- Прости, детка, - ответила женщина. - В сезонном меню этого нет.
Она упорно смотрела мне в глаза, пока я не рассмеялась.
- Вы, должно быть, Рози.
- Кто тебе сказал? - спросила она, упирая руки в боки.
Это будет нелегко.
- Мордекай, - ответила я.
- А, ну ладно. Должно быть, так и есть. Мордекай никогда не ошибается. Он твой друг, да?
- Не совсем, - сказала я. - Друг моего друга.
Она внимательно изучила свои ногти.
- Видимо, Карла Пендраки.
- Потрясающая цепочка умозаключений, - улыбнулась я.
- Не настолько потрясающая, как ты думаешь. У Мордекая только один друг.
"Как у многих из нас", - подумала я.
- Это ты интересовалась Роджером Сэмбриджем.
Я призналась, что да.
Рози выдвинула стул и села рядом со мной.
- Он чудной, - начала она. - Во всяком случае, был чудным, не знаю уж почему. Начал захаживать сюда прошлым летом. Появлялся по вечерам, садился вон в то кресло с короткой ножкой, спиной в угол, брал три полпинты пива и никогда не говорил ни слова. Такое ощущение, будто он наблюдал за людьми. Иногда доставал из кармана маленький блокнот и карандаш и что-то записывал. Однажды я спросила его: "Вы репортер?", и этот черт зарычал на меня. "Ар-р-р!" Зарычал! Как пират Джон Сильвер или кто-то вроде. Он всегда очень быстро убирал свой блокнот, я ни разу не смогла ничего рассмотреть. Сначала я думала, он делает рисунки для газет, но он писал, а не рисовал. Однажды я спросила Берта Блейна - Берт до несчастного случая был церковным сторожем в Святом Варнаве в Бичинг-Нортон. Ему можно задать любой вопрос об англиканской церкви, он все знает. В общем, Берт сказал, что он - имею в виду Сэмбридж, а не Берт, - вырезал из дерева все на библейскую тему. Особенно мизерикордии. Ну, знаешь, эти штуки с обратной стороны сидений в церкви. Вырезал там крошечных дьяволят. Терпеть их не могу. У меня от них мурашки по телу - все равно как если летучие мыши в волосах запутались или гусь прошел по твоей могиле.
Она нервно хихикнула и показала рукой на миниатюру над вывеской бара "Гусь и подвязка", на которой разъяренный гусь схватил подвязку растрепанной смеющейся официантки, растянувшуюся до невероятных размеров. Я полагаю, зрителю предлагалось улыбнуться при мысли о том, что случится, когда гусь отпустит подвязку.
- Значит, вы не смогли его разговорить? - спросила я.
- Господи, нет! Он был не из таких. Угрюмый, вот подходящее слово. Вот что я сказала Мордекаю. Угрюмый. Ясно дает понять, что не хочет ничьего общества.
- Или вопросов, - добавила я.
- Точно, - согласилась Рози, грызя накрашенный красным лаком ноготь. - Мне это в голову не приходило. Кроме того, - добавила она, - у него был жуткий артрит, к нему даже было страшно прикасаться. Странное занятие для такого человека - торчать в сырых, продуваемых сквозняком церквях.
Передо мной мелькнул образ мистера Сэмбриджа, висящего вниз головой на двери в спальню. Знает ли Рози больше, чем говорит? Не могу себе представить, чтобы инспектор Хьюитт уже сделал обстоятельства смерти мистера Сэмбриджа достоянием общественности.
- Может, он страдал из-за дождя, - предположила я.
- Нет, не думаю, - возразила Рози. - Есть боль тела и боль сердца. У него была боль сердца. Помяни мои слова. Я старше тебя. Понимаю в таких делах.
В обычной обстановке я бы восприняла такие слова как пощечину, но по лицу Рози я поняла, что она говорит правду.
Я кивнула - с умным видом, надеюсь.
- А Лилиан Тренч? - внезапно спросила я.
- Она? Эта ведьма выходного дня? Все, что я знаю, о чем я слышала, - не самое хорошее. Она живет в Лондоне и приезжает сюда в полнолуние и на рождественскую пантомиму.
Я знала, что она имеет в виду. Наш таксист Кларенс Мунди, испокон веков в Бишоп-Лейси исполняющий роль лошадки в рогатом танце - ежегодно, за исключением службы в армии в качестве пилота, - всегда ворчал в адрес "рогатых зевак": туристов, считающих нас отсталой деревенщиной, которые каждую зиму приезжают сюда во время зимнего солнцестояния с фотоаппаратами и мусорят на церковном кладбище.
"Словно гуси, га-га-га", - обычно говорит Кларенс Мунди. И добавляет очень грубое слово, которое я при всем желании не могу повторить.
Рогатый танец восходит к средним векам, и лошадка, которая делает отчаянные и временами пугающие прыжки в сторону зрителей, - один из самых популярных персонажей. До этого момента мне не приходило в голову, что книга Оливера Инчболда "Лошадкин домик" по крайней мере названием связана со старинным танцем в Бишоп-Лейси.
Здесь есть скрытый смысл или это простое совпадение?
А потом мне в голову пришла еще одна мысль: рогатый танец проводится каждый год в день зимнего солнцестояния, которое в этом году приходится на двадцать второе декабря.
То есть на сегодня.
- Простите, - сказала я, вскакивая на ноги. - Я вспомнила, что у меня встреча. Чуть не забыла.
- Это случается с лучшими из нас. - Рози тоже поднялась. - Осторожнее. Говорят, дороги ужасные.
Рози была права. Понижение температуры привело к тому, что дорога превратилась в каток. В конце пути мне пришлось идти пешком и катить "Глэдис" вниз по холму и дальше к Бишоп-Лейси. Я добралась до деревни только в полдень.
Несмотря на холод, на церковном дворе собралась веселая толпа в надежде увидеть, как участники представления облачаются в костюмы.
- Никакого подглядывания! - крикнул от восточной двери Берт Арчер. - Мы всегда одеваемся в ризнице, и вам нельзя смотреть, пока мы не будем готовы!
Берт играл роль Гектора. "Грубый механик" - так именовалась его роль в буклете, который написал викарий и который продавали туристам за два пенса.
Как призналась Синтия, поскольку печать обходится в десять пенсов за штуку, разницу викарий компенсирует из своего кармана.
- Со времен войны цены не изменились, - говорил он потенциальным покупателям, расхаживая по церковному двору и торгуя буклетами.
Тулли Стокер, уже облачившийся в костюм оленя, тайком крался к западному крыльцу, где ему предстояло нацепить огромные ветвистые рога.
После танца он вернет их на традиционное место в колокольне, где посетители, доплатив пенни, с трепетом смогут увидеть впечатляющий размер и острые кончики рогов.
Когда я вышла на церковное кладбище, заиграла музыка. Традиционная мелодия, которую когда-то играли на импровизированных тромбонах, барабанах, шарманках и волынках, теперь исполнялась членами местного "Серебряного оркестра" на современных корнетах, тубах и прочих духовых инструментах, изготовленных в "Бузи и Хокс" в Лондоне.
"Дрожать можно не только от холода", - подумала я.
Меня так неожиданно схватили за руку, что я чуть не выпрыгнула из кожи вон.
- Флавия! Что ты здесь делаешь?
Карла Шеррингфорд-Кэмерон.
- Это мой приход, - вспылила я, стряхивая ее ладонь и очерчивая рукой круг для пущего эффекта. - Меня здесь крестили. Здесь похоронены мои предки. А ты? - спросила я не самым приятным тоном.
- Мисс Лавиния и мисс Аурелия организовали мое выступление, - сказала она. - Разве это не мило? Я буду петь "Чу, охота!".
- Великолепно, - сказала я, хотя меня чуть не стошнило.
С чего бы кому-то приглашать чужака вроде Карлы - человека из Хинли, господи боже мой! - исполнять одну из ключевых ролей в рогатом танце: роль, которая до сих пор доставалась исключительно девушкам и женщинам из Бишоп-Лейси, с тех времен, когда британский лев был еще котенком?
Карла была одета в зимнее пальто, к которому прикололи булавками множество сухих дубовых листьев. Несмотря на морозный воздух, ее лицо светилось румянцем.
- Обычно эту партию поет мисс Аурелия, но в последний момент у нее случилась неприятность с животом, и мисс Лавиния попросила меня занять ее место.
Боюсь, мне в голову пришла довольно жестокая мысль, но я не стану ее озвучивать.
- Я так часто бываю в Бишоп-Лейси на этой неделе, что начинаю чувствовать себя местной, - продолжила Карла. Ее лоб сиял жирным блеском, хотя она еще не начинала петь.
- Может, тебя тоже здесь похоронят. - Я отвернулась. Человеческое терпение не беспредельно.
Сквозь толпу протолкалась мисс Лавиния, сея направо и налево жуткие зубастые улыбки. Она была одета в старомодный наряд суфражистки с кружевами, потемневший от старости, и когда она прошла мимо меня, пронзительный северный ветер донес до меня запах нафталина (С10Н8) - таблеток от моли, химический состав которых, о чем я с удовольствием вспомнила, был описан в 1826 году великим Майклом Фарадеем.
Мисс Лавиния прошептала Карле несколько слов, та сунула руку в карман пальто и достала древний распылитель для горла. Извиняюще улыбнувшись окружающим, она широко раскрыла рот, демонстрируя миндалины, засунула наконечник глубоко внутрь, пару раз деловито нажала на резиновую грушу, прочистила аденоиды и сделала знак, что она готова. Я чувствовала запах ее дыхания даже со своего места.
И Карла, сжав руки, запела:
Чу! То рога голос грозный,
Знать, охотник молодой…
Вернее, пела она вот так:
Чу-у-у-у-у! То р-о-о-о-ога го-о-о-о-о-лос
гр-о-о-о-о-озный,
Зн-а-а-а-а-а-ать, охо-о-о-о-о-тник
молодо-о-о-о-о-й
Дабы продемонстрировать крутизну холма, Карла так сильно поддала громкости и высоты, что превзошла возможности человеческого слуха.
Должно быть, собаки по всей округе навострили уши.
Тем временем мисс Лавиния дирижировала обеими руками, наслаждаясь моментом, и я засомневалась, что у мисс Аурелии действительно проблемы с животом.
Карла была неумолима.
Воздух в этот день морозный
Острою пронзит стрелой.
Если уж совсем честно, у нее не такой плохой голос, когда она не пытается завывать.
Согласно обычаю, "Чу, охота!" исполняется без сопровождения, и пока голос Карлы прорезал холодный воздух, члены "Серебряного оркестра" Бишоп-Лейси возились с инструментами, дули на ладони и притоптывали, чтобы согреться.
Среди туристов я заметила лицо Фели.
"Что она здесь делает, - удивилась я, - когда отец так серьезно болен?"
Но потом я подумала: а я здесь что делаю? И простила ее.
Когда Карла наконец допела, раздались робкие аплодисменты, сопровождаемые тяжелыми вздохами облегчения, в числе которых был и мой.
Поворачиваясь направо и налево, Карла и мисс Лавиния раскланялись, подбирая юбки двумя пальцами, скрестив лодыжки и приседая в реверансах, словно парочка соперничающих балерин, которых в десятый раз вызывают на сцену в Королевском оперном театре.
Когда публика разошлась по сторонам, Карла бросилась ко мне, как утопающий к соломинке.
- Хорошая работа, - сказала я.
- О, спасибо! - покраснела она. - Мне так приятно, что я доставила тебе удовольствие.
О-о-о, кто научил ее этим фразам?
- Послушай, - продолжила я, - пока зрители во дворе, я хочу проникнуть в церковь и поближе посмотреть на мизерикордии и горгулий. Пойдешь со мной?
Внутри я легко сменю тему с резьбы по дереву на резчика по дереву и выясню, откуда в спальне мертвеца взялся ее экземпляр "Лошадкиного домика".
- Н-нет, - отказалась она. - Мисс Лавиния говорит, что если я хочу стать поистине великой певицей, я должна смотреть только на красивые вещи.
- И ты так делаешь? - поинтересовалась я. Когда у меня подходящее настроение, я могу быть жестока.
- Большей частью да, - ответила она.
- Скажи мне, помимо прочего, - продолжила я. - Какую самую некрасивую вещь ты видела?
- Я бы не хотела говорить. - Она снова покраснела.
- Ты была когда-нибудь в Стоу-Понтефракте? Или в Торнфильд-Чейзе?
- Мне… мне надо идти. Мисс Лавиния будет…
- Тебе следовало бы, знаешь ли, - договорила я. - Падубы там очень красивые. Они безмерно улучшат твой певческий талант.
Я не смогла удержаться.
Но я могла бы и продолжить. О, и как продолжить.
14
Вероятно, я проявила излишнюю жестокость по отношению к Карле. Осознав, что я веду себя с ней в точности так же, как Фели и Даффи ведут себя со мной, я прервала разговор и ушла, разочарованная собой.
Даровать другому человеку роскошь сомнения - не так просто, как кажется. На самом деле это означает быть милосердным - а это, как любит говорить викарий, добродетель, которая дается нам труднее всего. Вера и надежда - это проще пареной репы, а вот милосердие - ящик Пандоры: как только поднимаешь крышку, чудовище выпрыгивает из коробки и хватает тебя за шею.
Карла не виновата в том, что она внушает отвращение; просто она такой человек, который вызывает желание тихонько отойти и наблевать в уголке.
Больше всего меня раздражал тот факт, что я не смогла выяснить связь между ней и мистером Сэмбриджем из Торнфильд-Чейза.
По крайней мере пока. Поэтому я и сказала эту колкость насчет падуба. Мне нужно время на размышления.
Устремив взгляд в землю и стараясь казаться невидимой, я приблизилась к западному входу в церковь и ступила на порог. Сунув нос внутрь, я увидела, что там никого нет, кроме Синтии Ричардсон, расставлявшей цветы перед алтарем.
Она кивнула молча и сдержанно, как принято в святых местах. Я знала, что надо оставить ее в покое, пока она сама не решит заговорить, и тихо подошла к хорам.
Да, вот они, ряды мизерикордий - откидных сидений с резными изображениями дьяволят. Их хитрые рожицы все разные и вырезаны с большим вниманием к деталям. Я слышала, в Средние века резчикам по дереву разрешали в завершение длинной работы подшучивать над своими заказчиками и изображать их в карикатурном виде.
Эти сведения я тоже почерпнула из экскурсий викария, которые он летом устраивал в церкви для туристов. Мир может быть очень интересным местом для девушки, у которой ушки на макушке.
Вот монах с лицом гоблина, он корчит рожи, оттягивая уголки глаз указательными пальцами и уголки губ - большими, - в точности как мы делаем за спинами членов семьи. А вот епископ в митре, его глаза - деревянные виноградины вот-вот выскочат из орбит. Вот монах задирает рясу и оглядывается, ухмыляясь, а вот монахиня с птицей на голове.
Все эти фигурки испорчены поколениями мальчиков-хористов, вырезавших свои инициалы ножами или другими острыми предметами, и теперь местами они стали хрупкими, как кружево. Фели однажды сказала мне, что буквы "В. Ш.", нацарапанные на лбу деревянного ангела, согласно преданию, оставил юный Вильям Шекспир, семья которого имела загадочные сельскохозяйственные связи с Бишоп-Лейси.
Неудивительно, что Святому Танкреду требовались услуги резчика по дереву. Как еще можно было исправить следы недавнего вандализма и сохранить (или даже реставрировать) следы вандализма исторического?
Такие мысли одолевали меня, когда я внезапно заметила совсем свежие повреждения на искусной картине, изображавшей явление архангела Гавриила Деве Марии: архангел протягивает изумленной женщине свиток, чертовски напоминающий современную газету. Здесь были нацарапаны буквы "К. Ш. К." - так недавно, что на дереве еще остались занозы.
Я так удивилась, что нарушила собственный обет молчания.
- Святой Моисей, Синтия! - воскликнула я. - Вы только взгляните!
Синтия подняла глаза, все еще покрасневшие и влажные от простуды, и легко прикоснулась к бархатной шляпке, молча напоминая, что мы в церкви.
- Вы только взгляните на это! - повторила я. - "К. Ш. К." - Карла Шеррингфорд-Кэмерон!
Синтия взглянула на меня с безмолвной печалью.
- Сколько человек с инициалами К. Ш. К. были здесь в последнее время? - спросила я, дрожа от волнения.
- Жаль, что ты это заметила, Флавия, - ответила она. - Я говорила Дэнвину, что на праздники мы должны чем-то прикрыть эту отметину. Мы надеялись, что мистер Сэмбридж… о боже. Рождество - сущий кошмар. Нет, что я говорю. Просто все эти дополнительные услуги, приходские визиты, продукты для нуждающихся, стирка одежды хористов, полировка меди, о боже мой! Люди не понимают, что даже церковь надо иногда пылесосить.
- Я знаю. И вы правы, это кошмар. По крайней мере, для вас и викария. Это не пестрый точильщик, это просто Карла Шеррингфорд-Кэмерон.
Она грустно кивнула, и мне показалось, что ее огромные темные влажные глаза-виноградины сейчас выскочат из орбит, как у того епископа, вырезанного на мизерикордии.
- Мы хотели оставить все в тайне, - промолвила Синтия. - Ктиторы предложили проинформировать ее родителей, чтобы они как следует…
- Перед тем как их подвергнут публичной порке, - ухмыльнулась я. Синтия - единственный человек в мире, кому я могу такое сказать.
- Именно, - подтвердила она. - Но мы с Дэнвином вбили в них каплю здравого смысла. Подумали, лучше всего отправить девочку к мистеру Сэмбриджу признаться в своем преступлении и упросить его исправить ущерб.
- Невеликое наказание, - заметила я. Мне стало почти жаль Карлу, я ведь не раз и сама оказывалась в таком положении.
- Невеликое наказание, - повторила Синтия. - Мы очень не хотели надоедать бедолаге, он и так ужасно страдал от ревматизма и артрита, но иногда собственные нужды кажутся более важными. Мы забыли, что можем убить его, заставив выйти из дома в такое ненастье.
- Но вы его не убили, - сказала я. - Он не пришел.
- Да. Лучше бы пришел.
И я сразу поняла, что она имеет в виду.
- Послушайте, - объявила я, - у меня есть план.
И Синтия посмотрела на меня тем странным, скептическим и одновременно благоговейным взглядом, каким она всегда на меня смотрит в подобных ситуациях.
Я сунула руку в карман, достала жевательную резинку - благослови тебя господь, Карл Пендрака! - положила все три штуки в рот и начала тщательно жевать, как велено в рекламе.
- Химия - наше спасение, - добавила я с набитым ртом, хотя, боюсь, прозвучало это не совсем членораздельно.
Синтия закрыла глаза, когда я достала жвачку изо рта и начала скатывать ее в тонкую полоску. Когда эта масса достигла нужной ширины, я аккуратно заполнила ей свежие царапины.
- Присядьте на минутку, - велела я Синтии, взмахнув рукой, и выбежала на церковный двор, который к этому времени почти опустел. Рогатый танец передвинулся в другое место - актеры будут петь у каждого дома в деревне и собирать пирожные и эль.
Я выкопала из-под снега под деревьями несколько дубовых листьев и вернулась в церковь.
У Синтии упала челюсть, когда я разорвала на части эти образчики растительного мира и с деловитым видом начала жевать.
- Флавия!
Но она больше ничего не сказала. Прибегнув к помощи капли слюны и терпения, я произвела кашеобразную массу в точности такого цвета, как старинный дуб, из которого были сделаны мизерикордии. Риска отравиться не было, я это знала, поскольку дубовые листья во все времена ценились за их лечебные свойства.