У девушки, видимо, интервьюера из передачи для женщин, было лицо, которое у другой женщины показалось бы простеньким, но благодаря копне курчавых каштановых волос, огромным темным очкам в желтой оправе и брючному костюму в оранжево-бежевую клетку она смотрелась весьма экзотично. Выражение неподдельного дружелюбия спасало ее от карикатурности. Конрад окинул горячую цветовую гамму ее костюма профессионально-оценивающим взглядом и сообщил, что он принимал участие в съемке четырех фильмов, в которых я играл.
Родерик мгновенно сделал стойку.
- И каково это - работать с ним? - спросил он.
- Это нечестно! - запротестовал я.
Родерик с Конрадом не обратили на это ни малейшего внимания. Конрад поджал губы, напустил на себя важный вид и принялся перечислять, загибая пальцы:
- Терпеливый, энергичный, профессиональный, пунктуальный пуританин. - И театрально прошептал, обращаясь ко мне: - Ну как?
- Фигляр! - вполголоса ответил я.
Родерик, естественно, вцепился в последнюю характеристику.
- Что вы имеете в виду, говоря "пуританин"?
Конрад от души развлекался:
- Все его партнерши жалуются, что он целуется умело, но не от души.
Я прямо видел, как Родерик лихорадочно сочиняет заголовок. Глаза у него блестели.
- Моим сыновьям это не нравится, - сказал я.
- Что?
- Когда старший увидел в кино, как я целую какую-то чужую тетю, он со мной неделю не разговаривал.
Все рассмеялись.
Но тогда это было совсем не смешно. Кроме того, что Питер перестал со мной разговаривать, он начал снова мочиться в постель - это в пять-то лет! - и постоянно плакал. Детский психиатр нам сказал, что это все оттого, что мальчик чувствует себя неуверенно: ему кажется, что весь его мир готов развалиться, потому что папа целуется с чужими тетями и ссорится с мамой. Это было вскоре после того случая с Либби, и мы беспокоились, не может ли и это быть причиной. Хотя мы никогда не говорили ему, что Либби заболела из-за того, что он ее уронил. И не собирались. Нельзя взваливать на ребенка такой груз. Это бессмысленное, ненужное ощущение собственной вины может навсегда искалечить его душу.
- Ну и что вы предприняли? - сочувственно спросила девушка.
- Сводил его на несколько старых добрых фильмов ужасов.
- Ага, - подтвердил Конрад.
Примчался трусцой Клиффорд Венкинс, который снова куда-то убегал. В морщинах у него на лбу по-прежнему блестели бисеринки пота. Я мельком подумал, что же с ним будет летом.
Он торжествующе сунул мне в руки микрофон-прищепку.
Провод от микрофона тянулся в угол, где стояла записывающая аппаратура.
- Ну вот… э-э… мы готовы… в смысле, все сделано. - Он в беспричинном замешательстве перевел взгляд на девушку. - Начинайте, дорогая Катя. Я думаю… э-э… все готово.
Я посмотрел на Конрада и сказал:
- Знаешь, вчера на скачках я выучил одно слово на африкаанс. Можешь сделать это, пока я буду записывать интервью?
- Что именно? - с подозрением спросил Конрад.
- Voetsek, - небрежно сказал я.
Все вежливо сделали вид, что не расслышали. "Voetsek" значит примерно "Иди на…" - ну, короче, вы поняли.
Когда Конраду объяснили, он снова забулькал, давясь смехом.
- Видел бы это Ивен!… - прохрипел он.
- Давай забудем об Ивене, - предложил я.
Конрад взял Родерика под руку и увел в сторонку, все еще хихикая.
Небольшие глаза Кати за огромными темными очками смеялись.
- Подумать только, а ведь те, кто был в аэропорту, говорили, что вы холодный, как медуза!
Я вежливо улыбнулся:
- Возможно, я тогда устал… - Посмотрел на блокнот, который она сжимала в руке. - Интересно, о чем вы собираетесь спрашивать?
- О, да о том же, что и все прочие! - ответила она. Но ее лукавая улыбочка не сулила мне ничего хорошего.
- Все готово, Катя! - крикнул человек, возившийся с клавишами и ручками электронной аппаратуры. - Можно включать в любой момент.
- Хорошо.
Она заглянула в блокнот, потом подняла взгляд на меня. Я стоял в двух шагах от нее, держа в одной руке стакан, в другой микрофон. Она поразмыслила, склонив курчавую головку набок, потом шагнула ко мне, оказавшись почти вплотную.
- Вот так будет лучше. Если мы будем слишком далеко от этого микрофона, он запишет кучу посторонних шумов. Микрофон-то старенький, судя по виду. И вообще давайте я лучше буду держать его в руке. А то вам, похоже, неудобно…
Она взяла у меня микрофон и крикнула оператору:
- Порядок, Джо, включай!
И Джо включил.
Катя резко дернулась, изогнулась дугой и рухнула на пол. Мирно шепчущиеся люди оглянулись и ахнули. Кто-то взвизгнул. Все оцепенели от ужаса.
- Выключите! - крикнул я. - Выключите все! Немедленно!
Родерик в два прыжка оказался рядом с Катей и наклонился к ней. Я его оттащил.
- Сперва скажите Джо, чтобы выключил этот треклятый микрофон, иначе вас тоже ударит током!
Джо подбежал, белый как простыня.
- Я выключил, выключил! Микрофон обесточен!
Я думал, они знают, что надо делать, и сделают именно то, что надо. Но они просто стояли вокруг и смотрели на меня, точно именно я должен был знать, что делать, должен был прийти на выручку, как тот супермен, которого я играл в фильмах…
Но времени терять было нельзя. Времени не было. Катя не дышала.
Я опустился на колени рядом с ней и снял с нее очки. Расстегнул ей ворот. Запрокинул ей голову, прижался губами к ее губам и вдохнул воздух в ее легкие.
- Врача! - Это Родерик. - "Скорую"! Господи Иисусе! Скорее! Скорее!
Я вдувал воздух ей в легкие. Не слишком сильно, но ритмично, заставляя ее грудь вздыматься.
От удара током останавливается сердце…
Я попытался прощупать пульс у нее на шее, но не нашел. Родерик понял, что я делаю, и взял ее запястье, но там пульса тоже не было. На лице Родерика отражалась мука. Похоже, Катя была для него больше, чем просто коллегой…
Прошло еще две минуты - или два тысячелетия… Родерик прижался ухом к левой груди Кати. Я продолжал вдувать воздух ей в легкие, с каждой секундой все больше ощущая, что это бесполезно, что она мертва. Ее кожа была бледной и очень холодной.
Родерик услышал первый толчок сердца прежде, чем его ощутил я. Я увидел это по его лицу. Потом я почувствовал два отрывистых толчка в кровеносном сосуде, на котором держал пальцы, потом неровные, отрывистые удары и наконец ощутил ровный, ритмичный пульс. Сердце Кати снова начало работать.
Родерик поднял голову. Губы его скривились, жилы на его шее натянулись как струны. Видно было, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не разрыдаться. И все равно по щекам у него бежали слезы. Он смахивал их пальцами.
Я сделал вид, что ничего не заметил. Но я знал, что когда-нибудь использую это выражение лица, эту реакцию в одном из фильмов. Да простит мне бог. Если ты актер, то все, что бы ты ни узнал, что бы ты ни увидел, будь это сколь угодно интимным, рано или поздно используешь в своей работе.
Катя судорожно вздохнула, вздохнула сама, пока я продолжал делать ей искусственное дыхание. Ощущение было странное - как будто она высасывает из меня воздух.
Я отодвинулся от ее губ, но по-прежнему держал ее рот раскрытым, придерживая челюсть рукой. Она продолжала дышать - поначалу судорожно, отрывисто, но постепенно ее дыхание выровнялось. Она хватала воздух неглубокими шумными глотками.
- Она нуждается в тепле, - сказал я Родерику. - Принесите одеяла.
Он ошеломленно смотрел на меня.
- Да-да… Одеяла…
- Сейчас принесу! - сказал кто-то, и оцепенение, охватившее всех присутствующих, сменилось суматохой. Сперва шок, потом страх, потом облегчение - и все потянулись за виски.
Я увидел Клиффорда Венкинса, смотревшего сверху вниз на Катю, которая все еще лежала без сознания. Лицо у него было серое и какое-то опухшее. Но по крайней мере, пока он прекратил тарахтеть.
Конрад, похоже, тоже временно забыл про свое любимое "дорогуша". Впрочем, я подозревал, что сосредоточенность на его лице не имеет ничего общего с шоком. Конрад, как и я, был профессионалом и смотрел на этот несчастный случай с точки зрения расположения камер, светотени, впечатляющих цветовых пятен. Интересно, в какой момент профессиональное отношение к чужим страданиям становится грехом?
Кто-то вернулся с одеялами, и Родерик трясущимися руками закутал Катю и сунул подушку ей под голову.
- Когда она придет в себя, не ждите от нее слишком многого, - предупредил я его. - У нее, возможно, будут путаться мысли.
Родерик кивнул. Щеки его снова порозовели - Катя осталась жива, худшее миновало.
Он внезапно посмотрел на меня, на нее, потом снова на меня. Похоже, он вновь обрел способность мыслить связно.
- Вы - Эдвард Линкольн, - медленно произнес он, как будто только что это обнаружил.
Перед ним тоже встала дилемма: прилично ли использовать в профессиональных целях несчастный случай со своей подружкой?
Я оглядел комнату. Он тоже. Ряды корреспондентов заметно поредели. Я встретился глазами с Родериком и понял, о чем он думает: репортеры бросились к телефонам, а он здесь единственный представитель своей газеты!
Он снова посмотрел на девушку.
- С ней ведь теперь все будет в порядке, да? - неуверенно спросил он.
Я ничего не ответил, только сделал неопределенный жест. Наверняка ничего не скажешь. Сердце у нее останавливалось всего минуты на три, так что, если повезет, необратимых изменений в мозгу не произойдет. Впрочем, все мои познания на этот счет ограничивались объемом давнишних курсов первой помощи.
Журналист в Родерике одержал-таки верх. Он поднялся и сказал:
- Вы не окажете мне услугу? Не позволяйте им увозить ее в больницу или куда-нибудь еще, пока я не вернусь.
- Постараюсь, - ответил я, и он убежал.
Джо, радиооператор, сворачивал шнур от проклятого микрофона, осторожно отсоединив его от розетки. Он оглядел провод и сказал:
- Он такой старый, что я и не думал, что он у нас сохранился. А тут смотрю - лежит в футляре… Господи, лучше бы я его не брал! Но я подумал, что это будет проще, чем ехать в студию за новым. Ничего, я позабочусь, чтобы он больше никому не причинил вреда. Разберу и выброшу.
Конрад снова подошел ко мне и посмотрел на Катю, которая только-только начинала приходить в себя. Веки ее дрогнули. Она пошевелилась под одеялами.
- Дорогуша, - сказал Конрад, - а тебе не приходило в голову, что незадолго до того, как это случилось, микрофон держал в руке ты сам?
- Да, - ответил я ровным тоном. - Приходило.
- А как ты думаешь, - продолжал Конрад, - многие ли из присутствующих знали, что единственная возможность спасти человека, которого ударило током, - это немедленно сделать ему искусственное дыхание?
Я посмотрел ему в глаза:
- А ты знал?
Конрад вздохнул:
- Циник ты, дорогуша! Нет, я тоже не знал.
ГЛАВА 6
Данило приехал в "Игуана-Рок" в четыре часа во взятом напрокат "Триумфе". На нем была красная рубашка с открытым воротом, на загорелом лице сияла белозубая улыбка.
Я сам вернулся в гостиницу меньше часа назад. Мы с Конрадом перекусили сандвичами с пивом в каком-то тихом баре. Катю увезли в больницу, Родерик в расстроенных чувствах уехал следом за ней, а прочие журналисты, видимо, стучали сейчас на пишущих машинках. Клиффорд Венкинс в какой-то момент исчез. Когда мы с Конрадом уходили, я увидел его в холле, занятым серьезной беседой по телефону. Небось докладывает своей компании о последних событиях. Я тяжело вздохнул. Нечего и надеяться, что эта история пройдет незамеченной.
Данило, как всегда, беззаботно болтал, ведя машину по эстакаде Кольцевого шоссе сэра де Вильерса Граафа. Эта дорога - настоящее благословение божье для жителей города. Благодаря ей центр избавлен от транзитных машин.
- Просто не представляю, что творилось в Йоханнесбурге до того, как построили это шоссе, - заметил Данило. - Там и сейчас-то сплошные пробки, а уж парковка… Вдоль домов припарковано больше машин, чем в Лас-Вегасе игральных автоматов!
- Так вы здесь уже давно?
- Да нет, не очень! - Данило снова улыбнулся. - Всего несколько дней. Но я уже был здесь однажды, а потом, через каких-нибудь двадцать минут поисков места для парковки вы сами убедитесь, что автостоянки всегда забиты под завязку и припарковаться ближе чем за четверть мили от того места, которое вам нужно, попросту невозможно.
Он вел машину умело и спокойно, несмотря на то что в ЮАР, как и в Англии, движение левостороннее, в отличие от его родной Америки.
- Гревилл живет неподалеку от Турффонтейна, - сказал Данило. - Скоро мы спустимся с эстакады… Эй, на том знаке было написано "Элофф-стрит"?
- Да.
- Отлично.
Он свернул. Мы оставили главную южноафриканскую магистраль позади. Миновали несколько футбольных полей и Роликовый каток.
- Они называют это место Уэмбли, - сообщил Данило. - А вон там, подальше, озеро, которое называется Веммер-Пэн. По нему катаются на лодках. Знаете, там есть водяной орган. Когда на нем играют, он выстреливает в воздух разноцветные фонтаны воды…
- Вы там бывали?
- Нет, Гревилл рассказывал. Он еще говорил, что там то и дело находят разлагающиеся безголовые трупы.
- Какая прелесть! - сказал я.
Данило усмехнулся.
Не доезжая до Турффонтейна, Данило свернул на боковую дорогу. Асфальт вскоре сменился наезженной грунтовкой, покрытой толстым слоем пыли.
- Тут дождя не было месяца четыре, если не пять, - пояснил Данило. - Естественно, все пересохло.
Трава действительно выглядела пожухлой, но я этого и ждал. А вот когда Данило сказал, что через месяц, когда пройдут дожди и немного потеплеет, все вокруг оживет, зазеленеет и расцветится яркими красками, я немало удивился.
- Жалко, что вас тут уже не будет и вы не увидите джака-ранды. Они будут все в цветах, - сказал Данило.
- А вы их видели? Он поколебался:
- Да нет. В прошлый раз, когда я тут был, они не цвели. Просто Гревилл говорил…
- А-а, понятно.
- Ну вот и приехали. Вон они, конюшни Гревилла.
Вскоре мы миновали угрюмые на вид кирпичные столбы и по дорожке, усыпанной гравием, подъехали к конюшне. Конюшня выглядела так, словно ее перенесли сюда прямиком из Англии.
Сам Аркнольд был уже во дворе и разговаривал с негром, которого представил нам как своего старшего конюха Барти. Старший конюх Аркнольда был очень похож на своего хозяина: крепко сбитый человек лет тридцати, с короткой толстой шеей и неулыбчивыми холодными глазами. Я с легким удивлением подумал, что это первый встреченный мною африканский негр, который не выглядит добродушным.
Однако держался он вполне любезно. Они с Данило обменялись кивками, как старые знакомые.
Аркнольд сказал, что все готово, и мы принялись неспешно обходить конюшни. Лошади были похожи на тех, которых я видел на ипподроме: с прямыми бабками и потоньше в кости, чем наши, английские.
Лошади Нериссы ничем не отличались от своих соседей по конюшне: выглядели они такими же ухоженными, ноги крепкие, глаза блестящие. И стояли они не в одном отделении, а вперемешку с остальными - жеребчики в одной половине, кобылки в другой. Все как полагается, все как у нас в Англии.
Все конюхи были молодыми неграми. Как и все прочие конюхи на свете, они по-хозяйски гордились лошадьми, за которыми ухаживали. Но, помимо этой законной гордости, чувствовалось в них и еще что-то.
На мои вопросы они отвечали с улыбкой, к Аркнольду обращались с почтением, а на Барти смотрели с нескрываемым страхом. Неизвестно, на чем уж там был основан его авторитет - может, на каких-нибудь древних племенных связях. Я этого так и не разузнал. Но, судя по их испуганным взглядам и по тому, как они съеживались, завидев его, Барти имел над ними такую власть, какая ни одному английскому старшему конюху и не снилась.
Мне вспомнился мой отец. Он, конечно, держал всю конюшню в ежовых рукавицах, конюхи слушались его беспрекословно, помощники ходили по струночке, да и я не сидел сложа руки. И тем не менее я не помнил, чтобы кто-нибудь его по-настоящему боялся.
Я посмотрел на Барти - и меня пробрала дрожь. Ох, не хотел бы я быть его подчиненным!
- Вот это - Тейблс-Тернд, - говорил Аркнольд, подходя к двери денника, где стоял темно-гнедой жеребчик. - Он тоже принадлежит миссис Кейвси. В субботу участвует в скачках в Джермистоне.
- Я, пожалуй, съезжу в Джермистон, - сказал я.
- Класс! - с энтузиазмом отозвался Данило.
Аркнольд только кивнул и сказал, что оставит для меня на входе бесплатные билеты.
Мы вошли в денник и постояли, как обычно, оценивающе оглядывая Тейблс-Тернда с головы до ног, пока Аркнольд записывал, как лошадь выглядит по сравнению со вчерашним днем. Я соображал, что бы такое сказать, что не звучало бы чересчур критически.
- Хорошая шея, - сказал я. - И плечи хорошие, крепкие. А про себя подумал, что голова у жеребчика малость крысиная.
Аркнольд пожал плечами:
- На зиму я вывозил его в Наталь вместе с прочими. Мы каждый год вывозим туда всех лошадей на пастбища на три месяца. Мы их держим в Саммервельде, понимаете?
- А где это - Саммервельд? - спросил я.
- Спросите лучше, что это такое, - сказал тренер. - Это большая территория с конюшнями лошадей на восемьсот, в Шонгвени близ Дурбана. Мы снимаем там блок денников на сезон. На территории есть все, что нужно: учебная скаковая дорожка, рестораны, общежития для конюхов - короче, все. Там же расположена жокейская школа…
- Но в этом году вам не везет, не так ли? - сочувственно спросил я.
- Да нет, прочие лошади выиграли несколько скачек, но лошади миссис Кейвси… Откровенно говоря, их так много, что я не могу допустить, чтобы они все время проигрывали. Это портит мне репутацию, понимаете?
Ну еще бы! Но я заметил, что он говорит об этом менее энергично, чем можно было ожидать.
- Вот взять хотя бы Тейблс-Тернда, - продолжал тренер, похлопывая лошадь по крупу. - Исходя из его родословной и результатов, какие он показывал на тренировках, у него были неплохие шансы выиграть Мемориальную доску Холлиса в июне - это одна из самых престижных скачек для двухлеток… А он выступил точно так же, как Чинк, - ну, вы сами видели в Ньюмаркете. Выдохся за пятьсот метров до финиша и пришел в хвосте, хотя я готов поклясться, что он ни в чем не уступал остальным!
Он кивнул конюху, державшему голову лошади, развернулся на каблуках и вышел из денника. Дальше в том же ряду стояла еще одна лошадь Нериссы, вызвавшая у тренера еще более глубокое негодование.
- Вот опять же Медик. Этот жеребчик вполне тянул на чемпиона мира. Я раньше думал, что в июле он выиграет Натальскую свободную с гандикапом, но в конце концов даже не стал посылать его в Клервуд. Его предыдущие четыре скачки были совершенно позорными.
У меня было стойкое ощущение, что гнев Аркнольда наполовину искренний. Это меня озадачило. Его действительно тревожило то, что все эти лошади проигрывают. И тем не менее я по-прежнему был уверен, что тренер не только знает, почему они проигрывают, но и сам все это устроил.