- Может, поговорим все-таки, милая моя Светочка? А то мне со спиной как-то грустно разговаривать.
- Тебе что надо? Ты кто такая?
- Я добрый, спокойный, белый и пушистый частный детектив. Нанятый Шурой Каретной для того, чтобы прекратить письма с угрозами. И вроде как я нашла то, что надо.
- Я не угрожала!
- Да? "Если мы не будем вместе, мне и жить незачем. Да и тебе тоже… Я могу ждать вечность, но мое терпение не беспредельно", - процитировала Овчарка. - Это, по-твоему, что, пожелание здоровья и успехов?
- Да я и волоска на ее голове не трону!
- Кто знает! Сперва всякие истеричные девицы пишут такое, а потом кто-нибудь возьмет и врежет звезде в темном подъезде монтировкой по кумполу.
- Что с Шурой?! - завопила девчонка.
- Заглохни и отвечай! Как давно ты ей посылаешь такие писульки?
Девчонка обмякла лицом.
- Писем десять отправила. Она мне не ответила ни на одно.
- Конечно, кому интересны чокнутые? И ты тогда, понятно, разозлилась.
- Да. Я ей три раза встречи назначала, свою фотографию отправила. Часами ее после передачи ждала у телецентра. Она проходила мимо и ни разу не взглянула.
- У нас полная Москва истеричек. На каждую глядеть - никаких глаз не хватит.
- Да мне и в голову не могло прийти ей что-нибудь сделать! Если с ней что-нибудь случится, то мне тут делать нечего.
- Тут - это на этом свете, что ли? - спросила Овчарка.
Девчонка промолчала.
- Стало быть, ты никогда с ней не разговаривала? - продолжила Овчарка.
- Никогда.
- И вот ты каким-то образом узнала, что Шура едет на Бабий остров. И решила ехать вслед за ней.
- Да. Я ее еще в поезде увидела, она на перроне курила. Но я к ней не стала подходить. Не стала и на катере. Я решила, как до острова доплывем, там и подойду. Она же отдыхать едет. Даже если она меня и не полюбит… она же одна приехала… мне бы и одной ночи хватило.
- Понятно.
- Что с Шурой? - Девчонка нервно терла щеки ладонями.
- Заткнись и отвечай. Шура сидела на корме в красном пледе.
- Да, я видела.
- Тебе, случаем, не могло прийти в голову подойти к ней?
- Нет, я к ней не подходила. Мне очень плохо было, потому что я еще в поезде чем-то отравилась. Меня мутило, и у меня понос был.
- Ясно. А не могло так быть: ты подошла к ней и сказала: "Я - та самая Света" и попробовала навязать ей свои услуги в качестве курортной девочки на одну ночку, а она тебя отшила, а ты очень обиделась, взяла да и попробовала ее столкнуть за борт?
- Шуру кто-то пробовал столкнуть?! Она живая, господи?!
- Я не господи. Так не могло так быть, как я сказала?
- Господи, конечно нет! Где Шура, пожалуйста, скажите! - Она так яростно терла щеки, что они покраснели как маков цвет. - Я не могу найти ее в поселке, где она?
"Вроде не похоже, что врет", - подумала Овчарка.
- Поживешь, узнаешь, детка. Да жива-жива, - поторопилась сказать Овчарка, видя, что у той уже слезы закипают, - и вот еще что. Сходи, что ли, к психоаналитику. Или пересмотри сама свою ориентацию. Ты с чего решила, что ты лесбиянка? У тебя хоть одна женщина была? - Девчонка молча покачала головой. Овчарка продолжала: - Ну вот видишь. И не обезьянничай. Шура Каретная - одна на миллион. Лучше быть собой, может даже и плохой, чем под кого-то косить. Ты дура и бездельница, найди себе какое-нибудь полезное занятие, а не карауль Шуру под окнами. Шура таких не любит. Выйди замуж и ребенка роди, вот и заняться будет чем и мозги на место встанут. Тебе сколько лет?
- Девятнадцать, - пролепетала девчонка.
- Пора за ум браться, детка. Попей валерьяночки, отдохни на острове и заведи семью. У моей прабабки в твоем возрасте уже трое детей было, один другого меньше. Конечно, она в деревне жила, и там презервативов не было. А потом у нее еще пятеро родилось. А прадеда забрали, как врага народа. Вот тебе восьмерых поднять слабо бы было? Конечно слабо. И не пиши больше таких писулек, они Шуру нервируют. Забудь вообще о ней. Да будет тебе известно, что она уже нашла себе девушку. Я - ее большая любовь. Она меня обожает. Так что мы с ней едем в Голландию, чтобы там пожениться и жить. Покедова!
И Овчарка зашагала по тропинке. Девчонка шла сзади и ревела.
"Ничего, - подумала Овчарка, - всю глупость свою выплачет. Иначе с дурью никак не расстаться, по себе знаю. Вернется домой - заживет по-новому".
Она шла-шла и нагнала… своего папашу. Забыла сказать, что он был среди экскурсантов. Но все равно что не был, потому что Овчарка решила впредь смотреть на него как на пустое место или как на кучку собачьего дерьма на дороге и не злиться попусту. Но все-таки, увидев его внушительную спину, обтянутую белой футболкой, она выругалась про себя и подумала с досадой: "Не понос, так золотуха". Папаша шел аккурат посередине тропинки - ни пройти ни проехать. Овчарка рассердилась. Она взяла да и спихнула его с тропинки без лишних слов в какую-то лужу и не стала дожидаться, пока он из нее выберется, а промчалась мимо, крикнув:
- Хоть сколько-нибудь бы изменился! Все время думает, что он один на свете и, кроме него, нет никого!
Овчарка скоро нагнала всех. За ней подтянулись ее отец в мокрых штанах и девчонка с лабрисом, вся зареванная. Овчарка поглядела на отца злорадно. Они полезли на Маяковую гору.
Экскурсовод в очках рассказывал разные истории, когда находил минутку, чтоб отдышаться - гора была крутая. Он поведал, что в начале двадцатого века десять монашек отправились за маяком в Париж - нигде, кроме как в Париже, его не могли тогда сделать.
Овчарка представила себе Париж с женщинами в шляпках и с зонтиками, экипажами и башней и десять монашек в черном, с дальнего северного острова, которые на все это смотрят круглыми глазами.
Еще экскурсовод рассказал о том, как один из теперешних здешних монахов боролся с похотью. Ничего ему не помогло - ни молитвы, ни посты. И вот он вышел как-то вечером погулять вне монастыря. А зима была студеная. Он загулялся, а ворота закрыли. Пошел к другим - и те закрыты. В каком-то сарае переночевал, и с той ночи никакой похоти у него уже не было.
"Еще бы, все небось отморозил, - подумала Овчарка, - кстати о монахах, надо не забыть поговорить о Шуре с отцом Панкратием и этой его паломницей".
После маяка они отправились к смотровой площадке. Отсюда вниз им предстояло спускаться на фуникулере - новой игрушке местного начальника администрации, с помощью которой он рассчитывал привлечь сюда заграничных туристов. Спуск должен был занять два часа. Фуникулер зажужжал, и скамеечки поплыли навстречу экскурсантам.
Пока шла посадка на фуникулер, Овчарка любовалась с площадки озерами. Только когда на горе всего ничего народу осталось и экскурсовод крикнул ей: "Девушка, вы что, не едете?" - она сказала "иду" и присоединилась к остальным. Экскурсовод должен был вернуться в автобус, чтобы ждать всех внизу. А пока он делил всех на пары и сажал на скамеечки фуникулера. Овчарка больше всего боялась оказаться на одной скамейке со своим отцом. Она все время маячила перед очкариком, но он ее будто и не замечал. Да и большинство экскурсантов отправились на гору парами - со своими подругами, мужьями, любовниками. Соответственно, с ними они и желали просидеть два часа, болтая ногами в пустоте.
Подъезжала по воздуху очередная скамеечка, когда до Овчарки дошло: на площадке их осталось, не считая экскурсовода, четверо: она, ее чертов папаша и парень с девчонкой - молодожены, которые в свое свадебное путешествие приехали полюбоваться Бабьим островом. Так как они, конечно, сядут вместе, она должна будет сидеть со своим проклятым отцом, которого очкарик, как нарочно, тоже будто заметил только сейчас!
Овчарка чуть не взвыла - два часа с уродом! Но теперь уже ничего не сделаешь - надо расслабиться и получать удовольствие. Можно, конечно, пойти с очкариком, но тащиться с горы больше часа, когда ноги и так устали… Почему она вообще должна лишать себя удовольствия видеть остров с высоты птичьего полета из-за этого липового папаши! Она угрюмо уселась на скамейку, и холм с маяком уплыл из-под ног. Доски скамейки были то ли очень новые, то ли очень некачественно обструганные. Овчарка мгновенно сквозь джинсы занозила себе попу. Это окончательно испортило ей настроение.
"Сэкономил этот начальник администрации на досках", - подумала Овчарка. И хотя отец не сказал ей ни слова, а только молча снимал на камеру панораму, Овчарка прорычала ему:
- Только заговори со мной, сброшу вниз! - после чего надвинула капюшон пониже и отодвинулась от отца как можно дальше.
Однако Овчарка не относилась к тем, кто долго злится. Отсюда был хорошо виден весь остров - они находились в самой высокой его точке. Птицы висели совсем рядом с Овчаркой. Она чувствовала себя счастливой. Обычно люди бывают счастливыми по какому-либо поводу, а Овчарка была счастлива просто потому, что жила и глядела на землю и небо.
"Наверное, это самый лучший вид счастья - когда не понимаешь, почему счастлив", - подумала Овчарка.
Впереди маячили обнимающиеся молодожены. Они-то были счастливы, конечно, по конкретной причине, но Овчарка им не завидовала.
"Конечно, хорошо бы, у меня был кто-нибудь… кому доверять можно… вот уж проблема так проблема. Боюсь кому-нибудь доверять. Доверишься, а потом тебя как предадут, как вот этот урод справа. А когда предадут, то это так страшно. Отсюда вниз свалиться и то не так страшно. Ну, переломаешь кости. Но кости срастутся. Душа вот срасталась бы так легко. Хотя маме, конечно, я доверяю. Вот мы, женщины, всегда так - что имеем, того нам мало. У меня есть хорошая мама, не у всякого такая найдется, а я еще чего-то захотела. Наверное, мне так и написано на роду - чтобы одной быть. Вот поговорить бы с этим святым, он ведь предсказывать может, говорят. Чтоб сказал мне, родился ли тот человек, с которым мне быть назначено. Но в конце концов - как там? - у меня есть я и весь мир. Не так уж это и мало" - так думала Овчарка.
Прошло около часа. Солнце зашло за тучу, и стало холодно. У Овчарки болела попа, которую она занозила сквозь джинсы, и она никак не могла усесться так, чтобы болело меньше.
Папаша заметил, что она возится, и сказал: - Ты когда во втором классе была, занозила попу о деревянный стул в школе. Пришла домой, ревешь, никого к себе не подпускаешь. Я в конце концов твою занозу и вытащил иголкой.
Овчарка хранила угрожающее молчание.
"Ишь подкатывается", - думала она.
- А помнишь, как мы на юге отдыхали, тебе лет пять было. Ты с пирса прыгнула, а там в воде какая-то железяка торчала, ты себе об нее ногу и распорола, и я тебя километр на плечах нес до врача?
"Ну и сука", - подумала Овчарка.
Да, это она помнила. Отец ее нес, и хотя нога очень болела и кровь текла, но это было не так страшно, потому что отец рассказывал ей смешные истории и называл себя "лошадь Пржевальского" и так хорошо пахло какими-то цветами. И мама шла рядом.
Овчарка рассердилась. Она посмотрела на отца глазами как у киллера, холодными и прищуренными. Все говорили, что у Овчарки угрожающий взгляд. Они же не могли знать, что Овчарка близорука. Она сказала:
- Про это не помню. Зато я очень хорошо помню Бологое. И еще я помню, как ты уходил. Мать в тебя вцепилась, и я тоже. А ты ушел, и мать еще хотела за тобой в халатике бежать на мороз. Я ее отговаривала. А мне, между прочим, восемь было. Я - ерунда. За себя я тебя прощаю, а вот за мать - никогда не прощу. Вот была бы она здесь, я бы тебя избила сперва как следует, все кости бы тебе переломала, а потом притащила бы к ней и спросила у нее, прощает ли она тебя? Она, конечно, простила бы, потому что она добрая, но ты бы целую минуту с этим миром прощался. Вот это бы мне согрело сердце! Кстати, еще вопросик. Эта тварь, к которой ты ушел тогда, того стоила? Ты все еще живешь с ней? Это она родила тебе детей?
- Нет, мы с ней разошлись через год.
- Понятненько, чего еще и ожидать.
- А с той, которая мне сына родила, я и сейчас. Павлику теперь двенадцать. Хочешь, познакомлю вас?
- На кой черт он мне сдался?
- Все-таки не чужой он тебе человек. Мы все умрем - останетесь только вы, молодые. Родными людьми так не разбрасываются.
- У меня один только родной человек - моя мать, понял? Стало быть, перебесился, с женой и сыном живешь. Сын, конечно, дело другое, на него и деньги потратить не жалко.
- Развожусь я скоро опять.
- Да ну? Никогда не перебесишься, что ли? Странный ты какой-то. У тебя сколько жен было?
- Три.
- А ты никогда не задумывался, что дело тут не в женщинах, а в тебе? В том, что ты урод моральный по жизни. Ты вот мне скажи, кого и чего ты ищешь? Скажи, может, я пойму.
- Не везло нам с братом всю жизнь с бабами. Он хлебнул больше моего, конечно.
- Это бабам с вами не везло. А что приключилось с братом? Я его даже немного помню - у него еще ранняя такая седина была. Помню, еще мама говорила, что брат твой спятил от какой-то большой любви.
- Жена его ему всю жизнь под откос пустила.
- Если твой брат похож на тебя, то укажи мне ту женщину, я ей руку пожму.
- Да ты ее знаешь.
- Я ее никогда в глаза не видела.
- Это Шура Каретная. Правда, тогда ее по-другому звали, это ведь она сама себе новое имя придумала. Представляешь, я на нее на катере наткнулся, когда мы сюда плыли. Вот странно - и ее встретил, и тебя. Они тогда - и брат и она - в НИИ одном работали. Волосы у нее белые были до пояса, красотка.
- Она его женой была?! Это она была той большой любовью? А почему они разошлись?
- Да какая из нее жена! Она и родить не могла, уж не знаю почему. Ходила по врачам, но так ничего и не вышло. Она сама не знала, чего ей было надо. Но брата, правда, любила.
- Это ты ему льстишь. Бедная Шура, целый год с таким же уродом, как ты.
- Брат был во всем меня лучше.
- Охотно верю, тем более что это нетрудно. Кого угодно возьми - и тот будет тебя лучше. Что дальше было? Он ее тоже кинул из-за юбки?
- Это она его кинула. Она иногда пыталась быть как все - даже готовить научилась, квартиру снимали, она ее в порядке содержала.
- Бедная Шура, мне ее все жальче и жальче. Что дальше?
- Еще та была баба - брату на день рождения подарила календарь, где она на двенадцати страницах в разных позах голая - ей знакомый фотограф сделал. Он и отхлестал ее по щекам. И знаешь, что она сделала? Когда он заснул, чуть ему бритвой горло не перерезала! Хорошо, вовремя проснулся… В постели, рассказывал, неплоха была. Я сперва думал, может, потому он на ней и женился…
- Понятно мне теперь, почему люди женятся. Чтоб бесплатно трахаться. Жаль, не ты с ней связался и что это не тебя она прирезать пыталась. Позвала б меня. Скооперировались бы, может, что-нибудь и получилось. Что дальше было?
- Она хоть и стерва была, но честная, врать не умела. Однажды собрала вещи и сказала: "Я врать не могу. Врать - себя не уважать. Я ухожу к женщине. Я не думала, что такое между женщинами быть может, но, оказывается, может. Меня прости. Но притворяться все время - душу свою убивать". Брату это как по роже. К мужику бы еще ладно. Но к бабе! Он разорался, ее за руку схватил. Тут она ножик как выхватит. У него перед носом взмахнула и говорит: "Еще раз меня тронешь - убью". И ушла. Я ее больше ни разу и не видел, только по телику. А с этой бабой она, я слышал, целых девять лет прожила, пока та не умерла отчего-то. Зато брату одному житья не стало. Взял да и запил недели на две. Из НИИ, конечно, поперли. Пришел я к нему как-то месяцев через пять после того, как она ушла. Гляжу - он всю свою обстановку почти уволок и пропил. Грязь от пирушек, на кухне горы дерьма чьего-то. Я его вразумить попытался - надавал ему оплеух. "Как можно так из-за бабы!" - кричу.
- Да, тебе уж точно не понять, - съязвила Овчарка.
- И вот, - продолжал отец, - я его к себе забрал. Я тогда только свое дело начал. Сперва все ладилось - попали мы в струю. Он у меня помощником стал работать. Все исправно делает, купили мы себе по иномарке. Он шмотьем дорогим обзавелся. Только и делает, что вкалывает и днем и ночью, каждые две недели в командировку на север ездит, торговали мы тогда карельским лесом. Зовем, бывает, его поразвлечься, а он все: не хочу, некогда. "Я, - мне сказал, - когда в работе, о ней забываю". Как-то все-таки вытащил его в ресторан. Он и выпил прилично, но я сижу, не возражаю, пусть, думаю, расслабится, а то чуть ли не два года подряд пашет за четверых. Он и говорит, языком еле шевеля: "Я вон где, а поглядим, где эта сучка окажется без меня! В ближайшей подворотне!" Я сижу, досадую, я ведь решил, что он о ней и думать уже забыл.
"Дурак, - говорю, - что ты все об этой извращенке, нету, что ли, в мире других женщин? Ты теперь с деньгами, можешь себе хоть фотомодель купить. Выкинь суку эту из головы. И чего ей надо было - на других баб ты не глядел, все деньги - в дом, даже посуду мыл за нее да прибирался!"
И вот вышел я в сортир, вернулся, а его нет. Я на стоянку, машина его тоже пропала. Вот, думаю, черт, как доедет до дома, он же в дымину. Вернулся, мне официант говорит: "Все требовал, чтобы его к машине отвели, поднял шум. Мы его под белы рученьки и проводили. Каждому по пятисотке дал". - "Урод, - говорю, - он же вмажется куда-нибудь!" - "А это, - отвечает, - не наша уже печаль".
Полетел я за ним. От спешки сам чуть на парковке чужой джип не задел. Два перекрестка проехал, на третьем его нашел - врубился в столб на полном ходу. Еле откачали. Ноги переломаны в трех местах, ребра в куски, руки, череп чуть не проломлен. Хорошо, я вовремя подоспел, а то сбагрили бы в бюджетную больницу, там бы ему и кран-ты. Ничего для него не пожалел, врачей нанял, лекарств накупил. Сижу у его кровати, вспоминаю, как мать покойная мне говорила: "Где б ты ни был, а младшенького из виду не упускай, береги от всего - от плохих людей, от водки да от баб". Как чуяла все равно. Похожи мы с ним, но характером он помягче меня. Ну, оклемался, полгода еще в хорошем месте реабилитацию проходил. Но с того дня, как врезался, стал странным каким-то - речь замедлилась, от головной боли все время мучается - еще бы, череп ему тогда пробило нехило. Заступил на работу. Тихий стал, вялый какой-то даже. В церковь стал ходить.
Однако работает нормально, хотя и видно, что трудно ему. По-прежнему все время в разъездах. Я себе квартиру новую купил, ему большую комнату выделил. А в том году как раз впервые вышла проклятая ее передача. Я, как она начиналась, так сразу телик выключал - ни к чему, думаю, ему ее видеть. Передача шла ночью, а он всегда ложился рано, потому что сильно уставал. И вот собирается он в командировку. Самолет - в пять утра. Он, конечно, до двенадцати подремал, потом собираться стал. Собрался, видит, а времени еще много до вылета. Ну, поел, поспать попытался. Мне говорит: "Все равно не заснуть мне" - и телик включил. И как назло, там она.