Больше всего от солнца, как ни странно, страдали руки. Как и в большинстве жарких стран, верхняя треть ветрового стекла была затемненной, и если откинуть голову на спинку, можно было спрятать лицо от прямых лучей; но руки и колени пекло немилосердно. Я отчасти разрешил проблему, расстегнув манжеты рубашки и сунув кисти рук в рукава, точно в муфту.
После этого я принялся обдумывать, разумно ли будет снять носки и ботинки и открыть окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Я мог по очереди дотянуться ногами до рук, чтобы стянуть носки. Кроме того, я мог достаточно извернуться на сиденье, чтобы повернуть ручку левого окна пальцами ног.
Сделать это сразу же мне помешал не страх перед животными, а мысль о влаге.
Единственная вода, которая будет доступна мне все то время, что я здесь просижу - это та, которая сейчас содержится в моем теле. С каждым движением, с каждым дыханием этот запас убывает, поскольку я выпускаю воду в воздух в форме невидимых водяных паров. Если держать окна закрытыми, большая часть паров останется внутри машины. А если я их открою, вода мгновенно испарится.
Воздух вельда после многомесячной засухи был суше сухого закона. Мне казалось, что если я не могу помешать своему телу испарять влагу, то, по крайней мере, могу попытаться отчасти использовать ее заново. Во влажном воздухе моя кожа не так быстро растрескается от обезвоживания. И слизистая носоглотки пересохнет не так скоро.
Обдумав все это, я не стал открывать окно.
Я, точно одержимый, колебался между безумием и надеждой. То я ощущал уверенность, что Ивен с Конрадом выслали спасательные отряды сразу же, как только обнаружили, что я исчез. Но мне тут же приходило в голову, что они, должно быть, просто обругали меня за то, что я исчез так внезапно, и отправились на север, а там Ивен так увлекся своими "олифантами", что и думать забыл о каком-то там Э.Линкольне.
Никто меня не хватится. В Йоханнесбурге все: ван Хурены, Родерик, Клиффорд Венкинс - уверены, что я до конца недели пробуду в заповеднике. Никто из них не ждет от меня вестей. И обратно меня не ждут раньше вторника…
Оставалось надеяться на Ивена с Конрадом… и на крестьянина с ослом.
День тянулся бесконечно. В какой-то момент мне пришло в голову посмотреть, остались ли у меня в карманах те вещи, что были там накануне. Я ведь не выложил их, когда раздевался, просто сложил одежду на вторую кровать.
Исследование показало, что бумажник по-прежнему на месте - в заднем кармане брюк, застегнутом на пуговицу. Я чувствовал его на ощупь, когда плотнее прижимался к спинке сиденья. Хотя деньги-то мне сейчас совершенно ни к чему.
Я приподнялся на дюйм над сиденьем и принялся дергать и тянуть свои брюки, пока правый передний карман не оказался у меня на животе. Пошарив в нем, я добыл фирменный коробок спичек с эмблемой гостиницы "Игуана-Рок", в котором еще оставалось четыре спички, синюю резинку и трехдюймовый огрызок карандаша с обломанным грифелем.
Я аккуратно уложил все это на место и принялся тянуть брюки в обратную сторону, пока не смог добраться до левого кармана.
Там было только две вещи. Носовой платок - и забытый смятый полиэтиленовый пакет от Ивеновых сандвичей.
"Не выбрасывайте пакеты в окна! - говорил нам Хагнер. - Они губят животных".
И иногда спасают людей.
Полиэтиленовый пакет был настоящей драгоценностью.
Отправляясь в пустыню, всегда берите с собой такой пакет.
Я знал, что с помощью такого пакетика в жарком климате можно получать полстакана воды за сутки. Впрочем, этот способ не годится для человека, прикованного к сиденью машины. Для этого нужна ямка в земле, какой-нибудь грузик и что-то, во что можно собирать воду.
Но почему бы мне не попытаться воспользоваться тем же принципом по-иному?
Конденсация.
Ямка в земле работает по ночам. Во время дневной жары выкапываешь ямку, дюймов восемнадцать глубиной, а диаметром чуть поменьше, чем имеющийся пакет. Ставишь посреди ямки чашку. Растягиваешь пакет поверх яМки, присыпаешь края землей или песком. И кладешь в середину пакета камешек или несколько монет, чтобы он провисал над чашкой.
И ждешь.
Ночью воздух остывает, водяные пары, оказавшиеся в ямке, конденсируются в капельки воды, которые оседают на полиэтилене, стекают вниз, в сторону грузика, и капают в чашку.
Если набрать в пакет горячего дневного воздуха, к утру в нем образуется чайная ложка влаги.
Чайная ложка - это немного.
Я подтянул к себе одну руку как можно ближе и изо всех сил потянулся вперед. Наконец мне удалось наклониться достаточно близко, чтобы дышать в пакет, который я держал растянутым между указательным и большим пальцем.
Примерно полчаса я вдыхал через нос, а выдыхал через рот, в пакет. Наконец стенки пакета покрылись сотнями крошечных капелек. Это был водяной пар из моих легких, пойманный в пакет, вместо того чтобы раствориться в воздухе.
Я вывернул пакет наизнанку и лизнул его. Он был мокрый. Слизав столько, сколько мог, я приложил прохладный влажный полиэтилен к лицу и, видимо, осознав ничтожность достигнутого успеха по сравнению с затраченными усилиями, впервые ощутил приступ настоящего отчаяния.
Я снова выудил из кармана синюю резинку и, пока воздух был еще горячий, набрал его в пакет, плотно затянул пакет резинкой и прицепил его к рулю. Он висел там, как дурацкий воздушный шарик, слегка покачиваясь от малейшего прикосновения.
Весь день мне хотелось пить, но нельзя сказать, чтобы жажда была невыносимой. Когда стемнело, в животе у меня забурчало от голода. Но опять же терпеть было можно.
Снова возникла проблема с мочевым пузырем, и я заново пережил все это унижение. Но потом подумал, что со временем проблем будет меньше - по причине отсутствия пополнения.
После наступления темноты надежды на спасение пришлось отложить до завтра. Впереди было двенадцать часов, которые предстояло как-то прожить, прежде чем снова можно будет вертеться в беличьем колесе сомнений: найдут - не найдут. Ночь была долгой, одинокой и страшной.
Когда стемнело и жара исчезла, мышцы начали костенеть, и судороги, которые я так блестяще и убедительно изображал в фильме, начали мучить меня всерьез.
Поначалу я согревался, предприняв еще несколько тщетных попыток вырвать баранку из панели управления. В результате я жутко устал, а машине - хоть бы что. Потом я попытался использовать изометрическую гимнастику, чтобы поддерживать свои мышцы в рабочей форме, но не сделал и половины упражнений.
Как ни странно, в конце концов я уснул.
Когда я проснулся, кошмар продолжался. Я дрожал от холода, все тело болело от неподвижности, и мне ужасно хотелось есть. Есть было нечего, кроме четырех спичек, носового платка и карандаша.
Поразмыслив немного, я добыл из кармана карандаш и принялся его жевать. Не потому, что карандаш был съедобнее всего остального. Я хотел добраться до грифеля. Я решил, что с помощью этого карандаша смогу по крайней мере отомстить Данило.
Где-то перед рассветом до меня наконец дошло, что Данило не смог бы проделать все это без посторонней помощи. Ему нужен был кто-то, кто увез его отсюда, когда он привязал меня в машине. Он не мог уйти пешком через весь заповедник - не только из-за зверей, но и потому, что человек, идущий пешком, выглядел бы здесь чрезвычайно подозрительно.
Значит, у него есть помощник.
Кто?
Аркнольд…
Он узнал о махинациях Данило, но смотрел на них сквозь пальцы. Он молчал, потому что рисковал лишиться лицензии за то, что не обеспечил должной охраны. Но мог ли он пойти на убийство ради того, чтобы спастись от временного лишения лицензии?
Нет. Не мог.
Барти, ради денег?
Не знаю.
Кто-то из ван Хуренов, по неизвестной причине?
Нет.
Родерик, ради сенсации? А может, Катя или Мелани?
Нет.
Клиффорд Венкинс, ради рекламы?
Если так, мне ничего не грозит. Надолго он меня в таком положении не оставит. Не посмеет. Начать хотя бы с того, что его драгоценная компания будет возражать, если товар вернут в попорченном состоянии. Хотелось бы мне верить, что это был Венкинс! Но нет, это вряд ли.
Ивен? Конрад?
Эта мысль была для меня невыносима.
Они оба были здесь. На месте. Спали в соседних хижинах. Им как раз было бы очень удобно вломиться ко мне среди ночи и усыпить меня эфиром.
Да, один из них мог сделать это, пока другой спал. Но который? И зачем?
Если это был Конрад либо Ивен, я погиб. Потому что спасти меня могут только они.
Вместе с этой горькой мыслью пришел рассвет, и я увидел, что мои предположения насчет водяных паров оправдались. Пара не было видно, потому что все окна в машине запотели и покрылись капельками конденсата.
Я мог дотянуться до стекла рядом со мной. Я облизал его. Это было замечательно. Сухость во рту сразу исчезла, хотя я по-прежнему не отказался бы от пинты чего-нибудь холодненького.
Я посмотрел в образовавшееся окошечко. Все та же глушь и тишь. И никаких признаков жизни.
В остывшем пакете действительно набралась ложка влаги. Я осторожно ослабил резинку и выпустил сжавшийся воздух, чтобы помешать ему снова расшириться и впитать драгоценную влагу, когда станет теплее. Я решил, что выпью ее потом. Когда станет хуже.
Пока влага все равно осела на окнах, я решил проветрить машину. Снял носок и пальцами ноги повернул рукоятку, опустив стекло максимум на дюйм. Я не мог рисковать - а вдруг мне не удастся закрыть его снова? Но когда солнце взошло, я поднял стекло без особого труда. Когда начало становиться жарко и влага снова испарилась, я утешил себя тем, что вся она осталась в машине.
Карандаш, который я грыз ночью, а потом для сохранности сунул за ремешок часов, был уже почти годен к употреблению. Я еще немного обточил его зубами, и наружу показалось достаточно грифеля, чтобы можно было писать.
Из того, что нашлось у меня в карманах, писать можно было только на спичечном коробке. Там нашлось достаточно места, чтобы написать "Это сделал Данило", но мне этого было мало. Я помнил, что в "бардачке" перед пассажирским сиденьем лежат карты и документы на машину. Извернувшись совершенно немыслимым образом и истратив массу драгоценной энергии, я наконец сумел добыть большой бурый конверт и атлас автомобильных дорог, в конце которого было несколько чистых листов для заметок.
Этого мне хватит.
ГЛАВА 15
Данило посоветовал Нериссе послать меня в ЮАР, потому что там, вдали от дома, было проще найти возможность устроить мне то, что покажется смертью от несчастного случая. Или самому создать такую возможность. И заманил он меня сюда приманкой, на которую я непременно должен был клюнуть: считай что предсмертной просьбой женщины, к которой я хорошо относился и которой был многим обязан.
Смерть, которая будет выглядеть как убийство, автоматически сделает его одним из подозреваемых. Это слишком рискованно. А несчастный случай, вроде того микрофона под током, будут расследовать куда менее тщательно.
Данило в доме Рандфонтейна не был. Там были Родерик, Клиффорд Венкинс и Конрад. И еще человек пятьдесят. Если этот случай с микрофоном подстроил Данило, ему должен был помогать кто-то из присутствовавших там. Меня спасла только счастливая случайность.
Потом представился удачный случай в шахте. Если бы не добросовестность проверяющего Ньембези, эта попытка вполне могла увенчаться успехом.
Однако мое нынешнее положение на несчастный случай уже не спишешь. Наручники случайностью не назовешь.
Возможно, Данило рассчитывал вернуться, когда я умру, и снять их. Возможно, люди поверят, что я заблудился в парке и предпочел умереть в машине, чем решиться пойти пешком.
Но время-то поджимает. Не может же он выжидать целую неделю, пока я умру, прежде чем вернуться. Ведь тогда меня уже начнут искать, и кто-нибудь может добраться сюда раньше его…
Я вздохнул.
Чушь все это.
Этот день по сравнению со вчерашним показался мне сущим адом. Гораздо хуже, чем было в Испании. Невыносимая жара одурманила меня до такой степени, что я даже думать не мог. Плечи, руки и живот сводило судорогой.
Я сунул руки поглубже в рукава, откинул голову на подголовник, чтобы спрятать лицо от прямых солнечных лучей, и просто сидел и терпел. А что мне еще оставалось?
И что толку от этих дурацких попыток добыть воды? Безжалостное солнце иссушало меня прямо на глазах. Я понял, что недельный срок был чистой наивностью. По такой жаре хватит и пары дней.
Глотка горела от жажды. От слюны осталось одно воспоминание.
А в радиаторе машины - галлон воды… недосягаемый, как мираж.
Когда я почувствовал, что уже не могу сглотнуть не морщась и каждый вдох дерет горло, точно теркой, я развязал пакет и вылил его содержимое себе в рот. Я растягивал божественную влагу насколько мог. Покатал ее на языке, сполоснул зубы и десны. Того, что осталось, едва хватило, чтобы сделать глоток, а когда я ее проглотил, то почувствовал себя совсем несчастным. Теперь ничто не могло мне помочь до заката.
Я вывернул пакет наизнанку, высосал его и прижимал к губам, пока жара не высушила его окончательно. Тогда я снова набрал в пакет горячего воздуха и трясущимися пальцами привязал его обратно к рулю.
Я вспомнил, что в багажнике машины, насколько мне известно, еще осталась часть оборудования Конрада. Оно ведь ему, наверно, понадобится, и он станет разыскивать хотя бы его, если не меня…
"Ивен, - подумал я, - бога ради, спаси меня!"
Но Ивен поехал на север парка, который тянется на двести миль, до самой сонной, зловонной, мутно-зеленой реки Лимпопо. Ивен ищет там своего Слоненка.
А я… я сижу тут в машине и умираю из-за золотой шахты, которая мне на хрен не нужна.
Пришла ночь, и с ней голод.
Люди платят большие деньги за то, чтобы их морили голодом в санаториях, люди устраивают голодные забастовки, чтобы чего-то добиться. Так что чего уж такого особенного в голоде?
Да ничего. Просто живот болит страшно.
Благословенна будь ночная прохлада! Утром, вылизав всю часть стекла, до которой мог дотянуться, я продолжал писать. Я записывал все, что, по моему мнению, могло помочь расследованию обстоятельств моей смерти.
Я еще не закончил, как снова наступила жара. Я написал: "Передайте Чарли, что я ее люблю" - и подписался, потому что не был уверен, что к вечеру я буду еще в состоянии что-то писать. Потом сунул исписанные бумажки под левое бедро, чтобы они не упали на пол, откуда я их уже не достану, затолкал карандашик под ремешок часов и выдавил из пакета воздух, чтобы сохранить еще одну ложку влаги. Сколько же я еще протяну?
К полудню мне уже не хотелось тянуть дольше.
Я приберегал свой глоток воды до последнего, но, когда он наконец был выпит, почувствовал, что был бы счастлив умереть. Когда пакет, который я прижимал к лицу, высох, мне потребовалось огромное усилие воли, чтобы снова его надуть и привязать к баранке. Я подумал, что завтра в пакете снова окажется ложка влаги, но выпить ее я уже не смогу.
"Дурацкий фильм мы сняли, - думал я. - Мы слишком сосредоточились на состоянии души того человека и пренебрегли состоянием тела". Мы не знали, что ноги кажутся свинцовыми, а лодыжки опухают, как надувные мячи. Носки я давно снял, и натянуть обратно туфли было не проще, чем взлететь.
Мы не знали, что живот пучит и болит от газов и что ремни безопасности впиваются в него, точно стальные тросы. Мы не догадывались, что когда слезные железы пересыхают, в глазах такое ощущение, словно по ним прошлись наждаком. Мы недооценили то, что пересыхание делает с носоглоткой.
Давящая жара заглушила все чувства. Не осталось ничего, кроме боли, и никакой надежды на избавление.
Кроме надежды на смерть.
Ближе к вечеру пришел слон и вывернул с корнем деревце, ветки которого объедал жираф.
"Вот неплохая аллегория для Ивена, - рассеянно подумал я. Мысли путались. - Слоны - неуничтожимые уничтожители природы…"
Но Ивен был за много миль отсюда.
"Ивен… - думал я. - Ивен… О господи… Ивен, найди меня, пожалуйста!"
Слон объел с дерева несколько сочных листьев и пошел дальше. Деревце осталось лежать корнями кверху, умирая от жажды.
До темноты я записал еще несколько фраз. Руки непрерывно тряслись, их сводило страшной судорогой, а под конец карандаш попросту выпал у меня из пальцев.
Он упал на пол и закатился под сиденье. Я не видел его и не мог его поднять: пальцы ног совсем опухли.
Плакать я не мог - слез не было. Да и вообще это только лишняя трата влаги.
Снова пришла ночь. Время начало расплываться.
Я не помнил, сколько дней я тут провел и долго ли до среды.
Среда была так же далека, как Чарли. Ни той, ни другой мне уже не увидеть. Мне привиделся бассейн в саду, в бассейне плескались дети, и он казался более реальным, чем машина.
Теперь меня часами била непрекращающаяся дрожь.
Ночь была холодная. Мышцы окаменели. Зубы стучали. Желудок требовал еды.
Поутру конденсат на стеклах был такой плотный, что вода струйками стекала на раму окна. Я, как и раньше, мог дотянуться только до небольшого участка стекла рядом со своей головой. Я его вылизал. Этого мне было мало…
У меня больше не было сил открывать окно, чтобы проветрить машину. Впрочем, машины не герметичны. Во всяком случае, умру я не от удушья.
Неизбежное солнце вернулось в невинной розовой дымке. Нежная прелюдия грядущего страшного дня.
Я уже не верил, что кто-то придет.
Все, что оставалось, - это дождаться забытья. Тогда наступит покой. Даже горячечный бред будет чем-то вроде покоя, потому что самое страшное - это все чувствовать, все понимать. Так что помрачение сознания было бы счастьем. Ведь для меня это и будет настоящая смерть. Все, что случится после, произойдет уже не со мной. Какая разница, когда остановится сердце?
Жара била по машине огромным тараном.
Я горел. Горел. Горел…
ГЛАВА 16
Они пришли.
Когда солнце стояло уже высоко, приехали Ивен с Конрадом на своем микроавтобусе. Ивен носился вокруг машины, исходя энергией, размахивая руками. Волосы его стояли дыбом, как у сумасшедшего, и глаза пылали безумным огнем. Конрад, раздувая усы, промокал лоб платком.
Они просто подошли к машине и открыли дверцу. И застыли.
Я не поверил, что они настоящие. Подумал, что у меня очередные галлюцинации. Они смотрели на меня, а я смотрел на них и ждал, когда они развеются.
Потом Ивен сказал:
- Черт возьми, где же вы были? Мы со вчерашнего утра ищем вас по всему этому проклятому парку.
Я не ответил. Просто не мог говорить. Конрад повторял:
- Боже мой, боже мой, дорогуша, боже мой…
Как будто у него заело пластинку.
Ивен вернулся к микроавтобусу, подогнал его поближе и поставил рядом с машиной. Потом залез на заднее сиденье и открыл красную коробку.
- Пиво тебя устроит? - спросил он. - Воды мы не захватили.
Устроит, устроит…
Он налил пива в пластиковый стаканчик и поднес его к моим губам. Пиво было холодное. Мокрое. Настоящее. Невероятно вкусное. Я выпил только половину - глотать было больно.
Конрад открыл левую дверцу и сел на соседнее сиденье.