт, после чего рабочие отправились за очередной партией цемента, а Бахметьев - вверх по лестнице. Туда, где располагался чердак.
Так и есть.
Коля Равлюк снимал комнату именно в этом доме. Правда, недолго: ровно до того момента, как устроился на работу водителем к какому-то азербайджанскому помидорному воротиле с Некрасовского рынка, страшно разбогател и переехал на Морскую набережную. Бахметьев был здесь один раз, поздней осенью, и тогда тоже не работал лифт. И выщербленные ступени были такими же грязными - но не от цементного налета, как сейчас, а от ледяной каши, принесенной с улицы на подошвах десятков сапог и ботинок.
Сейчас Бахметьев не мог вспомнить точно, на каком именно этаже жил Коля (скорее всего - на каком-то из верхних), но это и не было важно.
В конце концов, не из-за воспоминаний десятилетней давности он здесь, а из-за девочки Ники девяти лет, которая может быть маленьким надежным другом. Если удастся заслужить ее доверие.
Откуда-то сверху посыпалась легкая и бледная, как снег, взвесь, за ней посыпались такие же легкие гортанные звуки голосов. Бахметьев двинулся на звуки и, преодолев еще пару пролетов, оказался на самом последнем этаже, на площадке, куда выходили три двери и один, совершенно пустой, дверной проем. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли новехонькие дверные полотна в упаковке. И старые - высокие, дерматиновые, густо обляпанные цементом и краской. К дерматину была приколочена латунная табличка, но прочитать, что на ней написано, не представлялось возможным - из-за широкого случайного мазка краски.
Ну и черт с ней, - подумал Бахметьев.
За пустой коробкой, ведущей в глубь квартиры, было полно людей. И работала какая-то машина, судя по звуку - портативная бетономешалка. Обведя глазами лестничную площадку, Бахметьев сразу же нашел то, что искал - половину пролета. Как и его собрат из флигеля, он упирался в стену. Но вместо досок в стене была невысокая квадратная дверь с навешанным на нее старым амбарным замком. Подергав замок и ожидаемо убедившись в его неприступности, Бахметьев отправился в квартиру со снесенными дверями. Он ухватил за край синей рабочей жилетки первого попавшегося строителя, чем-то неуловимо похожего на Второго осетинского брата, и рявкнул:
- Лом. Мне нужен лом. Или кусачки. Или что-нибудь похожее.
В подкрепление серьезности момента Бахметьев сунул в нос строиле корочки, и все сразу завертелось. Через секунду нашлись ножницы для арматуры с длинными красными ручками, еще через тридцать секунд строила перекусил дужки замка - и Бахметьев оказался на восхитительно пустом чердаке.
Почти пустом.
Если не считать маленькой птички-брелока, лежащей ровно посередине невидимой тропы от одной чердачной двери к другой.
…Теперь брелок лежал на раскрытой бахметьевской ладони, и Мустаева с Ковешниковым заглядывали в ладонь поочередно.
- Я вернулся в "Ультрамарин" и переговорил с Пуспаненом. Показал ему брелок. Пуспанен узнал его, вещица приметная. Последнюю неделю Ника носила его на своей сумке.
- Прямо так и узнал? - Ковешников недоверчиво повел подбородком. - Узнал какую-то мелкую хернину с рюкзака одной из своих многочисленных учениц?
- Он художник. У него отличная зрительная память.
- Ладно. Один - ноль в твою пользу. Ты моща, Бахметьев. Не ожидал.
- Правда, Женя, - поддержала лакричного вонючку Мустаева. - Вы молодец. А что там было с чердачной дверью?