Теперь оставалось лишь воспользоваться носовым платком и втереть эту массу в дерево.
В следующий понедельник, когда придет время стирки моих вещей, миссис Мюллет придет в ярость. Не могу ее винить за это.
- Готово, - объявила я, выпрямившись и давая Синтии возможность взглянуть на дело рук моих. - "Высококачественная реставрация мебели. Флавия де Люс". Беремся за любую работу. Удовлетворение клиента гарантировано.
- Ты гений, - сказала она, и я не смогла не согласиться.
Это практически чудо. Моя импровизированная заплатка так прекрасно слилась со старинным дубом, что если не знать, куда смотреть, ее невозможно было заметить.
- Зачем Карла это делает? - Я только сейчас об этом задумалась.
Нечестно задавать такие вопросы Синтии. Жена викария часто слышит вещи, от которых мир бы перевернулся, но предполагается, что она будет держать язык за зубами.
Может, причина в благодарности за то, что я починила ее скамью; а может, в чем-то другом.
Но Синтия сказала:
- У бедняжки была нелегкая жизнь. Родители уехали куда-то по важным делам…
У меня сжалось сердце. Родители, уехавшие по важным делам, - знакомая история.
Не думай об этом, что-то подсказало мне. Не время.
- Ее воспитывала дальняя родственница, тетка, она уже умерла, - продолжила Синтия.
"Тетушка Лу", - подумала я, но промолчала.
- В Сен-Обине, в Хинли, у нее проявилась такая же склонность к разрушению. Дэнвин перемолвился словечком с тамошним викарием, и они составили план, чтобы увлечь ее пением.
- Вот откуда "Чу, охота!", - сказала я.
- Вот откуда "Чу, охота!", - улыбнулась Синтия.
И между нами повисло молчание того типа, которое я научилась любить в обществе Синтии и которое является знаком истинной дружбы - дружбы, не нуждающейся в словах.
Какое-то время мы наслаждались им, а потом Синтия внезапно сказала:
- Я бы хотела, чтобы вы подружились.
Вот так. Без церемоний. Спасибо, Синтия Ричардсон!
Но ничего и не требовалось.
- Посмотрим, что я смогу сделать, - ответила я.
- Бедные всегда с нами, - пробормотала она себе под нос. Не совсем уместно, но я поняла, что она имеет в виду. Я сама заводила дружбу с удивительным количеством несчастных душ, включая саму Синтию, не говоря уж о моей противной кузине Ундине.
"Зови меня Унди", - сказала она и каждое утро заставляла меня повторять ее имя и пожимать ей руку за завтраком, и тем не менее я умудрялась держать свою варежку на замке.
Подлинная благотворительность, узнала я, заключается в том, чтобы постоянно проглатывать пылающий меч остроумия.
- Брр, - поежилась Синтия, кутаясь в кардиган. - Здесь слишком холодно. Пойдем к нам домой выпьем чаю.
Когда мы вышли из церкви, во дворе никого не было. Только парочка галок, переругивающихся над желудем под тем деревом, где я раздобыла листья, нарушала тишину.
Когда Синтия открыла дверь, аромат горячей гвоздики дал мне понять, что в духовке томится окорок, и внезапно я почувствовала такой голод, будто не ела две недели, если не дольше. Вскоре на столе появился чай.
- Электрический чайник, - объяснила она, - подарок Банни Спирлинга. "Викарий и его дом не должны быть крепостью, противостоящей современным достижениям", - она скопировала интонации Банни и выпятила живот, изображая лучшего друга отца. - Еще он подарил нам электрический консервный нож, - призналась она, - но Дэнвин решительно отказывается им пользоваться. - Теперь она подражала голосу викария: - "Стал бы наш господь пользоваться электрическим ножом для чистки рыбы или нарезки хлеба, если бы ему дали их в Вифсаиде?"
Синтия обладала потрясающим комическим талантом и в точности изобразила викария.
Мы еще утирали слезы от смеха, когда Синтия внезапно отодвинула стул и вскочила на ноги. Кто-то вошел на кухню и остановился у меня за спиной.
- О! Я тебя не видела, - сказала она. - Ты меня напугал!
- Прости, Синтия, - был ответ, - я не хотел. Я просто…
- Флавия, - перебила его Синтия, - познакомься с моим старым добрым другом.
- Мы уже встречались, - сказала я, разворачиваясь на стуле и протягивая руку Хилари Инчболду.
Трудно описать, что произошло дальше. Во-первых, почти невозможно выразить словами, каково это - сидеть в жаркой кухне в доме викария за столом, накрытым клетчатой скатертью, ждать, пока в духовке поспеет обед, в обществе живой легенды и, я не побоюсь это сказать, практически бога.
Кто не видел рисунки этого милого кудрявого мальчика - в позе любопытного исследователя; гоняющего гусей по двору абордажной саблей? На плоту из досок посреди затопленного луга со снятой с сушилки палкой вместо шеста?
Хилари Инчболд не сильно изменился с тех пор. Он стал крупнее и старше, чем на тех знаменитых иллюстрациях, и одновременно как будто уменьшился.
Он утратил уверенность.
Я наблюдала, как он по-птичьи клюет пирожное, и его непокорная грива преждевременно поседевших волос придавала ему вид пожилого какаду: явный регресс со времен детства, когда он производил впечатление будущего покорителя всего мира.
"Так вот он какой, мир Криспиана Крампета?" - думала я. Грустно, с какой стороны ни посмотри. Есть ли у него дети, счастливы ли они?
Мы обменялись парой фраз о погоде и цветах в церкви, но во время неловкого разговора я все время чувствовала какие-то подводные течения между Синтией и Хилари Инчболдом. В воздухе, словно дым осенних костров, повисли невысказанные слова.
"О нет! - подумала я. - Только не это!"
Любовь принимает диковинные формы, насколько я узнала - или подслушала. Особенно в тесном мирке деревни, где близкая дружба и одиночество ходят рука об руку. Хилари - чужак, но, наверное, для жены викария, этой Рапунцель, распускавшей свои волосы только для огородников и пастухов, которые не узнают бриллиант, даже если сунуть им его под нос, это даже увлекательнее.
Во-первых, Хилари и Синтия были друг с другом слишком вежливы. Во-вторых, они оба покраснели.
Мое сердце проваливалось все глубже и глубже, тонуло, словно каноэ в болоте.
Викарий будет убит горем, когда узнает. Выбросится с крыши колокольни и рухнет прямо на острый железный забор, окружающий могилу Арабеллы Дарлинг, приходской старой девы, которая "умерла, восхваляя Господа, двадцать девятого ноября тысяча семьсот шестьдесят седьмого года. Аминь. Аминь. Аминь".
Я чувствовала острый стыд за Синтию - более острый, чем когда-либо за себя, и, должно быть, это отразилось на моем лице.
Спустя некоторое время беседа умерла, и я осознала, что Синтия и Хилари пристально смотрят на меня.
Я заерзала на стуле. Не знала, что делать. Ментально я была связана по рукам и ногам. Меня погрузили в неизвестную мне доселе сферу жизни, и я боялась утонуть из-за своего невежества.
А потом Синтия рассмеялась.
- Флавия, милочка, - сказала она. - Мы с Хилари - старые друзья. Мы знакомы с пеленок. Мы встретились, чтобы поделиться нашими печалями.
Как будто прочитала мои мысли.
Я и до этого испытывала затруднения, но сейчас пришла в полнейшее замешательство. Надо откатиться назад и сделать вид, что я не думала о том, о чем она подумала, что я думала.
Я без слов переводила взгляд с одной на другого.
- Расскажи ей, Синтия, - попросил Хилари. - Давай. Я не возражаю.
"Нет! Нет! Нет! - вопил мой мозг. - Я не хочу знать! Оставьте себе свои секреты".
Я закрыла уши руками и взглядом умоляла их молчать.
Синтия через стол протянула мне руки, словно я - утопающий, а она - спасательный жилет.
Я изо всех сил вцепилась в нее.
Где эта женщина берет силы? Когда-то, несколько лет назад, Синтия вызывала у меня жалость. Какая я была глупая! То, что я считала слабоволием, оказалось самой гибкой сталью. Неудивительно, что моя мать Харриет так ее любила.
- Хилари потерял близкого человека, - сказала Синтия. - Мы подумали, ты уже догадалась.
Хилари! Потерял близкого человека? О чем она? Отец его давно умер, а мать…
Это интересная тема. Если она жива, она удивительно успешно умудряется скрываться от прессы.
Может, я сошла с ума? Может, я случайно провалилась в другой мир, где верх - низ, низ - верх и время идет в обратную сторону?
Но всю свою жизнь я буду помнить бледного щуплого мужчину-мальчика, Криспиана Крампета, который наклонился ко мне и произнес тихим, словно воспоминание о летнем ветерке, голосом:
- На самом деле Роджер Сэмбридж - это Оливер Инчболд. Мой отец.
15
Я бы отдала все на свете, лишь бы сказать: "Я так и знала", но нет. Я потерпела поражение.
Какую медаль я бы повесила себе на грудь, если бы могла уронить бомбу прямо к ногам инспектора Хьюитта: "Кстати, инспектор, на случай, если вы вдруг еще этого не выяснили, резчик по дереву Роджер Сэмбридж - на самом деле всемирно известный писатель Оливер Инчболд".
"Что?!" - запротестовал бы он, и если бы инспектор носил монокль (к сожалению, не носит), он бы выскочил у него из глаза, как пробка.
Я бы скромно улыбнулась и позволила ему приписать себе все лавры - как обычно и делаю.
Но этому не суждено случиться. Я потерпела неудачу и на секунду почувствовала, как будто меня окунули в ведро с помоями.
И одновременно я пришла в крайнее возбуждение. Если Роджер Сэмбридж - на самом деле Оливер Инчболд, это многое объясняет.
Мне хотелось сказать: "Я подозревала", чтобы спасти остатки моей гордости, но какая-то неведомая сила заставила меня сдержаться.
Я сказала только:
- Какой кошмар, мистер Инчболд. Мои глубокие соболезнования.
Я с отвращением слушала свои тихие неискренние слова, такие же искусственные, как черный бархат на похоронах.
Что со мной происходит? Какой чужак завладел моим ртом? Неведомое фантастическое существо, проникающее в легкие и мозг, как в кино?
- Спасибо, Флавия, - ответил Хилари. - Ты чрезвычайно добра. Синтия рассказывала, что ты потеряла мать. Твое сочувствие очень важно для меня.
Меня словно молнией ударило.
"Тысяча чертей!" - подумала я. Вот как это работает? Может, я все эти годы занималась не тем?
Я скромно потупила очи.
- Остаться без родителя - такое испытание, правда? Впервые я лишился отца, когда мне было восемь лет. А теперь я снова его потерял.
Он в точности повторил то, о чем я думала, когда тело Харриет привезли в Букшоу. Неужели это было лишь прошлой весной? С того ужасного дня так много произошло, что мне казалось, будто прошла вечность.
Я сделала то, что удивило меня саму: встала, обошла стол и обняла Хилари Инчболда.
И он крепко обнял меня.
Никто из нас не хотел первым размыкать руки, поэтому мы какое-то время стояли так.
Синтия прикрыла рот рукой и откровенно рыдала.
Долго все молчали, потом Хилари отпустил меня, я вернулась на свой стул и села с ровной спиной, делая свойственный нам, англичанам, вид, что ничего не произошло.
Синтия начала суетиться над чайником.
- Когда мне было восемь лет, меня отправили в подготовительную школу. Я был слишком мал, но мой отец мог дернуть за нужные веревочки. Чтобы оправдать мое присутствие среди ребят постарше, постоянно говорилось, что я чрезвычайно умен.
Хилари рассказывал тихо и медленно, и хотя я обладаю чрезвычайно острым слухом, мне приходилось напрягаться, чтобы его расслышать.
- Сначала мне казалось, что отец отослал меня, потому что я сделал что-то плохое, что-то настолько ужасное, что об этом нельзя говорить. Никто не потрудился объяснить мне, что произошло, так что первые несколько лет я был крайне несчастен.
Но со временем я сопоставил ум и лишение свободы. Меня отослали, потому что я умен. Я не притворялся, будто понимаю, в чем дело, но я ведь учился в Чидл-хаус, значит, это правда. Я не сделал ничего плохого, и нет других объяснений.
Если причина моего заключения - ум, значит, решение очевидно: надо стать невеждой. Это просто. И почему я только не подумал об этом раньше?
Со временем они поймут, что совершили ошибку, и отпустят меня.
Я до сих пор помню момент, когда на меня снизошло осознание. Я слушал Хансена, преподавателя латыни, распинавшегося о будущем совершенном времени глагола spero - надеяться.
"Speravero, юные джентльмены, - говорил он. - "Я буду надеяться" в значении, что вы и правда выживете и что-то из этих материй останется у вас в головах".
Именно в этот момент я разлил чернила. На этом же уроке я перевел bello, "войну", как "живот" и pudere, "стыдно", как "что-то коровье".
Старик Хансен был вне себя от ярости, но это было ничто по сравнению со злостью отца. Я его опозорил. Опорочил. Запятнал его имя. И он не преминул сообщить мне это.
Когда начались каникулы, меня с вещами отослали в дом, который больше не был моим домом. Отец показал мне говорящую палку, которую член его клуба прислал ему с Борнео. Удивительная штука, сделанная из бамбука, длиной с линейку, покрытая резьбой. Обычно ее носил предводитель племени, и только человек с этой палкой в руках имел право говорить. Наказание за нарушение этого правила было суровым: изгнание, по словам моего отца, или даже смерть. Хотя я ему не поверил.
Когда отец желал разговаривать со мной, а это бывало редко и обычно имело отношение к какому-нибудь моему проступку, он доставал говорящую палку из ящика стола, где хранил ее, и устраивал мне разнос.
Однажды я решил выступить в свою защиту и протянул руку за палкой, и отец хлестнул меня ею по ладони, поранив до крови. Больше я ее не просил. И не разговаривал.
Не могу представить, что я натворил, чтобы заслужить такое обращение. Куда делся отец, который пел мне дурацкие песенки и бродил со мной по берегу моря, закатав брюки? Где отец, который сажал меня на плечи, чтобы я рассмотрел каменных динозавров в Хрустальном дворце? Что случилось?
Я знал только одно: я больше не живу в тени отца, я стал его тенью. Мы не могли стать семьей. Я был всем тем, чем он не был, а он был тем, чем не мог быть я, - как антиматерия, о которой сейчас начинают говорить физики.
Со временем я понял, что мой единственный грех заключался в том, что я вырос.
Хилари с силой прижал растопыренные длинные пальцы к столу так, что они побелели.
- Отец жестоко избивал его, - тихо добавила Синтия, положив руку ему на плечо, и Хилари взглянул на нее с благодарностью, как будто она избавила его от мучительной необходимости самому говорить об этом.
Оливер Инчболд избивал Криспиана Крампета? Золотоволосого мальчика из своих книг?
Мой мозг отказывался воспринять это.
До сих пор я никогда в полной мере не понимала значение слова "недопустимо", но если есть в мире что-то недопустимое, это оно.
- Он часто заставлял меня боксировать с ним, - продолжил Хилари. - Разбивал мне нос в кровь, потом выбегал из комнаты и предоставлял мне самому приводить себя в порядок.
Я вырос, сменил имя, вступил в королевские военно-воздушные силы и прошел обучение на стрелка. Отец узнал об этом, потянул за ниточки, как обычно, и остаток войны я провел в Шотландии, отправляя зашифрованные просьбы офицеров о чае из "Хэрродс" и продуктах из "Фортнэм энд Мейсон".
Я все время пытался вернуться в небо, где меня поджидала реальная опасность, но отец каждый раз препятствовал осуществлению моего желания. Он отобрал, нет, украл у меня все возможности покончить с жизнью с честью и достоинством. И за это я хотел убить его.
- О нет! - воскликнула Синтия. - Ты никогда мне об этом не рассказывал.
- Но это правда, - тихо сказал Хилари.
- Ты не должен так говорить, - запротестовала Синтия, - ты просто не должен.
- Имеешь в виду, теперь, когда он умер и… в аду?
Интересный оборот приобретала наша беседа - от криминальных тем к теологическим, а эта сфера была мне малоизвестна и неинтересна.
- Кто-то убил его, вашего отца? - спросила я, может быть, слишком прямолинейно.
- Не знаю, - ответил Хилари. - Надеюсь, да.
- Хилари, дорогой, - сказала Синтия, - пойдем прогуляемся. Я весь день не очень хорошо себя чувствую. Свежий воздух поможет мне.
Хилари Инчболд был джентльменом. Он встал, отодвинул стул Синтии и пошел за ее пальто.
Когда он вышел из комнаты, я поймала взгляд Синтии, но не увидела в нем ничего, кроме собственного отражения.
Я проводила их из дома и наблюдала, как они идут по церковному кладбищу на запад.
Только когда они отошли и я увидела его на фоне природы, я вспомнила, где же видела Хилари раньше, до того как он выбрался из серванта в доме Лилиан Тренч.
Я повернула на восток к центральной улице и "Тринадцати селезням".
У входа в паб стоял Говард Картер, прижимаясь спиной к двери. Говард - местная достопримечательность. Он зарабатывает себе на жизнь, берясь за любую работу, и не дает "Тринадцати селезням" разориться, спуская там все деньги. Поскольку он тезка первооткрывателя гробницы Тутанхамона, Говард часто становится объектом шуток, вроде: "Твоя мумия знает, что ты не дома, Говард?" и тому подобных сомнительных образчиков деревенского остроумия.
Но Говард никогда не возражал: слава есть слава.
- Попросите, пожалуйста, мистера Стокера выйти ко мне. Я бы хотела поговорить с ним.
Я знала, что Тулли не так снисходителен, как Рози, когда дело касается закона.
Говард внимательно рассматривал свои ногти. Ради таких моментов он и жил на свете: хоть на секунду почувствовать себя сильным мира сего.
- Зависит от времени, - ответил он.
Я взглянула на воображаемые часы.
- Около часа дня.
- Ха! - воскликнул Говард. - А ты редкая штучка, да, Флавия де Люс!
- Селаб дустекафеино, - мило сказала я, прибегнув к сложной тактике, скорее даже к колдовству, которое я порой использую, когда кто-то позволяет себе вольности. Люди никогда не знают, что ответить. И это работает. Говард уставился на меня, как будто у меня внезапно выросла вторая голова.
Он скрылся в пабе. Через несколько секунд на улицу, вытирая руки передником, неторопливо вышел Тулли. Он поздоровался легким кивком.