Быстро сгустилась тьма. Вскоре Хагнер включил фары. Прежде чем мы добрались до Скукузы, он внезапно свернул на одну из дорог с "кирпичом", и через пару миль мы вдруг очутились в поселке, состоящем из современных бунгало, с маленькими палисадничками и уличными фонарями.
Мы с удивлением смотрели вокруг. Этот поселок казался кусочком зеленого пригорода, внезапно перенесенным в побуревший от жары вельд.
- Это поселок егерей, - сказал Хагнер. - Вон там мой дом, третий по улице. Все белые, которые работают в лагере, и белые егеря живут здесь. Егеря и рабочие банту тоже имеют свои поселки.
- А как же львы? - удивился я. - Разве в поселке безопасно? Он такой уединенный…
- Не уединенный, - улыбнулся Хагнер. Джип миновал дома, проехал еще ярдов пятьдесят по неосвещенной дороге, и мы очутились на задах лагеря Скукуза. - Но здесь и в самом деле не вполне безопасно. По ночам далеко отходить от дома нельзя. Близко к домам львы обычно не подходят, и сады обнесены изгородями, но однажды ночью лев растерзал молодого банту вот на этом самом отрезке дороги между поселком и лагерем. Я хорошо его знал. Ему говорили, чтобы не ходил один… Это было очень печально.
- И часто… и часто львы нападают на людей? - спросил я, когда Хагнер остановился у наших рондавелей и мы выгрузились вместе со своими камерами и красной коробкой.
- Нет. Иногда. Не часто. На людей, которые работают в парке. На посетителей - никогда. В машинах безопасно.
Он в последний раз многозначительно взглянул на Ивена.
- Не выходите из машины. Это опасно.
Перед тем как отправиться ужинать в ресторан лагеря, я заказал разговор с Англией. Мне сказали, что разговор дадут только через два часа, но в девять я уже говорил с Чарли.
Она сообщила, что все прекрасно, что наши сыновья - малолетние бандиты и что она ездила к Нериссе.
- Вчера целый день с ней провела… Большую часть времени мы просто сидели и молчали, потому что Нерисса чувствовала себя ужасно усталой, но она не хотела, чтобы я уезжала. Я порасспрашивала ее о том, что ты просил, - не сразу, а постепенно.
- И что она сказала?
- Ну… Ты был отчасти прав. Она говорила Данило, что у нее болезнь Ходжкина. Нерисса говорит, она тогда еще сама не знала, что это смертельно, но он вроде бы особого внимания и не обратил: он сказал только, что всегда думал, будто этой болезнью болеют только молодые люди.
Я подумал, что если он знает это, то все остальное тем более должен был знать.
- Видимо, он прожил у нее дней десять, и они успели крепко подружиться. По крайней мере, Нерисса так говорит. И поэтому прежде, чем Данило вернулся в Америку, она сказала, что оставит ему в подарок своих лошадей и еще все, что останется от ее наследства после прочих выплат.
- Повезло мальчику.
- Ага… Ну вот, он приезжал к ней еще раз, несколько недель тому назад, не то в конце июля, не то в начале августа. Во всяком случае, когда ты был в Испании. К тому времени Нерисса знала, что умирает, но Данило она этого говорить не стала. Однако завещание свое показала - он, похоже, им интересовался. Нерисса говорит, он был так мил, когда читал завещание, и выражал надежду, что он этого наследства не получит еще как минимум лет двадцать.
- Маленький лицемер.
- Не знаю, не знаю, - с сомнением сказала Чарли. - Ты, конечно, оказался прав во всем остальном, но тут есть одна закавыка.
- Какая?
- Данило не мог заставить лошадей проигрывать. Это не он.
- Он, больше некому, - сказал я. - А с чего ты решила, что не мог?
- Потому что, когда Нерисса сказала ему, что озабочена проигрышами своих лошадей и хочет выяснить, что с ними не так, именно Данило посоветовал ей послать тебя.
- Не может быть!
- И тем не менее. Нерисса говорила, что так оно и есть. Это предложил сам Данило.
- Мда-а… - протянул я.
- Не мог же он посоветовать ей послать кого-то проводить расследование, если он сам устроил всю эту аферу.
- Да, наверное…
- Ты, похоже, расстроился.
- Но тогда мне нечего сказать Нериссе!
- Не беспокойся. По крайней мере тебе не придется ей говорить, что ее племянник оказался мошенником.
- Да, верно, - согласился я.
- А прочесть ее завещание Данило было совсем нетрудно. Оно все время лежит на том инкрустированном столике в углу гостиной. Она и мне его показала сразу, как я попросила, потому что оно ее очень занимает. Кстати, я знаю, что она собирается оставить на память нам, если тебя это интересует.
- И что? - лениво спросил я, размышляя о Данило.
- Тебе Нерисса оставила свою долю акций в каком-то предприятии, которое называется "Роедда", а мне - бриллиантовую подвеску и какие-то сережки. Она мне их показывала… они действительно красивые, и я ей говорила, что это чересчур ценный подарок, но она заставила меня их примерить, чтобы посмотреть, как они мне пойдут. Она выглядела такой довольной… такой счастливой… Невероятная женщина, правда? Я просто не могу вынести… ах… ах, господи…
- Не надо плакать, дорогая, - сказал я.
В трубке послышались булькающие звуки.
- Я… я просто не могу… удержаться. Ей уже гораздо хуже, чем в тот раз, когда мы у нее были, и она чувствует себя ужасно неудобно. Один из распухших лимфоузлов так давит ей на грудь…
- Как только я вернусь, мы вместе поедем к ней.
- Ага. - Чарли шмыгнула носом. - Господи, как же мне тебя не хватает!
- И мне тебя, - ответил я. - Потерпи, всего неделя осталась. Через неделю я вернусь домой, и мы поедем с ребятами в Корнуолл.
Положив трубку, я вышел на улицу и медленно побрел мимо наших рондавелей по жесткой высохшей траве. Африканская ночь была чрезвычайно тихой. Никакого тебе шума машин из дальнего города - только чуть слышное ровное гудение генератора, снабжающего лагерь электроэнергией, да непрерывный звон цикад.
Нерисса дала ответ на все мои вопросы.
Я понял, что все это значит, но верить в это мне не хотелось.
Шла игра. Не больше и не меньше.
И ставкой в ней была моя жизнь.
Я вернулся к телефону и сделал еще один звонок. Лакей ван Хуренов сказал, что посмотрит, дома ли хозяин, и вскоре к телефону подошел сам Квентин. Я сказал, что мой вопрос, возможно, покажется ему странным и что я все объясню, когда мы снова увидимся, но не может ли он мне сказать, какой долей акций "Роедды" владеет Нерисса.
- Такой же, как и я, - без колебаний ответил он. - Это акции моего брата, доставшиеся Нериссе от Портии.
Я поблагодарил его непослушными губами.
- Увидимся на премьере! - сказал ван Хурен. - Мы ждем ее с нетерпением.
В течение нескольких часов я не мог уснуть. Но где я мог быть в большей безопасности, чем в охраняемом лагере, с Ивеном и Конрадом, храпящими в соседних хижинах?
Но проснулся я уже не в кровати.
Я сидел в машине, которую нанял в Йоханнесбурге.
Вокруг было раннее утро в Национальном парке Крюгера. Деревья, кустарники, сухая трава. И ни одного рондавеля поблизости.
Мой мозг был еще затуманен остатками паров эфира, но один факт сделался очевиден с самого начала.
Одна моя рука была пропущена через баранку руля, и запястья у меня были скованы наручниками.
ГЛАВА 14
Это, наверно, какая-то дурацкая шутка. Ивен разозлился и решил подшутить…
Нет, это Клиффорд Венкинс придумал очередной рекламный трюк…
Я готов был поверить во что угодно, лишь бы не в то, что было на самом деле.
Но в глубине души, скованной ледяным страхом, я понимал, что на этот раз никакая девушка по имени Джил не выйдет из-под навеса, чтобы освободить меня.
На этот раз смерть была настоящей. Она смотрела мне в глаза. И уже давила на плечи, уже ползла вверх по рукам…
Данило играл на свою золотую шахту.
Мне было плохо. Меня тошнило. Каким бы наркотиком меня ни накачали, они явно переборщили. Хотя кого это теперь волнует, кроме меня?
Целую вечность я не мог думать ни о чем другом. Тошнота накатывала липкими желтовато-зелеными волнами. Дурное самочувствие начисто отрезало все прочие мысли, заняло все мое внимание. Приступы полубессознательной дурноты сменялись новыми промежутками ужасающей ясности и осознания безнадежности.
Первое, на что я обратил внимание, когда туман рассеялся,- это то, что спать я лег в плавках, а сейчас был полностью одет. Брюки, которые были на мне вчера, рубашка. Наклонившись, я увидел также носки и туфли без шнурков.
Следующим, что я заметил почти сразу, но отказывался осознать, было то, что ремни безопасности пристегнуты. Точно так же, как на съемках, в "Спешиале".
Затянуты они были не слишком туго, но до пряжки я дотянуться не мог.
Я попробовал. Первая из многочисленных попыток. Первое из многочисленных разочарований.
Я попытался вытащить руки из наручников, но они, как и на съемках, были из тех, которыми пользуется британская полиция, и специально устроены с расчетом на то, чтобы вытащить из них руки было невозможно. Мои запястья оказались слишком большими.
Я попытался сломать баранку. Она выглядела достаточно непрочной по сравнению с той, что в "Спешиале", но сломать ее мне не удалось.
Правда, у меня оставалось чуть больше свободы движений. Ремни были затянуты не так туго, как в фильме, и я мог двигать ногами. В остальном все то же самое.
Я в первый - но не в последний - раз подумал о том, скоро ли меня примутся искать.
Ивен и Конрад обнаружат, что я пропал, и устроят розыск. Хагнер, конечно, сообщит об этом всем егерям в парке. Так что скоро кто-нибудь найдет и освободит меня.
Становилось жарко. Небо было безоблачным, и солнце светило прямо в правое окно. Значит, машина развернута на север… Я мысленно застонал. Ведь в Южном полушарии солнце в полдень находится на севере и, значит, будет светить прямо мне в лицо!
Может, до полудня кто-нибудь меня найдет…
Может быть.
Через час-полтора тошнота немного поутихла, но приступы дурноты продолжались значительно дольше. Однако постепенно я вновь обрел способность соображать, и ощущение, что мне слишком хреново, чтобы беспокоиться, миновало.
Первой отчетливой мыслью было то, что Данило запер меня в машине, чтобы я тут умер, и тогда он унаследует половинную долю акций золотой шахты ван Хурена, принадлежащую Нериссе. Нерисса по завещанию оставила свои акции "Роедды" мне. Данило это знает - он читал завещание. Данило унаследует состояние Нериссы. Если я умру раньше Нериссы, пункт завещания, относящийся ко мне, окажется недействительным и эти акции станут частью состояния.
Если я останусь жив, он потеряет не только акции шахты, но и сотни тысяч фунтов. Ведь согласно нынешним законам, налог на наследство выплачивается именно из состояния. Так что каждый пенни налога на акции, оставленные мне Нериссой, уменьшит долю Данило.
"Ах, если бы она рассказала мне, что делает! - запоздало думал я. - Я объяснил бы ей, почему этого делать не следует". Может быть, она просто не сознавала, какова реальная ценность акций "Роедды". Она ведь только недавно получила их в наследство от сестры. А может быть, Нерисса просто не знает механики выплаты налога на наследство. Уж конечно, раз она так обрадовалась вновь обретенному племяннику, она не стала бы лишать его значительной доли наследства в мою пользу.
На это ей мог бы указать любой бухгалтер. Но завещания составляют нотариусы, а не бухгалтеры, а нотариусы не дают финансовых советов.
Данило, с его математическими мозгами, прочел завещание и сразу же углядел эту ложку дегтя, так же как и я. И, должно быть, с того самого момента задумал меня убить. А ведь ему стоило только рассказать мне о содержании завещания… Но откуда он мог это знать? Ведь сам он на моем месте только показал бы мне большую фигу. Наверняка он думал, что и я, и любой другой поступил бы именно так.
"Нерисса… - думал я. - Милая, добрая Нерисса… Она всем хотела только добра, весело раздавала подарки - а в результате я влип в такую вот историю".
Данило. Игрок. Блестящий юноша, знающий, что болезнь Ходжкина всегда смертельна. Маленький интриган, который начал с того, что постарался сбить цену на скаковых лошадей, чтобы платить меньше налога. А когда он обнаружил, что реальные ставки куда выше, ему хватило куражу сразу перейти в высшую лигу.
Я вспомнил, как живо он интересовался шахтой. Его расспросы за ленчем, его теннисные матчи с Салли… Он охотился за всем предприятием, а не за его половиной. Унаследовать одну половину и жениться на второй. Неважно, что ей всего пятнадцать. Через пару лет это будет вполне подходящая партия.
Данило…
Меня внезапно охватила слепая ярость. Я рванулся изо всех сил, пытаясь сломать упрямую баранку. Тщетно. Такая жестокость… Это же невозможно. Как мог Данило… да кто угодно! - как вообще можно запереть человека в машине и оставить умирать от жары, жажды и истощения? Такое только в кино бывает… в одном фильме… "Человек в машине".
"Не выходите из машины! - предупреждал Хагнер. - Это опасно!" Теперь это казалось дьявольской насмешкой. Если бы я мог выйти из этой машины, львы мне показались бы детской забавой.
Крики и вопли были в кино. Я холодно вспомнил ту агонию духа, которую я вообразил и сыграл. Постепенный распад души, процесс, который я разделил на ряд кадров. Процесс, в конце которого от человека должна была остаться одна оболочка. Мой герой зашел слишком далеко, чтобы вновь обрести разум, даже если его тело спасут.
Человек в "Спешиале" был выдуманным персонажем. На все возникающие ситуации он реагировал эмоционально. Вот почему его рыдания выглядели естественными. Но я не такой. Во многих отношениях я совершенно противоположен ему. Я всегда относился ко всем проблемам с чисто практической точки зрения. И намеревался и впредь вести себя так же.
Кто-нибудь когда-нибудь меня непременно найдет. Мне надо только постараться выжить - и сохранить разум - до тех пор, когда это наконец случится.
Солнце поднялось высоко, и в машине сделалось жарко. Но это были мелочи.
Мой мочевой пузырь готов был лопнуть.
Я мог извернуться достаточно, чтобы расстегнуть "молнию" на брюках. Я так и сделал. Но повернуться на сиденье я не мог. И даже если мне удастся открыть дверцу локтем, все равно все окажется в машине. Я оттягивал неизбежное до тех пор, пока удерживаться стало невозможно. Хотя это было совершенно бессмысленно. Но все имеет свои пределы. Когда я наконец выпустил струю, большая часть мочи оказалась на полу, но не вся: я почувствовал, что брюки у меня промокли от паха до колена.
Необходимость сидеть в луже дико меня разозлила. Почему-то то, что меня принудили обмочиться, казалось даже более подлым, чем то, что меня оставили тут умирать. В кино мы эту проблему обошли стороной, поскольку сочли, что она не имеет большого значения для душевного состояния. Мы ошиблись. Еще как имеет!
С другой стороны, это только добавило мне решимости не сдаваться. Я ощутил жажду мести.
Я возненавидел Данило.
Близился полдень. Жара сделалась пыткой. К тому же я устал сидеть неподвижно. "Ничего! - говорил я себе. - В Испании я провел в таком положении целых три недели. Там, кстати, было куда жарче". О том, что в Испании мы устраивали перерыв на ленч, я старался не вспоминать.
А кстати, если верить моим часам, скоро как раз будет время ленча. Ну что ж… Может быть, меня скоро найдут…
Интересно, а как они сюда попадут? Впереди дороги видно не было: деревца, сухая трава и густой подлесок. По сторонам - то же самое. Впрочем, как-то ведь мы сюда доехали… Не с неба же упала эта машина! Вывернув шею и заглянув в зеркальце заднего обзора, я обнаружил, что дорога - если это можно назвать дорогой - у меня за спиной. Это была грунтовка без всяких следов ухода. Ярдах в двадцати от того места, где я находился, она совсем пропадала в траве.
Меньше чем через месяц пойдут дожди. Все зазеленеет, деревья покроются листвой, взойдет новая трава. Дорога превратится в болото. И если машина к тому времени все еще будет стоять здесь, никто ее не найдет.
Если… если я к тому времени все еще буду сидеть здесь.
Я встряхнулся. Нет, от подобных мыслей всего один шаг до душевного состояния того киногероя, а я ведь решил не уподобляться ему.
Да, конечно.
Может, они вышлют вертолет…
Машина была серая, неприметная. Но с воздуха-то любая машина должна быть заметна. Неподалеку от Скукузы есть маленький аэродром. Я его видел на карте. Конечно, Ивен пошлет вертолет…
Но куда? Машина смотрела на север. Она стояла в тупике заброшенной дороги. Я мог находиться где угодно.
Может, если я все-таки покричу, кто-нибудь услышит? Ну да, как же. Я в стороне от всех дорог, а люди едут, закрыв все окна, и ничего не услышат за шумом мотора.
А гудок?… Безнадежно. Это была одна из тех машин, где гудок включается, только когда включено зажигание.
А зажигание?… Ключей не было.
Время ленча наступило и миновало. Эх, пивка бы сейчас!
Позади меня затрещали кусты. Я с надеждой обернулся. Наконец-то! Кто-то идет! Впрочем, что это я? Я же знал, что меня найдут!
Однако я не услышал человеческих голосов, возвещающих свободу. Мой посетитель ничего не сказал, потому что это был жираф.
Желто-коричневый небоскреб с более светлыми пятнами, ритмично шагая, обошел машину и принялся ощипывать редкие листочки на макушке стоящего передо мной деревца. Жираф был так близко, что его тень падала на машину, давая мне благословенную передышку. Огромный и грациозный, он немного постоял, мирно жуя и время от времени опуская свою большую голову с крохотными рожками к машине, глядя на меня большими глазами, обрамленными длиннющими ресницами. Таким ресницам любая красавица позавидовала бы.
Я обнаружил, что разговариваю с ним вслух.
- Не будешь ли ты так любезен сходить в Скукузу и попросить нашего друга Хагнера приехать сюда на джипе, да побыстрее?
Звук собственного голоса испугал меня. Я услышал в нем отзвук своего страха. Я мог сколько угодно говорить себе, что скоро Ивен, Конрад, Хагнер или просто какой-нибудь прохожий найдет и освободит меня, но на самом деле я в это не верил. Сам того не сознавая, я готовился к долгому сидению. Это все из-за того фильма!
И все же я верил, что в конце концов кто-нибудь придет. Какой-нибудь крестьянин проедет мимо на осле, увидит машину и спасет водителя. Это был единственный допустимый финал. За эту идею мне и надо держаться, и я сделаю все, чтобы это приключение закончилось именно так.
В конце концов меня все же начнут искать. Если я не вернусь к премьере, начнутся расспросы, проверки, и в конце концов объявят розыск.
Премьера - в следующую среду.
А сейчас? Вроде бы пятница.
Без воды человек может прожить дней шесть-семь.
Я угрюмо смотрел на жирафа. Жираф помахал своими фантастическими ресницами, покачал головой, словно сочувствуя мне, и удалился изящной походкой.
К вечеру среды я проведу без воды полных шесть суток. К четвергу меня вряд ли успеют найти.
Может быть, к пятнице или к субботе.
Нет, это все же возможно! И я сделаю это. Я выживу.
Когда жираф ушел, унеся с собой свою тень, я заново осознал, как жестоко палит солнце. Так, если я немедленно что-то не предприму, не миновать мне солнечного удара.