– Дочь небес, возлюбленная, извечная душа! Смой с меня все грехи, очисти перед тем, что мне предстоит. Дай мне силы, дай разум, дай смелость! Помоги вернуть свет и счастье! Мы все ошибались, но в наших помыслах не было зла, не было подлости и низости. И я готова одна ответить за всех. Я жестоко страдаю, но верю в милосердие и снисхождение к себе…
Вернувшись в тот вечер домой, Кальпана Бхандари надолго слегла в постель, но в госпиталь ехать отказывалась наотрез. Нирмала целыми ночами не отходила от лежащей в беспамятстве свекрови. Утром её сменяли другие невестки, слуги-женщины, старшие внучки. Кальпана бредила, громко говорила что-то на языке раджастхани, которого не понимали в её доме. Когда над постелью наклонялись родные, смотрела на них неузнающим взглядом. Сыновья серьёзно опасались за жизнь, и рассудок матери, с которой никогда в жизни не случалось ничего подобного. Добровольная аскеза в Гималаях, отшельничество в пещерах, уединение в родовом дворце не имели ничего общего с этим горячечным безумием. Сильная, властная, до безрассудства смелая женщина перестала быть собой и утратила даже способность общаться, узнавать близких.
А она в это время вновь видела своего, отца, в тюрбане и расшитых золотом одеждах, который кричал на том самом родном языке:
– Она родила девчонку назло мне! Она не хотела, чтобы я стал счастливым, заимев наследника. Всё делала наперекор и даже отдавалась мне молча. Я не дождусь, когда ты переселишься в дом свёкра, чтобы больше никогда не видеть твоего лица! Её лица! Сколько раз я принёс жертву богине Кали, но она не услышала меня. Так пусть же возьмёт в жертву и тебя, чьё имя созвучно с её именем! Я вручаю тебя Кали и забываю о тебе. Твоя судьба в руках этой богини…
Потом лицо отца расплывалось, и вместо него появлялся лик Кали – такой, каким девочка, впервые увидела его в храме. И прозвучал голос, непонятно, мужской или женский, шедший откуда-то сверху, с небес.
– Человеческому жертвоприношению, совершённому в предписанных формах, богиня радуется тысячу лет, если в жертву приносится три человека, то – сто тысяч лет!
– Три человека… – именно эти слова и врезались в память Кальпаны.
Она повторяла их вместе с тантрическими заклинаниями, обращаясь к своей грозной богине, которой была посвящена отцом.
– Три человека… три… Я отдам их тебе, Кали! Дай мне силы и возьми жертвы! И радуйся сто тысяч лет!
После этого Кальпана снова летела в пустоту, не ощущая под собой ложа, и приникала к стопам Кали. Больше никто не мог ей помочь.
Больная очнулась лишь спустя месяц. И, попросив подать зеркало, откинулась на подушки. Она оказалась острижена наголо, но пышные волосы уже отросли достаточно для того, чтобы обходиться без парика. Слабая и исхудавшая, она тем не менее очень быстро встала с постели и занялась домом, хозяйством, устройством судеб своих детей и сборами в дорогу. Врачи настойчиво советовали выехать для реабилитации на курорт.
Из Союза, осенью семьдесят седьмого года, она отправилась в послевоенный Вьетнам, где пробыла две недели. И по возвращении в Индию, прямо в международном аэропорту, была арестована.
Со дня поражения на выборах, в парламент и до ареста. Кальпана виделась с Индирой всего несколько раз. Им обеим было тягостно встречаться и обсуждать случившееся. Убедившись, что сестра выздоровела, бывший премьер-министр перестала справляться о её самочувствии. Кальпана навестила миссис Ганди жарким майским вечером, уже в новом доме на Веллингтон-Кресчент и увидела её в кресле на веранде – бездеятельную, одинокую и разбитую. С ней рядом были только родственники и немногочисленные слуги, которые не побоялись остаться у Индиры.
Тогда, уединившись на веранде, выходящей в сад, обе женщины поняли, что говорить им не о чем. С того самого дня, когда они, десятилетние, впервые встретились в Аллахабаде, не чувствовали такого отчуждения и равнодушия – и друг к другу, и к жизни. Но они всё-таки просидели рядом весь вечер – в молчании. Потом поужинали крутыми яйцами и картофелем, а после обнялись на прощание, не зная, суждено ли им увидеться ещё раз.
– Ты всё-таки решила ехать в Крым? Или выбрала Италию?
Индира остановила гостью своим вопросом уже в дверях.
– Мне будет спокойнее в Феодосии. – Кальпана многозначительно взглянула вниз и влево, словно опасаясь нападения сзади. – Да и Мринал теперь работает в Союзе. Обещал отвезти меня в лучший санаторий.
– Ты права. Пожалуй, тебе лучше оставаться там как можно дольше. Теперь у меня нет никаких возможностей это устроить. Но, думаю, советские власти не будут против, если ты погостишь у сына несколько месяцев. Десаи, насколько мне известно, только и ждёт удобного случая, чтобы унизить и покарать меня. Я очень беспокоюсь о твоей судьбе и судьбе Санджая. Ведь именно вы – самые преданные мне соратники, к тому же родные по крови. О вас враги вспомнят в первую очередь, поэтому хотя бы ты должна скрыться. В Союзе тебе остерегаться нечего. Что же касается Сэнда – это моя забота. Тебе не стоит тревожиться ещё и о нём…
…– Доброе утро, ма!
Дочь Бимла, как всегда, была точна. Постучавшись, она вошла в спальню матери за минуту до назначенного времени и удивилась, взглянув на остановившиеся часы. Потом включила настольную лампу, увела в стороны сплетённые из разноцветной соломки шторы. И обернулась к матери, которая с трудом оторвала голову от полосатой подушки.
Утро было солнечным и тихим, но Бимла всё равно волновалась. Вчерашний ужин, больше походивший на прощальный, спешный отъезд мужа на службу, в министерство обороны, общая атмосфера тревоги и неопределённости не давали Бимле уснуть уже несколько ночей. Она дремала урывками и потому сейчас выглядела постаревшей. Лицо её распухло, веки набрякли.
Кругогрудая, статная, совсем не похожая на мать, с каштановыми, смазанными маслом и расчёсанными на прямой пробор волосами, Бимла всё равно казалась Кальпане ребёнком. А ведь она уже имела шестерых детей и двух внуков. Бимла носила белый шарф, прикрывавший тяжёлый узел волос на затылке, белое сари – знак скорби о любимом младшем братишке Мринале, которого вынянчила и воспитала.
– Тебе удалось заснуть хоть ненадолго?
Да, конечно. – Кальпана ласково погладила руку дочери, перехваченную тяжёлым старинным браслетом. – Ванна готова?
– Да, конечно, ма. И завтрак ждёт. Багаж уложен, как ты просила. – Бимле вдруг стало так страшно, так тоскливо, что она закусила губу.
– Джиотти не звонил? – Кальпана мысленно ругала себя за то, что не выспалась, как следует, перед дальним и опасным перелётом.
– Нет, ма, иначе мы разбудили бы тебя. Значит, всё в порядке. Хотя я предпочла бы, чтобы ты отменила эту поездку. У меня очень тяжело на душе, и Амрита говорит то же самое. Никак нельзя обойтись?
– К сожалению, никак.
Кальпана провела ладонью по лицу, чтобы окончательно прогнать сон. На ванну, сборы и завтрак у неё оставалось два часа.
– Меня никто не может сейчас заменить в Пенджабе. И Джиотти ждёт – ему там очень тяжело одному. И не только ему. Я многим нашим сторонникам-сикхам обещала быть с ними. Особенно сегодня…
– Почему? – Бимла вздрогнула. – Прабхат уехал на службу еще затемно, Лата позвонил, сказал, что отпуск отменили… – Бимла всхлипнула, вспомнив о старшем сыне, служившем в Кашмире. – Теперь ты… Что происходит, ма? Вы что-то скрываете от меня и сестёр?
– Ты всё прекрасно знаешь, дорогая.
Кальпана потуже затянула на талии поясок японского шёлкового халата, который привезла два года назад из Токио.
– Поговорим попозже, когда я вернусь. Сейчас слишком мало времени – машина за мной придёт через час сорок минут.
– Но почему сегодня?..
Бимла осеклась, заметив, что мать смотрит на неё, как на чужую, – отстранённо, равнодушно. Кальпана же никогда не была так рада, что нужно торопиться, иначе, глядя в переполненные мукой и отчаянием глаза дочери, расплакалась бы сама.
Миссис Бхандари подошла, к своему рабочему столу, над которым висели остановленные ночью часы, и вновь завела их. Потом медленно, как будто позабыв о стремительно уходящем времени, двумя пальцами перевернула листок европейского календаря.
И, как во сне, с трудом, задерживаясь на каждой букве и цифре, прочла про себя и почему-то ощутила холодок в груди, который стал растекаться по всему телу:
– 31 октября 1984 года, среда…
Глава 3. Линкс
Январский Дели смотрел на мир сквозь лёгкую дымку, словно юная красавица сквозь кисею – с жадным любопытством и лёгким смущением. Перламутрово-голубое небо, марево в воздухе, и сухая, будто посеребрённая земля. Запахи выхлопов, пыли, благовоний и пряностей. Таков был древний город, который бурлил колдовским варевом, смешавшим в себе людей, машины, автобусы, тук-туки, велосипеды, тележки и повозки, лавки и крепостные стены. И только храмы, дворцы, площади, небоскрёбы невероятным образом разрывали мглу, перед которой отступало даже солнце. Пальмы нависали над кривыми чахлыми деревцами. Ещё ниже росли мелкие кусты, и даже трава, довольно-таки свежая зимой.
Дели был демократичен, как настоящий аристократ – он не делил людей на бедных и богатых. Рядом с дорогими магазинами валялись в пыли увечные нищие. Дети – и оборванные попрошайки, и одетые в синюю форму респектабельные школьники – бежали, кричали и смеялись совершенно одинаково. И не было у бедняков в глазах злобы и страха, а у зажиточных горожан – спеси и брезгливости.
Но плавать в этом бурном океане без лоцмана было для приезжего, тем более белого, чистым самоубийством. И потому рыжеволосый американец в джинсах вышагивал на своих длинных ногах, рядом с уважаемым "делхи валла" – старым делийцем в ширвани и узких белых брюках, похожих на кальсоны. Кроме того, пару охраняли рассредоточенные в толпе секьюрити. Они никогда не позволили бы предприимчивому чистильщику обуви заляпать полуботинки "сахиба" обезьяньим помётом, чтобы потом за сумасшедшую плату привести их в порядок. Водитель тук-тука вполне мог заманить его на якобы бесплатную экскурсию по городу и сдать менеджеру турбюро. Продавцы дешёвых, бус и цветочных гирлянд мечтали нагрузить оторопевшего гостя своими товарами, которые ему изначально не были нужны.
"Делхи валла" великолепно говорил по-английски, а потому был для американца самым лучшим экскурсоводом. Разумеется, уважаемая пара не почтила своим присутствием окраины столицы с их палатками, лачугами и кострами, на которых, здешние жители варили пищу – если к вечеру у них появлялась такая возможность. Те, которым не повезло, ничуть не ропща на судьбу, укладывались спать рядом с кострами, прямо в дорожную пыль.
Но там сахибу делать было нечего. Он признавал, к примеру, бомбейскую набережную Марин-драйв, Агру с её Тадж-Махалом, красивейший город Джайпур, "Золотой храм" Амритсара. Ну и, конечно же, Дели, Новый и Старый, без знакомства с которым, как считал рыжеволосый гость, долгожданная командировка теряла всякий смысл. Конечно, он, если доводилось, с любопытством наблюдал, как крестьяне красят рога своим буйволам, привязывают им на шеи колокольчики и вешают гирлянды из цветов. А после пылят по бескрайним дорогам Индии на повозках, спокойные и отрешённые от всего земного и заранее принявшие все кары богов за прегрешения в прошлой жизни.
Они жуют бетель, нюхают какие-то травки, улыбаются и смотрят на белого гостя, нечаянно встретившегося им, мудро, как золотые статуи в храмах. А потому кажется, что каждый кисан, возвращающийся с базара в свою деревню, знает ту самую истину, которую сахибу не дано постичь за всю его жизнь в лязгающей металлом и стреляющей огнями реклам Америке. Ведь многие древние цивилизации давно погибли, и мало кто даже может вспомнить их имена. А Индия выжила, несмотря на войны, нашествия, бедствия, голод и болезни. Она не отгораживалась, не пряталась от остального мира, античного и современного. С одинаковой улыбкой глядела на восток и на запад, встречая рассветы и закаты. А в это время века и тысячелетия сменяли друг друга, как мерно катящиеся волны океана…
Сорокатрёхлетний господин с загорелым мужественным лицом, прищурив острые зеленоватые глаза, оценивающе оглядывал седую древность и втайне гордился собственной великой миссией. Он должен был направить эту своенравную, широкую, коварную реку в уже прорытое для неё русло. Сахиб и Вечная Индия впервые встретились две недели назад, когда философ, доктор Стэнли Файнс сошёл с трапа самолёта в Бомбее. Такси, взявшее его в аэропорту, дожидалось именно мистера Файнса. И если бы кто-нибудь видел в ту минуту пассажира и шофёра-индийца, то понял бы, что они хорошо знакомы, хоть и не демонстрируют это. Невинная английская фраза, сказанная водителем доктору, а также ответ последнего оказались ничем иным, как паролем и отзывом.
С тех пор Файнс прилежно колесил по стране, изучал достопримечательности, ел кокосовые орехи, посещал храмы, открытые для неиндусов. Ужинал в ресторанах, приценивался на базарах и в магазинах. Когда раскалённое даже в январе солнце клонилось к горизонту, мистер Файнс снимал тёмные зеркальные очки; на его длинных ресницах как будто лежала пыль здешних дорог. Днём Файнс носил ковбойскую шляпу, вечером скидывал её и бодро взбивал пальцами великолепную жёсткую шевелюру.
Файнс любил джинсы и белую рубашку с подвёрнутыми рукавами; пушистые бакенбарды и ухоженные усы придавали его облику ещё больше шарма. Файнс не нанимал дорогие автомобили, не сорил деньгами в публичных местах и не делал феерических покупок в ювелирных и антикварных лавках. Но стоустая восточная молва, которая, как всегда, с сумасшедшей скоростью неслась впереди человека, гласила, что "сахиб" пользуется благоволением нового премьер-министра Морарджи Десаи и за две недели своего пребывания в Индии несколько раз без липшего шума посещал, его резиденцию…
Кроме родного, Файнс говорил на хинди и урду. Мог свободно, если не в совершенстве, то весьма сносно участвовать в степенных беседах на самые разные темы. Места скандалов и драк он обходил стороной. Но чаще всего сахиба видели именно в обществе "делхи валла", профессора Канвара, который торопился представить гостю родной город и внушить к нему если не любовь, то привязанность. Вот и сейчас они прошли через Аджмерские ворота в один из многолюдных кварталов Старого Дели Шахджаханабад и медленно двинулись мимо лавок, торговых рядов, закусочных, парикмахерских, мастерских, ловя обрывки разговоров о видах на нынешний урожай риса и пользе мирного освоения околоземного космического пространства.
Без провожатого Файнс остерегался появляться здесь не только потому, что индийцы по старой памяти не очень жаловали белых, но и по чисто практическим причинам. С ориентировкой на местности у бывшего "коммандос" доктора Файнса всё обстояло неважно, несмотря на то, что несколько лет назад ему удалось выбраться невредимым из вьетнамских джунглей. Улицы в Старом Дели имели не по одному, а по несколько названий, и каждый отрезок начинался в произвольно выбранном месте. Один торговец отсчитывал от дома судьи, другой – от лавки какого-то Бабура, третий – от арки из "лакхори иент", то есть из мелкого, очень старого кирпича.
Но в обществе профессора Канвара Стенли Файнс был абсолютно спокоен. Да и "группа поддержки", спрятанная среди здешней толпы, не дремала. Правда, особой враждебности к американцу люди не демонстрировали. Даже если были не очень довольны встречей, предпочитали вежливо улыбаться. Всё выглядело весьма пристойно – уважаемый пожилой индиец знакомит "белого брата" с особенностями архитектуры эпохи Великих Моголов. Они подолгу стоят около ворот, домов, изучают ставни.
На самом же деле доктор Файнс медленно, но неуклонно продвигался к главной, конечной цели своего визита в Индию и конкретно в Дели. А мелкие, на первый взгляд хаотичные значки, нанесенные мелом или осколком кирпича на дверях и стенах, сигнализировали, что пока всё идёт по плану, и никаких неприятностей не предвидится. Впрочем, картина могла измениться в любой момент. Начинался второй этап операции, выполнение которой человек, называвший себя сейчас Стенли Файнсом, считал делом всей своем жизни.
Они миновали баньяновое дерево, отделявшее индуистский квартал от мусульманского, и через некоторое время оказались в доме для свадеб. Во двор они вошли вместе, сделали приветственный жест "намастэ". Американец выполнил его безукоризненно, явно польстив брахманам. Вдалеке целая семья ремесленников ковала тонкие серебряные пластинки для сладостей. Стук их молотков – бодрый, звонкий, жизнерадостный – заставлял ноги шагать веселее.
В очереди у водопроводной колонки вспыхнула нешуточная свара. Из лавки вышел старик с белой бородой до пояса и через некоторое время восстановил порядок. Кое-кто из мальчишек пробовал крикнуть что-то обидное Файнсу, но тут же получал по шее от члена "группы поддержки" и испуганно замолкал. Сам же философ, казалось, вообще не обращал на них внимания; он был спокоен и сосредоточен, как просветлённый бхикшу. Оказавшись в обществе брахманов, он выждал, пока профессор Канвар перемолвится с одним из них. Из-за маленькой дверцы вышел юноша, сделал "намастэ" и пригласил Файнса следовать за ним. Канвар остался с брахманами.
Через извилистый узкий проход они выбрались на соседнюю улочку, свернули за угол и вскарабкались по щербатым ступеням. Дом был старый, лестницы в нём – крутые и отвесные. Но Файнс был ловок, как обезьяна. Юноша, не ожидавший от белого сахиба такой прыти, очень удивился, но виду не показал.
Дом оказался таким же бедным, как и старым. Со стен сыпалась штукатурка, и Файнсу приходилось нагибаться всё ниже, чтобы, поднимаясь по почти вертикальной лестнице, не ударяться темечком об обшарпанный потолок. В конце концов, они с юношей добрались до тесной комнатушки, где Файнса поджидали двое – служащий-индиец и ещё один белый. Они тихо беседовали по-английски. Юноша немедленно вышел, а Файнс запер за ним дверь.
Эта явка показалась ему более подходящей и безопасней, чем другая, в районе кафедральной мечети Дели Джама-Масджид. Там тоже густо лепились лавчонки. И в одной из них, торгующей бетелем или, как его называли в Дели, паном, та же самая группа собиралась неделю назад для получения инструкций и заданий. Индиец-служащий, а именно следователь Бхарати, привычно жевал пан, приправленный какими-то зёрнами и экзотическими добавками. Он угощал и двух сахибов, но те не оценили всей прелести индийской жвачки и предпочитали свою резинку.