- Многовато, - согласился я. - Может, спросишь Нериссу? Узнай у нее, говорила ли она Данило, чем она больна и что она собирается оставить ему в наследство.
- Дорогой мой, но Нерисса будет в шоке, узнав, что она в нем ошиблась! - Чарли и сама пришла в волнение. - Она была так рада, что у нее есть кому оставить наследство…
- Ну, просто заведи с ней разговор на эту тему, если получится, и спроси мимоходом. Да, конечно, главное ее не расстраивать. На самом деле, может быть, лучше будет оставить Данило в покое. Я об этом полночи думал. Правда, он лишает Нериссу призовых денег, которые могли бы выиграть лошади. Как ты думаешь, ее бы это сильно расстроило?
- Да она бы только заинтересовалась! Вот как ты сейчас. Она бы, возможно, даже сказала, что это блестящая идея.
- Да… Конечно, он надувает еще и южноафриканскую публику, которая ставит на лошадей, но это же проблемы местных спортивных властей. Пусть они его сами ловят.
- А с чего ты взял, что это именно Данило?
- Понимаешь, - со вздохом признался я, - все это так неопределенно! Фактов ужасно мало. В основном случайные реплики и общее впечатление. Ну… Для начала, Данило был при лошадях, когда все это началось. Их жокей мне сказал, что Данило тогда, в июне, провел пару недель в Африке. Должно быть, это было сразу после того, как он побывал у Нериссы, потому что он говорил о ней. Потом он, видимо, на некоторое время вернулся в Америку, но лошади продолжали проигрывать, так что, видимо, Данило делал все это чужими руками. Да и вряд ли у него могла быть возможность сделать это самому. Но он, похоже, спелся со старшим конюхом Аркнольда. Надо признаться, что на этот счет у меня доказательств никаких, кроме того, как они переглядываются. Кстати, Данило совершенно не следит за своим лицом. Язык за зубами он держать умеет, а вот на лице у него все написано. Так что можно предположить, что именно Барти, старший конюх, устраивает так, что лошади проигрывают, а Данило ему за это платит.
- Ну ладно, предположим, ты прав. Но как?…
- Ну, есть только два совершенно не поддающихся раскрытию способа, которые можно использовать на протяжении длительного времени. Во-первых, это переработка: заставить лошадь перетрудиться дома на тренировке. Но в таком случае виноват всегда тренер, люди это замечают и начинают расползаться слухи. А во-вторых - старое доброе ведро воды. Думаю, именно этот способ и использует Барти.
- Не давать лошади пить, возможно, даже подсаливать корм, а перед скачкой споить ей пару ведер воды? - уточнила Чарли.
- Вот именно. Бедные животные не могут нормально пройти дистанцию, когда в брюхе у них бултыхается три-четыре галлона жидкости. А что до Барти… Даже если его самого нет поблизости, чтобы напоить лошадь в нужный момент, прочие конюхи так запуганы, что они, пожалуй, готовы себе уши отрезать, если он прикажет.
- Да, - сказала Чарли, - но ведь, если бы старший конюх делал это много недель подряд, тренер не мог бы не заметить?
- Я думаю, что он заметил, - согласился я. - Не похоже, чтобы ему это нравилось, но он смотрит на это сквозь пальцы. Вчера, когда один из лучших жеребцов Нериссы пришел последним в третьеразрядной скачке, тренер говорил, что это уж слишком. А потом он сам изложил мне версию того, что могло произойти и произойдет в ближайшем будущем. Он сказал, будто я обвиняю его в том, что он нарочно заставляет лошадей проигрывать, чтобы Нерисса их продала; а потом он купил бы их по дешевке, они начали бы выигрывать, и он продал бы их на племя с большой выгодой. Я сам только начинал думать в этом направлении, но он говорил так, будто эта мысль для него отнюдь не новость. Вот это-то и заставило меня задуматься о Данило. Это и еще то, как он улыбался, глядя на лошадей, которых выводили на старт. Нехорошо он улыбался, неправильно. Как бы то ни было, если ко времени смерти Нериссы ему удастся сбить цену на этих лошадей почти до нуля, ему придется уплатить куда меньший налог, чем если бы они выигрывали. Принимая во внимание, что лошадей одиннадцать, разница составит внушительную сумму. Ради этого стоит пару раз прокатиться в ЮАР и поделиться со старшим конюхом. Я думаю, со временем система налога на наследство изменится, но при нынешних законах Данило имеет смысл устраивать эту авантюру, только если он должен получить основную долю наследства.
- Слушай, объясни, а то я совсем запуталась! - взмолилась Чарли.
Я рассмеялся:
- Хорошо. Со всего, чем владеет Нерисса, возьмут налог на наследство. Потом отдельным мелким наследникам выдадут их часть. То, что останется, называется основной долей наследства, с которой налог уже не взимается. Несмотря на то, что лошади находятся в ЮАР, налог на них возьмут в Англии, потому что Нерисса живет там. Значит, если за лошадей сдерут налог на сколько-то тысяч больше, то, соответственно, Данило достанется на столько же тысяч меньше.
- Понятно, - сказала Чарли. - Да, неплохо получается!
- Ну а потом, когда лошади будут уже его, он перестанет накачивать их водой, позволит им нормально выигрывать, продаст их или пустит на племя и сорвет еще один крупный куш.
- Чисто задумано.
- А главное, проще простого!
- Интересно… - протянула Чарли. - Нельзя ли и нам провернуть такую же штуку? А то приходится выплачивать такую уйму налогов… А если один из нас вдруг умрет, мы потеряем еще кучу денег на том, за что и так уже выплатили налог.
Я улыбнулся:
- Мне трудно представить себе что-то, что колебалось бы в цене так же легко, как лошади.
- Ну тогда давай купим еще несколько лошадей!
- И к тому же нужно знать с точностью до месяца, когда ты собираешься умереть.
- О черт! - рассмеялась Чарли. - Жизнь состоит из сплошных геморроев!
- Ну, мы-то, по крайней мере, геморроем не страдаем.
- А чем налоговый инспектор лучше? - возразила она.
- Я тебе привезу пару самородков из золотой шахты, - пообещал я.
- Спасибо большое.
- Я тебе еще раз позвоню… ну, скажем, в четверг вечером. К тому времени я буду уже в парке Крюгера. Четверг тебя устроит?
- Да, - сказала она трезвым голосом, из которого сразу исчезла вся смешливость. - А я к тому времени успею съездить к Нериссе и выясню все, что можно.
ГЛАВА 9
Славные самолетики эти "Дакоты"! Два из них поджидали нас в небольшом аэропорту "Ранд" близ джермистонского ипподрома, припав на задние колеса и весело задрав в небо свои дельфиньи морды.
Мы загрузились в один из них в восемь утра в понедельник вместе с несколькими другими пассажирами и порядочным количеством груза. Утренний свет был жесток к Родерику Ходжу. Сейчас более, чем когда-либо, сделалось заметно, что его прощание с юностью сильно затянулось. Я подумал о том, что этот зрелый мужчина рискует упустить период, когда он мог бы выглядеть наиболее внушительно. Если Родерик не опомнится, он может в один прекрасный день из стареющего юнца сразу сделаться стариком. Эту ошибку журналисты совершают значительно реже актеров.
На нем была коричневая замшевая куртка с длинными рукавами с бахромой, свисающей с каждого шва, рубашка с открытым воротом в оранжево-бежевых тонах, брюки в облипку, подчеркивающие мужское достоинство, и последняя модель армейских ботинок. На другом конце шкалы находился ван Хурен в своем темном деловом костюме. Он пришел последним, сразу взял погрузку в свои руки и в два счета загнал нас в самолет.
Полет на "Дакоте" занял час. Приземлились мы в ста шестидесяти милях к югу, в уединенном шахтерском городке, где на всех ковриках и салфетках было написано "Велком"*.
* Буквально - "Добро пожаловать!" (афр.).
Шахта ван Хурена находилась на противоположном конце городка. За нами приехал небольшой автобус. Городок был чистенький, современный, выстроенный по линеечке. Ряды ярких квадратных домиков и целые акры супермаркетов со стеклянными стенами. Казалось, городок только что достали из гигиеничной вакуумной упаковки. Настоящая живая кровь билась глубоко под землей.
На первый взгляд шахта казалась скоплением огромных грязно-белых конусов. На вершину одного из них вела железнодорожная ветка. Подъехав ближе, мы увидели подъемник над входом в шахту, кучку административных зданий, общежитие для шахтеров и десятки декоративных финиковых пальм. Невысокие деревца весело шелестели перистыми листьями, изо всех сил стараясь оживить угрюмый индустриальный пейзаж - словно лопату завернули в подарочную упаковку и перевязали цветной ленточкой.
Ван Хурен с улыбкой извинился за то, что не может спуститься в шахту вместе с нами: у него все утро расписано по минутам.
- Увидимся за ленчем! - пообещал он. - И как следует выпьем. Вам это не помешает!
Гидом, которого назначил нам какой-то менеджер на пару рангов ниже самого ван Хурена, был раздражительный молодой африканер. Он сообщил нам, что его зовут Питер Лозенвольдт и что он горный инженер, а также дал понять, что показывать нам шахту ему неприятно, что его оторвали от работы и вообще это ниже его достоинства.
Он провел нас в раздевалку, где мы должны были сменить свои костюмы на одинаковые белые комбинезоны, тяжелые башмаки и высокие каски.
- Не берите с собой в шахту ничего своего, кроме трусов и носовых платков, - распорядился Лозенвольдт. - Никаких камер! - указал он на аппаратуру, которую приволок с собой Конрад. - Вспышки опасны. Никаких спичек. Никаких зажигалок. Если я говорю нельзя, значит, нельзя.
- А бумажники как же? - вызывающе осведомился Данило. Он был раздражен и не скрывал этого.
Лозенвольдт посмотрел на него и увидел перед собой более красивого, более богатого и, очевидно, куда более приятного человека, чем он сам. Это не улучшило расположения его духа.
- Оставьте все, - сердито сказал он. - Помещение запрут. Все ваши вещи будут в целости и сохранности.
Пока мы переодевались, он ушел и вскоре вернулся в таком же снаряжении, как и у нас.
- Готовы? Хорошо. Значит, так: мы должны спуститься на глубину четыре тысячи футов. Подъемник движется со скоростью две тысячи восемьсот футов в минуту. Под землей жарко. Каждый, кто ощутит приступ клаустрофобии или почувствует себя плохо, должен немедленно попросить, чтобы его вернули на поверхность. Понятно?
Мы угрюмо кивнули.
Лозенвольдт внезапно уставился на меня, задумался, потом, поджав губы, покачал головой. Развеять его сомнения никто не потрудился.
- Ваши фонари на столе. Пожалуйста, наденьте их на каски.
Фонари состояли из плоского, довольно увесистого аккумулятора, который носили на спине в районе поясницы, и лампы, которая крепилась спереди на каску. Аккумулятор соединялся с фонарем проводом.
Мы двинулись ко входу в шахту, похожие на бригаду гномов. Кабинка была наполовину открытая, так что мы могли свободно наблюдать проносящиеся мимо каменные стены шахты. Неудобно, ужасно шумно и противное ощущение, что под ногами у тебя несколько тысяч футов пустоты.
Возможно, спуск действительно занял меньше двух минут, но я не имел возможности это проверить: я не мог взглянуть на часы, поскольку стоял зажатый между Ивеном, в чьих огненных глазах вдруг промелькнул страх, и здоровенным шахтером двух футов четырех дюймов ростом и двадцати стонов весом, который забрался в кабину вместе с несколькими товарищами.
* Около 125 кг.
Наконец мы достигли дна шахты и выбрались из кабины. Внизу уже ждала другая группа, которая собиралась подняться наверх. Как только мы вышли, они зашли внутрь, прозвенел звонок, и кабина с лязгом исчезла в вышине.
- Залезайте в вагонетки! - распорядился Лозенвольдт. - В каждую помещается двенадцать человек.
Конрад оглядел вагонетки. На вид это были проволочные клетки на колесах, в которых могла поместиться крупная собака - при условии, что она свернется клубком.
- Сардинам в банке живется просторнее! - сказал мне Конрад.
Я рассмеялся. Но оказалось, что в вагонетке действительно помещается ровнехонько двенадцать человек. Правда, последнему приходится сидеть на краю дыры, служащей входом, и держаться за что-нибудь, чтобы не выпасть на ходу. Последним оказался Пентлоу, и держался он за комбинезон Лозенвольдта. Нельзя сказать, чтобы Лозенвольдту это понравилось.
Набитые под завязку вагонетки, грохоча, покатили по тоннелю, уходившему вдаль, насколько хватало глаз. Снизу, примерно на высоту четырех футов, стены были выбелены. Выше шла ярко-красная полоса шириной дюйма два, а дальше был природный серый камень.
Конрад спросил у Лозенвольдта, зачем эта полоса. Ему пришлось кричать, чтобы быть услышанным, и кричать пришлось дважды, потому что отвечать Лозенвольдт не спешил. В конце концов тот неохотно сообщил:
- Это указатель для проходчиков! Когда штольня раскрашена так, ее проще делать прямой и ровной. Красная полоса - это уровень.
Разговор увял. Вагонетки проехали еще примерно пару миль и внезапно остановились в ничем не примечательном месте. Наступила блаженная тишина, в которой снова можно было нормально разговаривать. Лозенвольдт сказал:
- Отсюда мы пойдем пешком.
Пассажиры выползли наружу. Шахтеры целеустремленно двинулись дальше по тоннелю, но для посетителей, видимо, был предусмотрен инструктаж. Лозенвольдт говорил неохотно, но хорошо хоть, что вообще говорил.
- Как видите, под потолком штольни проходят провода. Они обеспечивают освещение.
Над головой на равном расстоянии были развешаны лампочки, так что штольня была равномерно освещена.
- Рядом идет контактный рельс, - указал Лозенвольдт. - Он обеспечивает током вагонетки, которые вывозят на поверхность породу. Породу поднимают на грузовом лифте, движущемся со скоростью более трех тысяч футов в минуту. Вот по этой большой круглой трубе в шахту подается воздух, за счет чего обеспечивается вентиляция шахты.
Мы смотрели ему в рот, как школьники на экскурсии. Но Лозенвольдт, похоже, закончил свое изложение, потому что развернулся к нам спиной и зашагал в глубь штольни.
Мы последовали за ним.
Навстречу нам попалась большая группа негров. Они были одеты так же, как мы, только поверх комбинезонов у них были наброшены куртки.
- А почему они в куртках? - спросил Родерик.
- Внизу жарко, - объяснил Лозенвольдт. - Организм привыкает. Когда поднимаешься наверх, без куртки холодно. Можно простудиться.
Ивен кивнул с важным видом. Мы пошли дальше.
В конце концов мы вышли в более просторное помещение, откуда направо уходил другой тоннель. Там собралась еще одна группа негров в куртках. Их выкликали по списку.
- Их смена закончилась, - все так же отрывисто объяснил Лозенвольдт. - Их проверяют поименно, чтобы убедиться, что никто не остался под землей, когда начнутся взрывы.
- Какие взрывы, дорогуша? - рассеянно поинтересовался Конрад.
Специалист покосился на него с отвращением.
- Породу приходится взрывать. Кирками ее не раздолбишь.
- Но я думал, дорогуша, что это золотая шахта! Неужели для того, чтобы добыть золото, приходится устраивать взрывы? Я полагал, что вы просто разгребаете щебенку и вымываете из нее золото…
Взгляд Лозенвольдта выражал крайнюю степень презрения.
- Так можно добывать золото в Калифорнии, на Аляске и в некоторых других местах. В Южной Африке золото под ногами не валяется. Здесь оно присутствует в виде микроскопических частиц в породе. Приходится взрывать золотоносный слой, поднимать его на поверхность и подвергать сложной многоступенчатой обработке, чтобы добыть из него драгоценный металл. В этой шахте для того, чтобы получить одну унцию чистого золота, нужно поднять на поверхность три тонны породы.
Похоже, все мы были ошарашены. У Данило прямо-таки челюсть отвисла.
- На некоторых шахтах в нашем Одендалсрюсском золотоносном бассейне, - продолжал Лозенвольдт, словно не замечая нашего изумления, - для добычи одной унции золота достаточно поднять на поверхность всего полторы тонны породы. Разумеется, эти шахты - самые богатые. А в некоторых требуется еще больше, чем в этой: три с половиной, четыре тонны.
Родерик огляделся.
- И все золото было добыто отсюда? И оттуда, откуда мы приехали?
Теперь и на него посмотрели с жалостливым презрением.
_ Штольня проложена не в золотоносной породе. Она просто ведет к тому месту, где залегают золотоносные слои, которые находятся в этой части шахты. Они расположены на глубине более четырех тысяч футов.
- Великий боже! - сказал Конрад, выразив наше общее мнение.
Лозенвольдт неохотно продолжал свою лекцию, но аудитория слушала как зачарованная.
- Жила - то есть золотоносный пласт - залегает тонким слоем. К югу она уходит в глубину. Глубже всего она залегает под Велкомом. Она тянется примерно на восемь миль с востока на запад и примерно на четырнадцать миль с севера на юг, но толщина ее неравномерна. Наибольшая - примерно три фута, а на этом участке пласт не толще тринадцати дюймов.
Ему ответили ошеломленными взглядами, но только Данило задал вопрос.
- И что, все это стоит того, чтобы с ним возиться? - недоумевающе спросил он. - Столько трудов, такое оборудование - и все это затем, чтобы добыть немножко золота?
- Если бы оно того не стоило, ничего бы этого не было, - уничтожающе отрезал Лозенвольдт. Из этого я сделал вывод, что он ничего не знает о доходах и затратах предприятия. Да нет, видимо, оно действительно того стоит, иначе ван Хурен не жил бы в доме, похожем на дворец.
Больше никто не раскрыл рта. Веселая болтовня здесь явно не поощрялась. Даже Ивен, обычно сразу бравший на себя роль хозяина положения, на этот раз притих. На самом деле в лифте он выглядел заметно напуганным, а теперь его, похоже, больше, чем всех остальных, угнетала мысль о миллионах тонн скальной породы, нависающих у нас над головами.
- Ладно, - сказал Лозенвольдт, явно удовлетворенный тем, что ему удалось заткнуть нам всем рот. - А теперь включите фонари. Дальше электрического освещения не будет.
Он указал в боковой проход:
- Сейчас мы посмотрим, как ведется проходка.
И зашагал по коридору, не потрудившись убедиться, что мы следуем за ним. Однако мы за ним последовали - хотя Ивен бросил назад такой взгляд, который мог бы предостеречь более внимательного проводника.
Некоторое время тоннель шел прямо, потом свернул направо. Приближаясь к повороту, мы услышали нарастающий рев, а когда свернули за угол, рев заметно усилился.
- Что это за шум? - спросил Ивен. В его голосе явственно звучала тревога.
- Отчасти - вентиляция, отчасти - перфораторы, - ответил Лозенвольдт через плечо, не останавливаясь.
Электрические лампочки под потолком кончились. Путь нам освещали только фонарики на касках. Внезапно далеко впереди показался свет. Подойдя ближе, мы увидели, что свет исходит от трех таких же фонариков, как наши. Но лучи их упирались в скалу. Это был конец хода.
Здесь стены уже не были выкрашены в мирный белый цвет с красной полосой наверху. Сплошной голый серый камень. Это каким-то образом подчеркивало фанатизм человека, въевшегося так глубоко в чрево земли в поисках невидимой желтой пыли.
Здесь воздуховод обрывался, и сжатый воздух с ревом вырывался из открытого конца трубы. Но его перекрывал грохот перфораторов, бивший по барабанным перепонкам, словно шесть дискотек, вместе взятых.