16
Подойдя ближе, Руш узнал Жозефину. Вот тебе и на! Он подстерегал ее у магазина, а в результате встретил здесь! Взглянув на могилу, он увидел груды цветов и даже несколько записок. Это зрелище убедило его в масштабах шумихи, созданной вокруг романиста. Его дочь стояла у плиты молча, неподвижно, словно в глубоком трансе. Она не заметила появления нового посетителя. На фотографиях, которые Руш видел в газетах, она неизменно улыбалась так широко, что иногда выглядела нелепо; но сейчас ее лицо выражало глубокую скорбь. Что было вполне естественно – ведь она пришла на могилу отца, – однако Руш почувствовал, что причина ее горя не в этом, что она ищет здесь утешения, которого не находила за стенами кладбища.
– Ваш отец написал вам замечательное письмо, – сказал он с сочувственным вздохом.
– Простите, что вы сказали? – удивленно спросила Жозефина, неожиданно обнаружив рядом с собой незнакомого человека.
– Я говорю о письме, которое вы разыскали, оно такое трогательное.
– Но… откуда вы знаете? И кто вы?
– Не бойтесь, меня зовут Жан-Мишель Руш, я журналист. Я пытался разыскать вас в Ренне, но вы исчезли. А про письмо мне рассказала Матильда. И я уговорил ее показать его мне.
– А вам-то какое дело до этого письма?
– Я просто хотел увидеть образец… написанный рукой вашего отца.
– Ну и ладно, а теперь оставьте меня в покое. Разве вы не видите – я молюсь.
– Да-да, конечно…
Руш отступил на несколько шагов и замер, проклиная себя за глупость: как же он не предугадал такой реакции?! Ну можно ли быть настолько бестактным?! Женщина стоит у могилы отца, а он явился незваным и пристает к ней с этим злосчастным письмом. И вдобавок с таким личным письмом, которое раздобыл, не спросив ее разрешения. Вот и получил по заслугам, – какого еще ответа он ждал от нее? Ему, конечно, хотелось успешно провести свое расследование, но он даже мысли не допускал, что может при этом кого-то оскорбить. Жозефина почувствовала, что он не ушел, и обернулась. Она чуть было не вспылила снова, но что-то ее обезоружило. Этот человек в мокром потрепанном плаще выглядел несчастным, безобидным сумасшедшим. И она спросила:
– Что вам, собственно, нужно?
– Я понимаю, сейчас неподходящий момент…
– Не виляйте, говорите прямо, что хотели сказать.
– Я подозреваю, что этот роман написал не ваш отец.
– Ах, вот как? И почему же?
– Просто интуиция. Что-то тут не сходится.
– И дальше?
– Я искал доказательство… письменное доказательство.
– Так вот для чего вам понадобилось письмо!
– Да.
– Ладно, вы его получили. И чем оно вам поможет?
– Вы сами прекрасно знаете.
– Что вы имеете в виду?
– Не стоит обманывать себя. Достаточно прочитать всего пару строк, чтобы убедиться: ваш отец никогда не смог бы написать никакой роман.
– …
– Письмо, конечно, трогательное, но очень наивное, корявый слог, масса ошибок… Вы со мной не согласны?
– …
– Видимо, ему пришлось сильно попотеть, чтобы написать вам эти слова, а написать было нужно – ведь все дети получают письма от родителей, когда отдыхают в лагере.
– Письмо, написанное второпях ребенку, и роман – две разные вещи.
– Ну, будьте же честны. Вы ведь знаете не хуже меня, что ваш отец не мог написать роман.
– Ничего я не знаю. И потом, как это проверить? Его ведь уже не спросишь.
И они оба взглянули на могилу Анри Пика. Ответа не было.
17
Часом позже Руш сидел в гостиной Мадлен, за чашкой карамельного чая. Как он понял, сейчас Жозефина, потрясенная предательством Марка, жила у матери, пытаясь прийти в себя, обрести хоть какое-то душевное спокойствие. Она выходила из дома лишь затем, чтобы посетить кладбище. И все же она сердилась на отца. Именно его посмертный роман стал причиной зла. Мадлен считала, что мерзкое поведение ее бывшего зятя как раз и позволит дочери окончательно "перевернуть страницу". И она была не так уж не права. Недавний пережитый кошмар положил конец многолетней печали; теперь Жозефина носила траур и по ней, и по надежде вернуть свое прошлое.
Марк забрасывал ее эсэмэсками с мольбами о прощении, с попытками объясниться: он по уши увяз в долгах, и его толкнула на это новая жена; он и сам не постигает, почему так бессовестно обошелся с ней; он тогда же действительно порвал с "той" и теперь живет воспоминаниями об их встрече; если вначале у него и были корыстные намерения, то скоро ему стало ясно, что истинное счастье – быть рядом с ней; он знает, что все испортил, но никогда не сможет отказаться от надежды на возрождение их любви; он теперь все понимает… Но было уже слишком поздно, Жозефина больше не захочет его видеть.
Сейчас она сидела в сторонке, в углу гостиной, предоставив обсуждение ситуации Рушу и матери. Мадлен несколько раз перечитала копию письма и сказала:
– Ну и что вы хотите от меня услышать?
– То, что вам угодно будет сообщить мне.
– Мой муж написал роман. Вот и все. Это была его тайна.
– Да, но письмо…
– Что "письмо"?
– Оно непреложно доказывает, что он даже не умел грамотно писать. Вы со мной не согласны?
– Ох, как же мне надоела эта история! Все прямо с ума посходили из-за какого-то романа. Вы только гляньте, до чего довели мою дочь! Это уж ни на что не похоже. Вот я сейчас возьму и позвоню издательнице.
Руш удивленно смотрел, как Мадлен встает, берет свой мобильник и, раскрыв старый обтрепанный блокнот в черной обложке, набирает номер Дельфины.
Было около восьми часов вечера; Дельфина сидела за столом вместе с Фредериком. Мадлен сразу приступила к делу:
– У меня тут один журналист, он говорит, что Анри не писал этот роман. Нашлось письмо…
– Какое письмо?
– Его письмо. Вроде бы неграмотно написанное… И верно, есть о чем задуматься, когда прочитаешь.
– Но письмо и роман – это разные вещи, – пролепетала девушка. – А кто он, этот журналист? Случайно, не Руш?
– Какая разница! Лучше скажите мне правду.
– Послушайте… правда состоит в том, что на обложке рукописи стояла фамилия вашего мужа. И договор на авторские права составлен на ваше имя. Вы же получаете свой процент с продажи книги. Вот и доказательство того, что я всегда считала автором вашего мужа.
Дельфина включила громкую связь, так что Фредерик слышал весь этот разговор. Он шепнул: "Скажи ей, пусть спросит журналиста, кого он считает настоящим автором". Мадлен повторила вопрос Рушу, и тот ответил: "Есть у меня одно предположение. Но в настоящий момент я ничего не могу утверждать с полной уверенностью. В любом случае нужно перестать приписывать роман Анри Пику". Дельфина попыталась успокоить Мадлен, заверив ее, что, пока кто-нибудь не докажет иное, автором романа будет считаться ее муж. А журналисту лучше бы держать язык за зубами, вместо того чтобы раскапывать старые письма, посланные девочке. И добавила в заключение: "Если бы кто-нибудь обнаружил список покупок, составленный Прустом, возможно, люди никогда не поверили бы, что этот человек способен написать "В поисках утраченного времени" в семи томах". На этом доводе она пожелала Мадлен спокойной ночи и выключила телефон.
Фредерик бесшумно поаплодировал, со словами:
– Браво, прекрасный аргумент! Список покупок Пруста… надо же!
– Первое, что пришло мне в голову.
– Ну, в отношении Пика я был уверен, что этим когда-нибудь кончится. Ты и сама это прекрасно знала.
– То, что люди сомневаются, это нормально. Но такое письмо вовсе не свидетельствует о том, что Пик не писал этого романа. У них нет никаких конкретных доказательств.
– Пока нет, – добавил Фредерик с улыбочкой, разозлившей Дельфину. Обычно сдержанная, она сейчас пришла в ярость:
– Что значит "пока"? Неужели ты не понимаешь, что речь идет о моей репутации? Книга имеет сумасшедший успех, все нахваливают мою интуицию, вот и все! На этом – точка!
– Как это – точка?
– Да, точка! История прекрасна именно в таком виде, дополнений не требуется! – крикнула Дельфина, вскочив с места. Фредерик пытался поймать ее руку, но она его оттолкнула, бросилась к двери и выбежала из квартиры.
Звонок Мадлен обострил напряженность, и без того омрачавшую их отношения. Они придерживались разных мнений, но прежде могли, по крайней мере, говорить спокойно; так почему же Дельфина так резко отреагировала сейчас? Фредерик выбежал следом за ней на улицу, стал искать ее взглядом и с удивлением обнаружил, что она уже далеко. А ведь ему казалось, что он промедлил всего две-три секунды перед тем, как решился ее догнать. Видимо, он все больше терял ощущение времени: между тем, что творилось у него в голове, и реальностью образовался солидный зазор. Бывало, он теперь раздумывал над какой-нибудь фразой, а потом вдруг обнаруживал, что этот "творческий поиск" затянулся на целых два часа. Его внутренние часы явно давали сбой, и это состояние усугублялось по мере того, как работа над романом близилась к концу. Она была такой долгой и трудной, что на последних главах у него буквально плавились мозги. "Человек, сказавший правду" скоро должен был появиться на свет.
Фредерик догнал Дельфину и прямо посреди улицы, на виду у прохожих, схватил ее за плечо.
– Отстань! – крикнула она.
– Нет, пошли домой. Это черт знает что такое! Неужели нельзя поговорить без скандала?!
– Я наизусть знаю все, что ты скажешь, и заранее не согласна.
– Господи, да что случилось, я тебя никогда не видел в таком состоянии.
– …
– Дельфина, ну ответь же!
– …
– Ты полюбила кого-то другого?
– Нет.
– Тогда что с тобой?
– Я беременна.
Часть девятая
1
Поговорив с Дельфиной, Мадлен предъявила Рушу издательский договор. Она действительно получала десять процентов с продаж книги, что выражалось в довольно солидных суммах. Значит, издатель был уверен, что Пик является автором романа. В дальнейшем разговоре Мадлен и Жозефина признались, что дали себя соблазнить этой сомнительной гипотезой. И сами начали верить в нее, хотя в глубине души всегда считали эту историю маловероятной.
– Но тогда кто же написал эту книгу, если не отец? – спросила Жозефина.
– Да есть у меня одна мыслишка, – проронил журналист.
– Ну так говорите же! – торопила его Мадлен.
– Ладно, я вам скажу, что́ я об этом думаю, но сначала, будьте добры, налейте мне еще чашечку вашего превосходного карамельного чая.
– …
2
Когда все заговорили о феномене Пика, многие журналисты стали интересоваться судьбой его книги: как случилось, что ее отвергли издатели? Начали выяснять, кто же мог отказаться печатать "Последние часы любовного романа". Особо ретивые надеялись отыскать издательскую рецензию, которая обосновала отказ в публикации. Разумеется, можно было допустить, что бретонский ресторатор вообще никому не посылал свой роман. Просто писал себе и писал, скрываясь от всех, до тех пор, пока, волей случая, библиотека отвергнутых книг не появилась именно в его городе, в двух шагах от него. И тогда решил пристроить там свою рукопись. Все превозносили благородство человека, который не искал славы, и этот вариант был вполне возможен. Но все-таки следовало проверить, не посылал ли он свой роман в какие-нибудь издательства. Результат был нулевой: никаких следов.
По правде говоря, большинство издательств не хранили в архивах записи об отвергнутых книгах; исключением стал знаменитый "Жюйяр", опубликовавший "Здравствуй, грусть!" Франсуазы Саган. В его подвальном помещении пылился список всех книг, полученных за пятьдесят с лишним лет, – десятки тетрадей с колонками названий и фамилий авторов. Многие газеты послали своих стажеров изучить этот невероятный перечень всех, кто получил отказ. Но никакого упоминания о Пике они не обнаружили. А вот Руш, ведомый своей интуицией, стал искать другое имя – Гурвек. Чем черт не шутит: вдруг он сам когда-нибудь написал книгу, которую никто не принял? Энергия, с которой он воплотил в жизнь свой проект библиотеки отвергнутых рукописей, вполне могла быть реакцией на полученный отказ. Руш проверил эту гипотезу – и был вознагражден за свое упорство: в 1962, 1974 и 1976 годах – три раза! – Гурвек пытался опубликовать роман, который разослал в несколько издательств, в том числе и в "Жюйяр". Все они ему отказали. Эти неудачи наверняка стали для него тяжелым ударом, больше он уже не пытался напечататься, – во всяком случае, Руш не нашел свидетельства таких попыток.
Обнаружив следы романа, отвергнутого издательством "Жюйяр", Руш начал выяснять, что же Гурвек оставил после себя. И выяснил, что ровно ничего – ни детей, ни имущества. Теперь уже никому не дано было узнать, что он занимался писательством. Вполне вероятно, что он уничтожил все свои рукописи – все, кроме одной. Именно так думал Руш. Создавая эту библиотеку, Гурвек решил и сам проникнуть на ее полки, поставив туда свое произведение, но, разумеется, он даже мысли не допускал, что подпишет его своим именем. И поэтому выбрал в качестве заместителя самого что ни на есть бесцветного, незначительного человека в городе – Анри Пика. Это был чисто символический выбор: с помощью тени материализовать свой текст. По крайней мере, именно так думал Руш.
Гурвек был известен тем, что раздаривал книги всем подряд; вполне возможно, что в один прекрасный день он всучил "Евгения Онегина" Анри Пику. Хозяин пиццерии, не привыкший к таким знакам внимания, был растроган этим подарком и хранил книгу всю свою жизнь. Читать он не любил, поэтому роман Пушкина не раскрыл ни разу, иначе заметил бы, что в нем подчеркнуты некоторые строки:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрáк невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Эти строки вполне могли подразумевать и расставание с мечтой о литературном творчестве. Тот, кто пишет книги, наделен трепетным сердцем. А когда надежды разбиты, остается лишь горечь незавершенного труда и, более того, жгучее воспоминание о прошлом.
Отправляясь по следам Гурвека, Руш решил начать свои поиски с доказательства, что Пик не был автором книги. Он считал это первым и необходимым этапом. Как уже известно, он съездил в Ренн и увидел там письмо к Жозефине. А теперь он находился в Крозоне, в доме Пика, и объяснял обеим женщинам, что́ он об этом думает. Его удивило, что и мать и дочь довольно легко примирились с его гипотезой. Но тут следовало принять во внимание и вторую проблему: им обеим предстояло пережить неприятные, даже драматические последствия этой публикации. Они предпочитали вернуться к прежнему образу жизни; мысль о том, что Анри никогда не писал этот роман, скорее утешала их. Только позднее Жозефина уразумеет, что это разоблачение может лишить их обеих дохода с авторских прав, но в данный момент чувства преобладали над трезвым расчетом.
– Значит, вы думаете, что это Гурвек написал роман моего мужа? – спросила Мадлен.
– Да.
– И как вы собираетесь это доказать? – осведомилась Жозефина.
– Я уже сказал вам, что в настоящее время только строю предположения. Гурвек ничего не оставил после себя – ни рукописей, ни других свидетельств о своей страсти к сочинительству. Он вообще очень мало говорил о себе, Магали так и сказала об этом в своем интервью.
– Бретонцы – они все таковы. Болтунов среди нас нет. Так что для своего расследования вы выбрали не очень-то подходящий регион, – пошутила Мадлен.
– Да, это уж точно. Но я нюхом чую, что за этой историей кроется нечто важное. То, что пока ускользает от меня.
– Что вы имеете в виду?
– Когда я заговорил о Гурвеке в мэрии, секретарша прямо побагровела вся. А потом сразу заговорила ледяным тоном и отшила меня.
– Ну и что же?
– Вот я и подумал: а не было ли у них романа, который плохо кончился?
– Так же плохо, как и с его женой, – добавила Мадлен, не подозревая, что эти слова изменят весь ход дальнейших событий.
3
Час был поздний, и хотя Руш намеревался продолжить разговор – в частности, расспросить Мадлен о жене Гурвека, – он почувствовал, что лучше отложить все это на завтра. В пылу своей сыскной лихорадки он точно так же, как в Ренне, забыл позаботиться о ночлеге. На сей раз у него даже машины не было. Он деликатно спросил своих хозяек, нет ли у них на примете отеля в этом квартале, но время близилось к полуночи, и все отели, конечно, уже не принимали новых постояльцев. Ясно, что ему оставалось одно – провести ночь здесь, в их доме, и Руш рассыпался в извинениях: ему неудобно, как это он ни о чем не подумал заранее и теперь вроде бы навязывается. Однако Мадлен его успокоила, сказав, что ей это будет только приятно.
– Правда, раскладной диван у нас старенький, не советую вам располагаться на нем. Остается спальня моей дочери, там две кровати.
– В моей спальне? – удивилась Жозефина.
– Да я прекрасно переночую на этом диване. Не беспокойтесь: моя спина так досаждает мне, что хуже все равно не будет.
– Нет-нет, у Жозефины вам будет удобнее, – настаивала Мадлен; похоже, Руш вызвал у нее искреннюю симпатию. Она чувствовала в нем что-то детское, беспомощное и отнеслась к нему с материнской заботой.
Жозефина провела Руша в свою комнату, где он увидел две простые односпальные кровати. Это была ее детская, здесь все осталось, как в прошлом, когда она приглашала переночевать какую-нибудь школьную подружку. Между кроватями стоял столик, а на нем лампа с оранжевым абажуром. Глядя на все это, нетрудно было представить, как девчонки полночи болтали здесь, делясь своими переживаниями. Но теперь на этих же кроватях лежали два взрослых человека примерно одного возраста, каждый на своем одиноком ложе, как две параллельные прямые. Они заговорили о своих жизненных перипетиях, и эта беседа тоже не скоро кончилась.
Когда Жозефина выключила лампу, Руш заметил, что потолок спальни усеян мерцающими звездочками.
4
Они проснулись почти одновременно. Жозефина воспользовалась полумраком, чтобы прошмыгнуть в ванную. Рушу казалось, что он давно уже не спал так сладко, – наверняка это было следствием усталости, накопившейся за последние дни, и спокойствия, царившего в этом доме. Он смутно чувствовал и что-то другое, трудноопределимое. На самом деле это было ощущение легкости, словно у него тяжесть с души упала. И этой тяжестью был разрыв с Брижит. Можно сколько угодно убеждать себя в обратном, но именно тело решает, сколько времени ему нужно для того, чтобы затянулась душевная рана. Так вот, этим утром, открыв глаза, он понял, что ему дышится куда легче, по-новому. Сердечной муки как не бывало.