Его не пришлось просить дважды. Он молча положил руку на талию и повел меня в танце. Прижавшись как можно ближе, я обняла его за плечи. В зале все замолкли и наблюдали за нами. Гости уже были обо всем осведомлены, в таких местах сплетни распространяются мгновенно и в течение вечера обрастают новыми подробностями …
Артур не отрываясь смотрел на нас, хоть княжна и пыталась отвлечь его разговором. Его лицо перекосила гримаса боли, мне было приятно это видеть, ведь все мы в душе садисты.
Он спросил бокал коньяка у проходящего мимо официанта. Я видела, как он мучается, и еще ближе прижалась к партнеру, хоть мое сердце разрывалось на части. А музыка звучала все надрывней, все отчаянней…
Не помню как, но при очередном повороте я вдруг оказалась в руках Артура. У меня, наверное, был глупый вид, так как я сильно растерялась.
Артур шепнул мне на ухо:
– Я не собираюсь разлучаться с тобой. Моя свадьба ничего не меняет.
– Твоя свадьба меняет все! Слишком я люблю тебя, чтобы делить с кем-то.
– Свадьба – лишь выгодная сделка. Пойми, жизнь состоит из компромиссов. Мы не всегда делаем то, что нам нравится, – виновато сказал Артур. – Чаще то, что важно для будущего.
– Это лишь слова…
– Я никогда не буду с ней счастлив…
– Не играй трагедию, ты все равно фальшивишь! Рано или поздно все заканчивается, вот и нашей сказке пришел конец, – я хитро подмигнула. – Мы неплохо повеселились, не так ли? Еще не раз вспомнишь наши ночи, когда будешь залезать на эту оглоблю – свою жену.
Мне страшно хотелось причинить ему боль, и я это сделала. Он вдруг весь сник и потерялся. Разозлившись, я оттолкнула его. Мерзавец!
Трудно представить себе более практичное решение проблемы: с одной стороны, у него будет законная супруга, с которой он утвердится в высшем обществе, в придачу за ней дают хорошее приданное. С другой стороны, он не хочет терять меня, ведь эта безликая мышь вряд ли сможет удовлетворить его в постели. Бедный мальчик, имея законную жену, он будет развлекаться со смазливыми горничными или шляться по борделям.
Я вернулась к партнеру. Прижалась к нему и, обхватив руками, томно смотрела в глаза, хоть было тошно. Ведь мне хотелось прижиматься к другому телу и смотреть в другие глаза, но увы…
Артур выпил еще рюмку коньяку и еще. Невеста смотрела на него с тревогой.
Прильнув еще сильнее, я прошептала партнеру:
– Проводи меня.
Мы вышли. Этот болван не верил своему счастью. Когда мы оказались в коридоре, где нас никто не мог видеть, я сказала:
– Пошел вон!
Он двинулся вслед, но путь ему преградил ждавший меня Халил, который и проводил меня к экипажу. Меня душили непролитые слезы, в горле набух комок, но мне не хотелось плакать при Халиле…
Плакала я уже в своей спальне, когда поняла, что это конец и по-другому не будет. Я рыдала в отчаянии, и слезы эти были горькие. Слуги ходили по дому как мыши, они, как всегда, уже все знали.
Всю ночь я рыдала, зарывшись в подушку, как не плакала с юности. Глупо было влюбляться в Артура, за то и наказана.
Каждый из нас совершал непоправимые ошибки, которые полностью меняли его жизнь. В ту ночь я проплакала от ревности и обиды, еще не зная, какой сюрприз приготовила мне коварная судьба…
На следующий день я проснулась поздно с больной головой. Позвонила в звонок, и горничная Агнес принесла мне кофе и утреннюю прессу, раскрыла шторы и приготовила воду для умывания. Она была подозрительно тиха и молчала.
Кинув в кофе два кусочка сахара, я развернула газету и увидела большой заголовок, напечатанный черной типографской краской через весь лист: "Трагедия на дороге: Артур Олевский не справился с управлением…" И рядом страшная фотография искореженного автомобиля.
Газетчики раздули из этого целую историю, вплели несчастную любовь, ревность, давая повод для различных домыслов и слухов. Откуда они узнали все то, что произошло вчера на приеме? Я развернула следующую газету. В каждой газете свой вариант происшедшего: моя фотография, невесты, фотография их двоих. Это было сенсацией. Из смерти Артура газетчики и раздули развлекательную историю. Как это бесчувственно!
Я зарылась лицом в газету и упала на ковер. Лежала и рыдала без слез. Когда столь большое горе, то слез нет. Никогда не поверю, что никогда не увижу Артура, не услышу его голос…
Агнес уже давно подслушивала у двери. Услышав мой плач, она тихо вошла и вопросительно посмотрела на меня:
– Что-нибудь нужно?
– Зачем ты тут?
– Мне показалось, что вы позвонили.
– Уходи, оставь меня одну! Ничего мне не нужно!
Это моя вина! Вчерашнее разочарование сегодня казалось абсурдом. Что я так взъелась на Артура – он же не отказывался от меня? Из-за моего самодурства он погиб. Я убийца!
Тут я словно услышала скрежет колес и последние хрипы Артура. Так четко увидела эту картину и, не в силах сдержаться, дико закричала. Прибежала Агнес с каплями, коньяком и мокрым полотенцем. Кто-то побежал за доктором. Я продолжала рыдать горько и безутешно, пока мне не дали опиумной настойки.
Когда истерика спала, я выгнала всех и заперла дверь. Мне хотелось побыть одной в своем горе. Впервые я осознала: сколько народу погибло из-за меня…
Так страшно потерять любимого, а еще страшнее знать, что он погиб из-за тебя. Словно я сама нажала на курок или подсыпала яду. Как мне дальше жить с этим?
Весь день я просидела без движения, без еды, в полном отчаянии. Слуги не отходили от двери, стараясь быть незаметными…
Из газет узнала, что тело Артура перевезли в дом Олевских и в каком соборе будет происходить отпевание. Я должна проводить его в последний путь, но никто не должен меня видеть. Все в городе считают меня виновной в смерти Артура. Вся знать скандально настроена против меня, я стала персоной нон-грата…
Утро сырое и туманное. Вся в черном, под густой вуалью, чтобы никто не смог узнать меня. Я отпустила экипаж и не торопясь шла к собору пешком. Мимо меня спешили прохожие с бледными заспанными лицами, дворники лениво подметали улицу…
Толпа народу уже окружала собор, толкаясь и заглядывая сквозь решетку. Подошел жандарм и, разогнав толпу, встал у входа. Притаившись за аркой, я ждала.
Очень скоро стали подъезжать экипажи, из них выходили знатные гости, все в трауре. Многие мне были знакомы, и я еще ниже опустила вуаль.
Вот подъехал экипаж баронессы фон Штейн. Ливрейный лакей отворил дверь – первым вышел сам барон, с неизменно недовольным и брезгливым выражением лица. Вслед за ним выползла баронесса, вся в траурных лентах и черном траурном крепе.
Толпа уже наводнила всю площадь перед собором, движение было заблокировано. Было вызвано подкрепление для наведения порядка. Конная полиция расчистила всю площадь для похоронного кортежа.
Увидев, как у собора остановился кортеж, я подождала немного и незаметно вошла в боковую дверь. Над головой сомкнулись высокие своды собора, в стрельчатые окна пробивался тусклый свет. Серый камень был ажурным, словно он создан не человеческими руками. Ангелы на голубом фоне неба парили, как живые, создавая иллюзию вознесение души в рай, и всюду тени прошлого…
Сверху слышался негромкий похоронный звон. Вскоре появился служка и, подойдя к алтарю, зажег свечи. Родственники и приглашенные уже зашли и неторопливо рассаживались. Вся знать города провожала Артура в последний путь. Похороны были пышными и внушительными.
Алтарь был окружен сотней восковых свечей и мрачными персонажами из Священного писания. Все это наводило на меня страх ада, а запах роз, ладана и свечей мутил сознание…
Я скромно уселась в темном углу, подальше от высокопоставленных особ и семьи Олевских. Колокол все звонил, появился священник в черном облачении, при нем два служки. Хор, перекликаясь, запел скорбное моление о милосердии и мире душевном.
Непереносимая тоска по утраченному снова захлестнула меня. Теперь моя жизнь словно в тумане, я не знаю как жить без Артура да еще с тяжелым чувством вины?
Процессия двинулась по проходу. Священник, на ходу произносящий взволнованные слова молитвы, а за ним – гроб с позолоченными ручками на плечах у медленно шагающих мужчин.
Среди множества людей, что следовали за гробом, я многих узнала, среди них была и невеста Артура. Мадам Олевская шла первая, опираясь на руку отца, их лица, казалось, окаменели. Их горе не находило уже выхода в слезах, все чувства сковало внутреннее оцепенение.
Процессия подошла к алтарю. Священник окропил гроб святой водой, служка раскачивал кадило. С хоров слышалось надрывное пение, от которого сводило судорогой горло. Все стоящие у гроба тихо повторяли вслед за священником: "За упокой души усопшего".
Свечи, запах ладана, скорбная мелодия и присутствие смерти – все отзывалось во мне мучительной тоской. Слезы текли по щекам, – я плакала не только по Артуру, но и над собой, вспоминая, как счастлива была с ним и что не буду счастливой уже никогда. Увидела, как и мадам Олевская вздрагивает от рыданий.
Под сводами собора меня охватило противоестественное чувство: я ощутила ужас и притягательную силу смерти…
Священник всем предложил помолиться о душе Артура. Когда все приглашенные стали подходить и прощаться, я поднялась и тихонько вышла, чтобы никто меня не заметил. И еще долго стояла на противоположной стороне улицы, чтобы увидеть Артура в последний раз.
Прохожие провожали катафалк взглядами, в которых светилось любопытство, они вытягивали шеи, чтобы ничего не пропустить. Мужчины снимали шляпы, кое-кто из женщин плакал. За спиной я услышала всхлип:
– Жалко, такой молодой и красивый…
– И богатый страсть, говорят.
– Слышала, его одна актерка извела, змея подколодная! – подхватил первый голос.
Я незаметно оглянулась: тупое рябое лицо молодки, подвязанное темным платком.
– Я тоже слышала про энту актриску. Красивая, говорят, змеюка, многих погубила…
– Ведьма она!
В моей роскошной спальне теперь всегда полумрак, окна закрыты тяжелыми шторами, не пропускающими солнечный свет. Запах лекарств. День и ночь около меня дежурит сиделка. Огонь в камине уже не согревает. Так холодно, что не уснуть. Вокруг лишь удручающая пустота и тишина, что давят на меня.
Я окаменела от горя. Артур так долго господствовал в моих мыслях и чувствах, что порой мне кажется, что это я умерла. Он был единственной моей любовью и никого другого я не полюблю.
Часто я представляла тот момент, как его выкинуло из машины. О чем Артур успел подумать в последнюю секунду? Как это могло произойти?
Каждое утро я просыпалась с надеждой, что это лишь кошмарный сон, от которого можно пробудиться. Однако вскоре понимала – Артур мертв. И лишь одно спасение в опиумной настойке, ведь когда память оживает – больно…
Где я нахожусь? Это бал? Или съемки фильма? Пытаюсь вспомнить, но не могу. Это не может быть фильмом? Все так реально, нет ни камер, ни софитов, ни съемочной группы. Вдруг я увидела красивое печальное лицо… Артур? Как я тебя ждала… и тут я обычно просыпаюсь…
Бутылек с опиумной настойкой почти пуст. Сколько я выпила за ночь?
До сих пор жду, забываясь и вздрагивая от каждого стука: это может быть Артур. Однако все бесполезно – он не появится никогда. Его имя, пять букв, я повторяю как заклинание, как молитву…
Вся комната усыпана мертвыми цветами и памятью о том, кто уже в мире теней.
Пытаюсь убить любовь, но тщетно. Каждый день пишу ему письма, но не отправляю. Сегодня у него нет адреса. Пишу на бумаге, мокрой от слез, пишу мысленно. Пишу на запотевшем окне, кровью на зеркальном отражении. Не писать не могу, мне нужно выплеснуть все на бумагу, или я захлебнусь от чувств. Я должна закончить эти строки…
Его смерть открыла мне глаза: мои руки по локоть в крови. Хоть я сама никогда не нажимала на курок, он срабатывал руками других. Ведь тот, кто подписывает смертный приговор, обычно не исполняет его…
Лишь сегодня, потеряв того, кто был дороже жизни, я все поняла. Так поздно…
Разговор с Артуром на балу, был первым шагом к крушению моей жизни. А ведь я могла смирить гордыню и принять то, что не буду первой в его жизни. Зачем я устроила этот кровавый спектакль?
Сижу часами, сгорбившая, обессиленная, ничего меня больше в жизни не трогает. Сегодня я наконец-то вышла из дома и зашла в маленькую церквушку .
Я редко вспоминала о Боге и не помню ни одной молитвы, но сейчас мне хочется чего-то вечного, надежного. Закрыв плотной вуалью лицо, я тихо вошла внутрь.
Тускло блестело золото на иконостасе. Кроме церковнослужителей и нескольких старушек, что твердили "Господи помилуй", никого внутри не было. Никто не обратил на меня внимания, и, осмелев, я подошла к алтарю.
Иисус в терновом венке, истекающий кровью, смотрел на меня с креста. В глазах такая мука, ведь он уже тогда знал, что искупительная жертва будет напрасна.
Омыв своею кровью, он умер за нас, грешных, но ничего в мире не изменилось. Человек продолжает так же грешить, если не больше, и лишь вспоминает о Боге, когда ему очень плохо. Как мне сейчас…
Рядом картины ада: грешники горели в геенне огненной, их поджаривали на сковородке, варили в кипящем котле…
Почему христианская вера такая жестокая, а Бог такой беспощадный? Если уж Он послал своего Сына на мучительную смерть, то что говорить о нас? Люди идут на войну за веру Христову, а сколько их гибнет? Матери остаются без сыновей, дети без отцов, жены без мужей… Бог забирает всех…
Через боковую дверь зашел служка, смел пыль с алтаря и заменил свечи в подсвечниках.
Что мне попросить у Бога? И услышит ли он меня? Думаю, ему так надоели люди, что вечно клянчат у него милости или отпущения грехов.
Посетители зажигали свечи и молча каялись в грехах, просили благ, мужа или ребенка. Рядом со мной одна старушка молилась, устремив свои мутные глаза вперед, шевелила беззвучно губами.
Опустившись на колени, я обратилась к Богу. Всевышний, ответь: в чем я пред тобой провинилась? Я знаю, что однажды мы встретимся, и этот день не за горами. Тогда мне придется отвечать за все то зло, что я сеяла, не задумываясь. Подскажи, как все изменить? Как жить с такой виной на сердце?
Но Иисус лишь молча взирал на меня с иконостаса…
Мне нужно было целиком переключиться на что-то, и я решила вернуться в театр. Единственно, что той радости, которую я испытывала на сцене раньше, уже не было. Что-то сломалось во мне, а хуже всего то, что я стала бояться сцены. Даже мой любимый с детства запах кулис – пудры, клея, щипцов для завивки, газа – меня больше не радовал. Скажу больше, меня от него тошнило…
Когда гримерша закончила, я посмотрела на себя в зеркало и огорчилась. Те разрушения, что произошли со мной, не удалось скрыть. Никакой грим не способен завуалировать эту тоску в глазах.
Вдруг я услышала за спиной:
– Все говорят, как актриса она кончилась…
Я не шелохнулась, но от этих слов на глаза навернулись слезы. На дрожащих ногах я вышла на середину сцены, понимая, что мне предстоит самая тяжелая репетиция. Горло свело судорогой, как это случилось на первом спектакле…
Я мысленно перенеслась в тот далекий день. Когда я впервые стояла перед публикой бледная, парализованная страхом, готовая разреветься от бессилия и жалости к себе, но тогда я справилась. Мне нечего было терять и страшно хотелось пробиться наверх. Казалось, это было так давно, словно в прошлой жизни…
Сегодня, в конце пути, от меня прежней не осталось и следа, лишь надорванное сердце и глухое отчаяние. Сейчас даже не знаю, чего я хочу… Нет, знаю, мне хочется домой и чтобы никто меня не трогал…
От яркого света заслезились глаза, воздух наполнился людскими испарениями со смесью дешевой пудры. Духота стала удушливой до тошноты.
Тупая пьеса! Героиня оплакивает любимого, погибшего из-за нее на дуэли. Всю пьесу она истерит и кривляется. Мы проходили сцену раскаяния снова и снова…
Сколько это уже длится, не знаю. Я словно пожизненно на сцене. И не было ничего до этого момента, только реплики, что мне кидают, только пот, что стекает по вискам…
Вдруг стало страшно, казалось, мне уже не выбраться отсюда. Жар от софитов с каждой секундой становится нестерпимей, заполняя всю сцену. Я задыхалась, волосы прилипли ко лбу, грим потек, в голове туман…
Я путалась в тексте и все делала не так. Когда я думала о тексте, то забывала о руках, и они болтались как плети. Почему так сложно все? Ведь раньше я успевала следить за всем сразу!
– Матильда, соберись! Ты неплохо начала, – крикнул мне режиссер.
Вот этого я сделать не могла, и от страха началась паника. У меня неожиданно подвернулась нога, я качнулась в сторону.
– Матильда, ты себя неважно чувствуешь сегодня? – спросил он.
Как будто сам не видит, кретин! Я старалась изо всех сил сдерживаться, чтобы никто не заметил, как мне плохо.
– Я чувствую себя великолепно, – ответила я, но голос сфальшивил.
Это все заметили. В спектакле играла та статистка Софи, что уехала однажды с Артуром. Она посмотрела на меня с иронической ухмылкой, надменно подняв бровь. Тварь! Я сделала несколько глубоких вздохов, пытаясь унять раздражение. Еще один прогон. Я была сыта по горло: все внимание было обращено на Софи, а мной никто не интересовался. Вскоре одежда прилипла к телу, мозги отупели, спину заломило, ноги стали ватными. Режиссер обратился к Софи:
– Ты сегодня порадовала меня, – и многозначительно глянул на нее.
Надоел мне этот балаган! И этот идиотский спектакль, где все вранье! Никто так глупо не заламывает руки, когда на тебя наваливается горе. Тебя парализует от горя, и сил нет, чтобы кривляться.
– Давайте еще раз прогоним, – предложил режиссер.
Сказал он таким тоном, словно заранее знал, что это ни к чему не приведет. Такое безразличие подхлестнуло меня и, не осознавая, что делаю, я резко ответила:
– Прогонять будете без меня! Я ухожу.
– Матильда, ты понимаешь, что делаешь? Отдаешь себе отчет?
– Да.
– И не будешь жалеть?
– Нет. Я устала лгать.
Мне опротивело происходящее – эта грошовая клоунада. Все вокруг фальшивое!