- Хорош, нечего сказать, хорош, - проговорил он, глядя на Бакста. - Семнадцать грубых ошибок при проведении простейшего опроса. А отчего? Оттого, что мало еще в вас, Лева, веры в человека. Вас смутило, что шофер пошел на кладбище - это раз, и провел там полтора часа - это два. А я не вижу в этом ничего удивительного для такого человека, как Махлюдов. Махлюдов недавний солдат, отличник боевой подготовки, водитель бронетранспортера, значкист ГТО. Что же тут удивительного, что, оказавшись рядом с кладбищем, где похоронена тетя, он в трудный психологический момент свернул именно туда?..
Багиров вытащил из кармана записную книжку и перекинул несколько исписанных листов.
- …Что касается полутора часов… Я сделал небольшой расчет. Вот, поглядите… - и Багиров жестом пригласил Бакста и Махлюдова к столу.
- У вас есть мелок?
Получив мел, Багиров решительными штрихами начертил на столе план Ваганьковского кладбища, быстро разбил его на квадраты, аллеи и расставил, словно то была военная карта, нужные топографические знаки:
- Трамвайная остановка, вход, церковь Воскресения. Слева - администрация и выдача инвентаря, а вот здесь, - полковник обозначил мелом точку недалеко от центра кладбища, - здесь 13-й участок, где похоронена Полина Андреевна Махлюдова… Я не ошибся? - спросил он, обернувшись к шоферу.
- Никак нет, товарищ полковник!
- Вот видите, - обратился Багиров к Баксту, явно довольный ответом Махлюдова. - Вы сами-то хоть раз бывали на Ваганьковском кладбище? У вас, кажется, тоже тетя была?
- Да! - поспешно ответил Лева. - Но она еще жива!
- И пусть здравствует, - подхватил Багиров, - Но если бы вы бывали на Ваганьковском кладбище, то, наверное, знали бы, что от ворот до 13-го участка, при условии, что знаешь дорогу, не менее 15 минут хода. Туда и обратно, следовательно, полчаса. Но Махлюдов дороги не знал. Следовательно, эту цифру надо, как минимум, удвоить. Не знал он и номера участка. Вы пробовали когда-нибудь получить справку в домоуправлении? Сколько на это уходит времени?
- Не меньше получаса, - быстро ответил стажер, увлеченный железной логикой Багирова.
- Предположим, что так. Но в условиях кладбища эту цифру надо увеличить вдвое-втрое. Это на круг получается час. Итого, вместе с ходьбой - полтора часа. Кроме того, надо купить цветы. Какие цветы вы купили для тети? - обратился Багиров к шоферу.
- Бессмертники и астры.
- Совершенно точно, - подтвердил Багиров. - Салихов с утра ездил на кладбище и подтвердил, что на могиле Полины Андреевны действительно лежат бессмертники и астры. Вот вам и арифметика следствия, стажер Бакст.
Полковник вынул из кармана носовой платок и аккуратно, по старой армейской привычке, стер план кладбища.
- Ну, а теперь… пора домой. На сегодня практические занятия можно считать законченными, - возвысив голос, проговорил Багиров. - Выходите, ребята.
На глазах у изумленного Бакста из-за листов фанеры вышли стажеры Гога, Наиль и Гера Андалузова и, громко обсуждая Левины просчеты, направились к выходу.
- Мои студенты с юридического факультета МГУ - будущее родной криминалистики, - ласково проговорил Багиров. Глаза его светились…
Профессора и мозолисты
Николай Николаевич Гурмаев был врачом. И поскольку самой важной частью человеческого организма он считал ноги, то он был врачом-ортопедом.
- Ноги, - говаривал он, - болели, болят и будут болеть, невзирая на эпохи, географические широты и идеологические барьеры.
Эту простую, как кирзовый сапог, мысль он и пытался донести до сознания своих учеников.
Сегодняшняя лекция явно удавалась. Профессор был в ударе. Он говорил о ногах и прогрессе. В воображении студентов возникали картины их будущих трудовых будней.
- Ноги болели у мамонтов, египетских фараонов, пещерных медведей и даже у Наполеона. Но самой благодатной почвой для недуга всегда была именно человеческая нога, Чем изощреннее становился человеческий ум, тем слабее делались ноги. Таким образом, - при этих словах профессор поднял указательный палец, - прогресс выдвигает вас в первые ряды борцов за здоровье и гигиену человечества. Вопросы есть? - спросил он, обводя ласковым взглядом притихших ортопедов.
С заднего ряда потянулась рука:
- Неужели ноги будут болеть всегда? - спросил тонкий голосок.
- Всегда! - с улыбкой проговорил Гурмаев.
- Даже на высшей ступени развития общества?
- Даже на высшей!
- Даже на самой-самой высшей?
- Даже на самой-самой, - снисходительно пояснил профессор. И только тут понял, что, кажется, увлекся и завернул слишком круто.
Ряды зароптали. Вырос лес рук. В аудитории сделалось темнее.
- Но… - профессор сделал многозначительную паузу, - …но могучая поступь науки и техники опрокинет фатализм конечностей, и на страже нашего с вами здоровья будет стоять самый здоровый и мощный двигательный аппарат.
Профессор опустился на стул и вытер со лба пот.
Вечернее солнце уже заглядывало в окна аудитории.
- Вот и еще неделя прошла. Пора и мне отдохнуть, - подумал он, чувствуя, как на мизинце тревожно-томительно заныла натруженная за неделю мозоль.
Несколько слов о мозолях
Мозоли, как знает читатель, бывают у всех: у милиционеров и артистов цирка, у водителей трамваев и отставных генералов, у скромных учителей и прославленных балерин. Мозоли не знают ни географических, ни национальных границ. От них страдают узбеки и чукчи, одесские греки и эскимосы Чукотки, молчаливые эстонцы и молодые грузины, привозящие на Центральный рынок кинзу. Мозоль не питает уважения ни к таланту, ни к чинам, ни к заслугам.
Мозоль, или, как ее любовно называют в народе, "болозень", различают по цвету (бывают они и бурые, и серые, и молочно-восковые, как овсяный кисель, ныне, увы, почти не употребляемый). По фактуре они делятся на глазковые и слоистые, как, скажем, пирожное "наполеон", а по месту пребывания - на ступные (чаще всего) спортсменов) и фаланговые (у известных литераторов v кассиров). Все это более или менее известно эрудированной читающей публике. Но известно ли ей, что мозоли бывают трудовые и нетрудовые?
У профессора Гурмаева мозоль была нетрудовая. Но и нетрудовая мозоль мешает быть счастливым. Вот по какой причине каждую пятницу сразу после лекций в институте Гурмаев шел в баню, где его поджидал его друг Сидор Иванович Ширинкин.
Поэма о Ширинкине
Собственный выезд можно иметь, а можно и не иметь, в театр ходить и не ходить, устрицы, как известно, можно любить, а можно и ненавидеть. С мозолями подобная вольность непозволительна. Мозоль лучше не иметь. Этому учит опыт. А чтобы ее не иметь, надо быть другом Сидора Ивановича Ширинкина. Но это совсем не так просто, как может показаться непосвященному москвичу. Подходы к Сидору Ивановичу забиты отставными генералами, народными артистами и учеными-атомщиками, имена которых, по соображениям государственной безопасности, раскрыть мы не имеем права.
Гурмаева с Ширинкиным свел случай.
Но тут (уж пусть читатель нас извинит) волей-неволей придется раскрыть некоторые подробности биографии Ширинкина.
Сидор Ширинкин рано начал и плохо бы кончил, если бы не попал вовремя к хорошим людям. Начал он с мелкого хулиганства в подъезде, где писал на стенах слова самого интимного звучания, а кончил тем, что, пугая граждан зажатым между пальцами лезвием "Уилкинсон суордз", заимствовал у них портмоне и бумажники.
Этот неправильный путь привел Ширинкина в тюрьму. Она-то и повернула его круто к добру.
Коллектив, куда делегировали Ширинкина, строил дорогу. Она уходила все дальше в леса. Ходить приходилось далеко. Мозолей было много. Мозоли болели. Тут-то и выяснилось, что руки Ширинкина, ловко орудующие лезвием, настоящая находка для усталых ног. Сидора приметили. Вначале соседи по бараку, потом начальство. На дорогу его больше не посылали, а определили истопником при лагерной бане. Здесь, на лагерных мозолях, и оттачивал Ширинкин свое мастерство.
Нечаянной радостью обернулся для Ширинкина досуг.
Он заразился чтением. Из заключения Сидор вернулся книголюбом. Его любимой книжкой был ''Дубровский'' А.С.Пушкина. На воле любовь к книге превратилась в страсть, а сам Ширинкин - в азартного охотника за автографами великих писателей. На этой тропе и столкнулись однажды профессор Гурмаев и мозолист Ширинкин.
Заняться скупкой книг Гурмаева надоумила Галина Еремеевна, его жена.
Была она женщиной трезвой, практичной и любящей. К тому времени, как Ирочка с большими трудами и затратами на репетиторов закончила девятый класс, Галина Еремеевна со всей отчетливостью уже представляла себе, что из дочери не выйдет ни профессора, как ее отец, ни умелой домохозяйки, как она сама. Конечно, Ирочка могла бы найти свое полезное место рядом со своими ровесницами на ткацкой фабрике или за прилавком магазина ''Башмачок". Об этом часто говорили по радио.
Но не такой судьбы хотела для своей дочери мать.
Галина Еремеевна давно уже решила, что главное - это удачно выйти замуж. И мечтой Гурмаевой было выдать дочь за писателя или, на худой конец, журналиста. Но это было сложно, очень сложно. Журналисты, познакомившись с дочерью, немедленно уезжали в какие-то необыкновенно длительные командировки и навечно оседали в районных газетах. Некий молодой писатель, которого с трудом удалось залучить в дом, при первом же намеке на возможность альянса стал говорить о том, как он любит запах полей, и в самом деле вскоре исчез из Москвы, сказав, что едет в Белоруссию писать дилогию о Пинских болотах. Словом, нужны были другие средства. Нужно было, решила Галина Еремеевна, создать вокруг Ирочки ореол спокойной, надежной обеспеченности и полного достатка, достатка на всю жизнь, говорила она мужу. Тогда, думала Гурмаева, непременно найдется достойный, любящий комфорт интеллигентный человек; он-то и сделает Ирочку счастливой.
- При твоих заработках, - как-то поздно вечером, когда они уже легли в постель, сказала Галина Еремеевна, - при твоих-то заработках мы можем обеспечить Ирочку на всю жизнь.
- Но что, что мы можем ей оставить? Машина сгниет через пять лет. Дача развалится через двадцать. Деньги, конечно, хорошо, но их могут обменять… Что? Что? - нервничал Гурмаев. И тогда Галина Еремеевна тихо шепнула: "Книги".
Наутро Гурмаев проснулся коллекционером.
- Грамотных становится все больше, а лесов меньше, - говорила Галина Еремеевна мужу, провожая его в поход на книжную толкучку. - Книга будет дорожать!
Книголюбы
Как всем начинающим, Гурмаеву в первое время везло. В первый же день ему предложили купить письмо Пушкина к Чаадаеву.
На полях пожелтевшей, с опаленными краями бумаги явственно виднелись женские головки и мрачный силуэт виселицы. Стремительным росчерком гусиного пера было написано всего несколько строк:
"Дорогая няня, - писал великий поэт, - подруга дней моих суровых! Вчера опять был у Чаадаева и вернулся к рассвету. Дома такая пустота. Нашел кружку и выпил с горя бутылочку "Клико". Сердцу стало веселей. Вспомнил твои сказки. Ах, что за прелесть эти сказки!"
- Это все, что у вас есть? - спросил Гурмаев. Письмо казалось слишком коротким, и ему не терпелось обзавестись еще каким-нибудь манускриптом. Продавцу с трудом удалось убедить клиента, что это единственное и последнее письмо, случайно попавшее к нему от умершего родственника, офицера-колчаковца, не пожелавшего сдать письма в советский архив из-за классовой ненависти к новому строю.
Несмотря на заломленную цену, Гурмаев был счастлив. О такой удаче можно было только мечтать. О. Гурмаев хорошо приметил, как завистливо загорелись глаза какого-то громилы с татуировкой на груди. Но Гурмаев добычи не упустил. Громила ходил за ним следом и, унижая собственное достоинство, просил перепродать рукопись.
- Для народа стараюсь, - изощрялся скупщик.
- Я тоже дитя народа. Мои дальние родственники землю пахали, - краснея, парировал Гурмаев.
- Для народных деток. Умру, в детский сад передам! - умолял верзила.
- Я сам внуков жду. Двойняшечек…
- Дай вам бог, - посочувствовал Ширинкин (это был он).
- …с белыми головками, как у Есенина, - проговорил профессор. И в это мгновение почувствовал острую боль в ноге.
Тяжелый башмак Ширинкина безошибочно нащупал профессорскую мозоль.
- Что же вы делаете? - переходя от боли на "вы", взвыл профессор. - Я милицию позову. В Бутырку захотели?
- Бутырку сломали. На ее месте стоят прекрасные дома из стекла и бетона, - отозвался Ширинкин, елозя подошвой по гурмаевской мозоли.
- Как вам не стыдно! У меня мозоли, - взмолился профессор.
- Хотите сведу с мозолистом? - спросил Ширинкин, слегка отпуская профессорскую ногу.
- Подите к черту!
- А кто мозоли будет резать?
- Во всяком случае, не вы, - зло сказал Гурмаев, чувствуя, что боль в ноге мешает ему быть книголюбом.
- Про Ширинкина слыхали? - скромно спросил Сидор.
- Предположим, - с замиранием сердца пролепетал Гурмаев, видя, как между пальцами книгочея бегает лезвие безопасной бритвы. Его охватил страх.
- Книголюбы!.. - жалобным голоском позвал Гурмаев. - Любителя словесности обижают…
Но книголюбы его не слышали.
- Тише! Не бойтесь, ради бога, - прошептал громила. - Я не тот, о ком вы думаете. Я не француз Дефорж, я Ширинкин…
Так среди клиентов прославленного мозолиста появился профессор Гурмаев.
Когда профессор Гурмаев, попарившись в баньке, усталый и вальяжный (как говаривал Ширинкин) садился на стульчик перед другом мозолистом, для обоих наступала минута блаженства.
В институте о новом своем увлечении профессору говорить было неловко, да и некогда. Дома этот разговор неизменно наводил на мысли о замужестве Ирочки, и это было всегда грустно. Словом, оставался Ширинкин. Сидору же Ивановичу было лестно, что известный профессор, знакомый даже с министрами, запросто разговаривает с ним, и не о мозолях, не о ломоте в костях, как давеча утром генерал, а о душевном, о книге.
Гурмаеву по-прежнему везло. Днями он столкнулся на улице с молодым человеком, который некогда продал ему письмо Пушкина к Чаадаеву.
- Ах, как я рад, как рад, что вас встретил, - заговорил профессор. - Где вы пропадали? Помнится, вы обещали мне…
- Все сгорело! - равнодушно проговорил молодой человек.
- Как? Вся библиотека?
- Вся! И библиотека, и рукописи!
- Боже мой! За что же это? Вы же говорили, что у вас есть листы из рукописи "Дубровского".
- Сгинула!
- Ах, ах, какое несчастье, - стонал Гурмаев. - Послушайте, - вдруг заговорщицки зашептал профессор. - Я изобрел совершенно новый вид коленного сустава. Это революция в ортопедии. Люди, лишенные ног, теперь смогут бегать, как Валерий Борзов. Вы понимаете?
Молодой человек ничего не понимал.
- Словом, - склонился к самому уху молодого человека профессор, - словом, я получил премию. И эта премия могла бы стать вашей… Понимаете?
Во взгляде юноши промелькнуло смятение.
- Да поймите же вы, поймите наконец, - наседал Гурмаев. - Зачем вам эти листки? Мое дело другое: я почти старик. Но вы! Вы! Вы молоды, образованны, красивы. На кой черт вам эти каракули? Вам нужны деньги! У вас, наверное, есть любимая девушка. Ей нужны цветы, подарки, французские колготки, наконец. Ну, признайтесь же, что вам нужны деньги, и я скажу, что вы порядочный человек.
- Ну нужны, - нехотя проговорил юноша.
О цене они сговорились быстро, и через пару дней несколько драгоценных листов перекочевало на квартиру Гурмаева.
Эту-то новость теперь и принес с собой в баню профессор. Он ждал только подходящего момента, чтобы поведать о ней Ширинкину. "Ах, как взовьется Сидор, - предвкушал Гурмаев. - Как будет просить, как умолять! Нет, нет, надо сказать под самый конец. Не ровен час ногу порежет".
Нервным Ширинкин стал оттого, что его осаждали газеты. Все началось, как водится, со случая. Один из старинных клиентов Сидора, отставной генерал, пишущий в соавторстве с журналистом Люсиным-Рюминым военные мемуары, рассказал Рюмину о чудо-мозолисте и о его удивительной судьбе. Опытный газетный волк Люсин-Рюмин углядел в метаморфозе Ширинкина яркое зерно, иллюстрацию разительных перемен в сознании человека под влиянием просвещения. Сходив в баню, где работал Ширинкин, и весело пошутив с мозолистом, Люсин-Рюмин на другой же день тиснул в газете очерк "Уилкинсон суордз: свет новой судьбы", где в необыкновенно лестных выражениях живописал жизнь и эволюцию Сидора Ширинкина.
Судьба бывшего вора, ставшего передовиком баннопрачечного треста, "книголюбом-просветителем", как писал Рюмин, всколыхнула простого читателя. Народ требовал подробностей, задушевных откровений. Много писали молодые: их волновал романтизм редкой, вымирающей, как им казалось, профессии мозолиста. Живут, оказалось, еще на нашей земле помимо летчиков, невидимых героев и богатырей-трактористов простые и незаметные труженики, как Ширинкин. Это умиляло, придавало жизни привкус бабушкина пирога с черникой.
И чего уж совершенно никто не ожидал: оказалось, что в детстве Ширинкин видел самого Гиляровского. Ну, тут уж вообще пресса всколыхнулась. Люсина-Рюмина поощрили как первооткрывателя недельной путевкой в Дом творчества. Но отдыхать не дали: Сидором заинтересовалось телевидение. Заказали сценарий. Люсин-Рюмин возликовал и стал всерьез подумывать о постройке кооперативной квартиры. Но слава Ширинкина на этом не кончилась.
Каждый, кто хоть немного знаком с газетной бухгалтерией, знает золотой закон газетного листа: написал сам, привлеки нештатного автора. У Люсина-Рюмина в этом смысле всегда была недоработка.
Не успел Люсин-Рюмин просадить в Доме журналиста заработанный на Ширинкине гонорар, а редактор уже намекает: неплохо бы-де, чтобы Ширинкин и сам для нас написал. А то что же, выходит, он у тебя и книголюб, и разночинец, и друг писателей, а строчки для нас не напишет. Общественность этого не понимает.
Пришлось Люсину-Рюмину идти на поклон к Сидору: выручай, друг Ширинкин, газету. И Ширинкин стал выручать. Да так, что вскоре стал любимцем газеты. Пришлось специально для него заводить новую рубрику: "Новости из бань". Новостей было много. Да это и понятно: сколько людей ходило к Ширинкину - столько знаменитостей. Каждый что-нибудь под бритвой да расскажет. Да и сама банная жизнь не стояла на месте и радовала газету новостями: то из НИИбыта привезут на полевые испытания веник из новых пород дерева, то консервированный пар с запахом дикого меда, то складные шайки. Да мало ли что может придумать раскрепощенный ум!