Весь путь до Лиозно Рогожкин шел следом за фурой Шушкевича. За окном кабины стремительно неслась, исчезая сзади, серая, чуть припудренная легким морозцем дорога – в этом году морозы ожили что-то очень рано. Рогожкин думал о Насте, и ему становилось еще уютнее и покойнее…
Кофта и туфли подошли Насте как нельзя лучше, туалетная вода, произведенная в Париже, вообще вызвала восторг. Настя от удовольствия даже покраснела, приблизилась к Рогожкину и поцеловала в щеку.
Вечером они пошли в кино – смотреть старый американский фильм "Великолепная семерка" с Юлом Бриннером в главной роли.
– Говорят, он русский, – прошептала Настя Рогожкину на ухо, – Юл Бриннер этот…
Рогожкин тихонько дотронулся до ее руки.
– Сейчас этого актера уже никто и не знает. Забыли. А раньше он гремел…
– Не скажите. В Лиозно этот фильм очень популярный. У нас его крутят уже лет пятнадцать. Регулярно, каждые два месяца… И не надоел.
– Я где-то читал, что он не Юл, а Юлий, и действительно русский. Родился в Сибири. А потом его отец увез из Владивостока, он еще гимназистом был. Пацаненком, значит…
– Отец у него кто? Белый был? Офицер?
– Обычный богатый человек. Купец.
Тут на них зашикали с заднего ряда. Пришлось замолчать.
Хоть и получил Каукалов от старика Арнаутова "добро" на выход в город, свободным себя не ощутил. К тому же тревожила его Ольга Николаевна: она словно бы забыла о нем. Странное чувство испытывал Каукалов: с одной стороны, догадываясь, что Ольга Николаевна завела себе другого партнера, он заочно испытывал к своему сопернику глухую, болью отдававшуюся в сердце ненависть, а с другой – понимал, что чем реже общение с барыней, тем для холопа лучше – голова на плечах целее будет. Характерец у барыньки тверже железа… Неровен час, замутит глаза барыньке какой-нибудь туман – и тогда все…
Он аккуратно поинтересовался у Арнаутова: куда запропастилась Ольга Николаевна? Старик сморщился, сощурился ехидно:
– Что, соскучился?
– Да так, – неопределенно отозвался Каукалов, – просто давно не видел Ольгу Николаевну.
– Соскучился, – засмеялся Арнаутов. Смеялся он одной половиной лица, а вторая половина осталась печеной, в сложном морщинистом рисунке, печальной и злой. – Сосунок! Пхех! – произнес он довольно и одновременно недобро, покачал головой.
– Не хотите отвечать – не надо, – обескураженно пробормотал Каукалов, отвернулся от старика Арнаутова.
Тот вдруг сказал спокойно:
– Дурак ты, дурак… Когда-нибудь поймешь, какой ты дурак! Ты даже не представляешь, как тебе опасно общаться с Олечкой Николаевной…
Что-что, а это Каукалов представлял хорошо…
Вот совпадение. Именно в эти минуты подполковник милиции Ольга Николаевна Кличевская неожиданно подумала об одном молодом дурачке, которого она нарядила в форму милицейского капитана и бросила с сетью прочесывать большие дороги, озабоченно потерла пальцем правый висок и потянулась к телефону.
У нее был очень уютный кабинет – этакая смесь служебного помещения, обставленного в суровом деловом стиле, и нарядной женской кухоньки: здесь имелось и зеркало, приколоченное к стене у входа, и живописное полотно – мягкий летний пейзаж, вставленный в раму, и календарь с изображением парусника, бороздящего голубую воду океана, на подоконнике стояли цветы в терракотовых горшочках. Все это создавало уютную, почти неслужебную обстановку. Во всяком случае кабинет Кличевской очень выгодно отличался от других кабинетов. К ней даже любил заглядывать на чай один из заместителей министра.
Она подняла телефонную трубку и несколько минут нерешительно держала ее в руке – прикидывала: звонить в Калининград или не звонить. Работал у нее там в ГАИ области один красивый плечистый подполковник – губы Ольги Николаевны тронула легкая улыбка: она вспомнила прошлое, часы, проведенные с этим человеком… Через несколько секунд она уже говорила с Калининградом, с уверенным в себе, обладавшим хорошо поставленным голосом подполковником – начальником отдела областной госавтоинспекции, сообщила ему фамилию, имя, отчество Левченко, наказала, чтобы сотрудники ГАИ не торопились с выдачей ему нового водительского удостоверения.
– Будет сделано, Олечка! – пообещал бравый подполковник. – Нет ничего проще!
– Заодно сообщи своим коллегам, что в Москве на него заведено уголовное дело.
– Это я, Олечка, зарисовал прежде всего. Первым делом. Не тревожься – я все исполню, как надо. В наши края не собираешься?
– Пока нет.
– Жаль, – искренне вздохнул подполковник.
– А ты в наши?
– Тоже нет. Дороги все больше в другие места ведут – в Литву, в Польшу – там кое-какие дела образовались. – Подполковник вновь вздохнул призывно, затяжно, вызвав у Ольги Николаевны истому.
Но она быстро взяла себя в руки, подполковник далеко, в пропахшем морской сыростью Калининграде, а она – в Москве. Зачем зря распаляться?
Закончив разговор, Ольга Николаевна откинулась в кресле, задумчиво побарабанила пальцами по столу, затем набрала телефон старика Арнаутова.
– Выдайте этим юным героям в кавычках гонорар, – приказала она.
– Есть, Олечка Николаевна, – обрадовался Арнаутов. Повод для радости был: раз Кличевская приказывает выдать гонорар, значит, этих проштрафившихся козлов не будут наказывать. Вместе с ними из-под топора выведен и он… – Кому по скольку выдать, Олечка Николаевна? – спросил Арнаутов.
– Старшему – двадцать пять тысяч, напарнику – пятнадцать. Достаточно будет?
– Более чем.
– Хотя следовало бы их наказать.
Старика Арнаутова обдало холодом.
– Ну, молодые они еще, Олечка Николаевна, неопытные. Для первого раза надо простить. Договорились же. – В голосе старика Арнаутова проклюнулись просящие нотки, и Ольга Николаевна невольно усмехнулась: не за ребят переживает дедушка… Боится, как бы и его заодно не наказали.
Кличевская решила немного проучить старика, устроить ему психологическую выволочку. Потянулась за сигаретами и произнесла совершенно чужим, вновь обдавшим старика Арнаутова морозом голосом:
– Не знаю, не знаю… Вообще-то, все должны расплачиваться за свои ошибки сполна. А ходатай провинившихся – в первую очередь.
Что-то душное, давящее толкнуло старику Арнаутову в грудь, он закашлялся и протянул плаксиво:
– Ну, Олечка Николаевна, не за себя же прошу…
Но просил он за себя, и это Ольга Николаевна прекрасно понимала.
А с другой стороны, Арнаутов был нужен ей… Она еще несколько минут поиздевалась над бедным дедом, потом сменила гнев на милость.
– Ладно! Но чтобы это больше никогда не повторилось.
– Не повторится, Олечка Николаевна, можете быть уверены, – старик Арнаутов обрадованно запыхтел, забормотал что-то невнятное. Ольге Николаевне некогда было слушать немощные старческие всхлипы. Да и противно. Она будто бичом щелкнула:
– Ты что-то хотел спросить?
– Да. Орлам этим в Москве надобно сидеть, под рукою, так сказать, или лучше куда-нибудь уехать? Чтобы на глаза какому оперу не попасть.
– Как попадут оперу на глаза, так и выпадут. Нет проблем!
– Ну все-таки, Олечка Николаевна… Береженого Бог бережет. Правильно в народе говорят…
– Ладно. Пусть пока исчезнут!
– Куда?
– Куда хотят.
– Понял вас, Олечка Николаевна, все понял, – старик вновь что-то невнятно пробормотал, – я это дело проконтролирую. Лично!
Калининград встретил Левченко мелким нудным снегом – тревожным, липким, рождавшим в душе недобрые ощущения.
Но Левченко даже в самую худую погоду в Калининграде было лучше, чем в Москве в самую хорошую: в Калининграде он жил. Здесь был его дом, здесь его ждала мать… Когда-то мама была большой статной женщиной с точеным лицом и золотистыми пышными волосами, а сейчас стала маленькой, седой, морщинистой; яркие глаза ее выгорели, спина сгорбилась, и походила Нина Алексеевна Левченко на гриб-боровичок, крепко побитый морозом.
Отец Левченко, летчик, майор, разбился во время испытательного полета: его машина умолкла в воздухе при исполнении "мертвой петли", вошла в "штопор" и зарылась в балтийские волны. На рябую грязную поверхность моря всплыло только большое маслянистое пятно – это из разбитого бака вытекла горючка, да выскочил невесть откуда сорвавшийся пластмассовый буек, похожий на шарик от пинг-понга, и все.
У майора Левченко даже могилы нет, ибо пустой гроб с банкой маслянистого раствора и белым пластмассовым буйком, опущенный в узкую сырую яму на калининградской окраине, – это не могила. Но тем не менее сын регулярно наведывался туда в родительскую субботу, долго сидел около грядки, за которой высилась пирамидка, сваренная из блестящей нержавейки, печалился, иногда смахивал с глаз слезу, а потом уходил… Он не верил в эту могилу, не верил в то, что там находится частица отцовской души – если не плоти, то души, – как вообще не верил в то, что отец погиб.
И все-таки отец погиб, и у него другая могила, в Балтийском море.
К матери потом много раз сватались, предлагали райскую жизнь, достаток и довольство. Один раз посватался даже боевой генерал, но она так и осталась одна – была верна своему веселому сероглазому майору.
Левченко на скорости проскочил центр с монументальной, похожей на скалу гостиницей, носившей имя города, из которого он, отлежавшись в больнице, практически бежал; покосился на мрачные дырявые развалины кафедрального собора, который собирались восстанавливать, проревел мотором по берегу длинного холодного канала и затормозил около старого горбатого мостка.
Вылез из кабины. Оглядел себя: все ли в порядке.
Ему ни в коем разе нельзя было испугать мать – у нее и так уже начало сдавать сердце. Вроде бы все было в порядке… Забравшись в машину, достал из бардачка зеркальце, глянул в него – вполне пристойно, подбородок чисто выбрит. Вот только обе руки перевязаны, но это Левченко как-нибудь объяснит матери, найдет нужные слова. Хотя мать – проницательный человек, то, что не засечет глазом – может засечь сердцем, так что ему надо быть очень аккуратным. Больше внешних признаков, свидетельствовавших о том, что Левченко попал в беду, не было. Он облегченно вздохнул, помассировал лицо и двинулся дальше.
Матери и сыну Левченко несколько раз предлагали переселиться в девятиэтажку, сложенную из веселых голубеньких панелей, но мать всякий раз отирала набегавшие на глаза слезы и тяжело качала головой: нет!
Этот дом был для нее частью мужа, памятью о нем, поэтому мысль о переезде рождала испуг, железным обручем сжимала сердце, – она не могла бросить свое прошлое, и сын поддерживал в этом Нину Алексеевну.
Он рассчитывал войти в дом тихо, незаметно, но это не удалось: мать, заранее почувствовав его приближение, уже стояла на пороге и выглядывала в приоткрытую дверь. Левченко ощутил ком в горле и неожиданно робко, по-мальчишески зажато, будто в чем-то провинился, улыбнулся матери, сделал несколько широких поспешных шагов к ней, словно бы боялся, что она закроет дверь раньше, чем он достигнет порога.
Прижал к себе ее худое, усохшее тело, пробормотал расстроганно:
– Мама!
Мать заплакала, но в следующий миг справилась с собой, утихла. Левченко почувствовал, что у него тоже накатываются слезы, но плакать было нельзя, он натянуто улыбнулся, поморгал глазами, прижал к себе мать покрепче, чтобы она ничего не заметила.
– Ты устал, сынок, – сказала мать, – иди спать, пожалуй… А?
Впервые он спал спокойно, не дергался и не кричал в сонной одури от ужаса.
На следующий день он давал пояснения следователю – груз был застрахован и страховая компания отнеслась к этой истории подозрительно, – впрочем, было бы неестественно, если бы она отнеслась иначе. Встречался он со следователем и на второй день, и на третий, а на четвертый пошел в ГАИ получать новые права.
На руках у Левченко имелась справка о возбуждении судебного дела по факту нападения и ограбления – в справке все было написано черным по белому, вплоть до номера статьи Уголовного кодекса, так что никаких осложнений не должно было быть. Старший лейтенант – горбоносый, с глазами навыкате и светлым круглым блинком лысины, просвечивающей сквозь черные кучерявые волосы, собственноручно заполнил все необходимые бумаги и, удрученно поцокав языком, произнес с акцентом:
– М-да, мужик, горя тебе хлебнуть пришлось, как русскому десантнику в городе Грозном в декабре девяносто четвертого года… М-да. Сочувствую, – старший лейтенант покивал головой. При этом светлый блинчик лысины то пропадал, то возникал вновь. Левченко с трудом сдержал смех – что-то на него нашло… Старший лейтенант собрал бумаги и сказал: – Ты, товарищ Левченко, посиди тут немного, подожди, а я у начальства подпись получу и будем оформлять новые права. – Он обращался к Левченко на "ты" и не стеснялся этого, он вообще, наверное, ко всем водителям обращался на "ты". – Договорились?
Левченко покорно кивнул: как скажет начальник с милицейскими погонами на плечах, так и будет.
Старший лейтенант отсутствовал долго, минут пятнадцать, наверное, и вернулся растерянный. Изумленно потряс своей реденькой курчавой шевелюрой.
– Не пойму ничего, – пробормотал он расстроенно.
– Случилось что-нибудь? – Левченко почувствовал неладное, приподнялся на стуле, неприятный холодок разлился по телу.
– Случилось, случилось! – Старший лейтенант раздраженно повысил голос, который вдруг сделался неприятным, резким. – Пендюлей от подполковника получил. Ни за что ни про что… И все из-за тебя, мужик!
– А я-то тут при чем, товарищ старший лейтенант?
– При том, – пробурчал тот зло. – Обойдешься пока без прав.
– Как без прав? – у Левченко перехватило дыхание. – Как без прав?
– А так! – почти пролаял старший лейтенант.
– Я же водитель!
– Ну и что? Поработаешь пока слесарем. Слесарю права не нужны, – он вытянул голову в сторону двери и хрипло позвал: – Следующий!
– Но как же так? – взмолился Левченко, в нем все натянулось, наполнилось болью, он поднял перевязанные руки, будто хотел сдаться в плен этому кавказцу с бараньим взглядом. – Мне же работать надо!
– Иди и работай! Кто тебе мешает? Следующий!
– А когда можно прийти за правами?
– Не знаю… Загляни через год, там видно будет. Следующий!
Левченко вышел из ГАИ совершенно лишенным сил, постоял немного на улице, хватая раскрытым ртом воздух, затем с трудом доплелся до ближайшей скамейки и с маху плюхнулся на нее. Дрожащими пальцами сгреб с куста кучерявый пушистый снежок и, пока он не начал таять, быстро кинул его в рот.
Ни холода, ни вкуса снега не почувствовал.
– Как же так? – пробормотал Левченко шепотом. – Как же так?
Он сидел на скамейке минут двадцать: руки тряслись, слезы стояли в глазах, обида разрывала ему сердце. Но ведь свет клином на этом старшем лейтенанте не сошелся. Есть другие начальники в погонах, есть другие ГАИ… А пока надо думать о том, как жить дальше. Конечно, Левченко может устроиться слесарем, и будет зарабатывать неплохие деньги, особенно когда поднатореет в новом деле, будет получать даже больше, чем за баранкой фуры, но потеряет нечто другое, о чем плешивый старлей может только догадываться. Левченко выпадет из некого особого братства шоферов, его отлучат от дороги, а отлучить шофера от дороги – все равно что лишить человека хлеба и воды.
Он вернулся домой в темноте. Матери не было – скорее всего она пошла в школу по каким-нибудь делам либо в магазин купить продуктов.
Едва Левченко переступил порог, его встретил бодрый вскрик:
– Быть того не может!
Левченко не выдержал, улыбнулся – это был попугай Чика, маленький, желтый, словно цыпленок, очень сообразительный, беспородный. Левченко приобрел его на рынке в Смоленске, точнее, выменял на бутылку дурной кавказской водки.
Чика оказался существом талантливым – он имел живой, не "транзисторный" голос. Большинство попугаев говорят искаженно, а Чика воспроизводил человеческую речь очень чисто, с "живыми" красками.
Любимыми фразами у Чики были "Ага" и "Быть того не может!". Он очень любил, когда в коттедже бывали гости, внимательно слушал их разговоры, кивал головой и вставлял свои громкие словечки, часто сбивая говорящего с толку. Да и как не сбиться, если на пламенную правдивую речь вдруг следовало безапелляционное резюме, произнесенное очень громко и четко:
– Быть того не может!
Еще Чика выучил длинную сложную фразу, адресованную самому себе: "Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый…".
Левченко открыл дверцу в клетке, выпустил желтого беспородного цыпленка в комнату полетать – пусть малость разомнется. Чика первым делом подлетел к зеркалу, уселся на одежную щетку, лежавшую на приступке и внимательно оглядел себя.
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, – произнес он радостно, повернулся к зеркалу одним боком, потом другим, гордо вскинул голову: Чика нравился сам себе.
Левченко печально улыбнулся: попугаю можно было позавидовать – никаких забот, никаких хлопот… Сам же он пока не знал, что ему делать.
Сильно заныла правая рука – похоже, воспалился шов на запястье. Надо идти к врачу.
Медицина сейчас стала неведомо какой. Одни говорят – платная, другие – бесплатная, как и прежде, третьи – смешанная, четвертые талдычат еще что-то, хотя главное не изменилось: как была она беспомощной, так беспомощной и осталась.
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, – вновь проговорил попугай, продолжая любовно смотреть на себя в зеркало.
Путевки в Хургаду оказались недорогими – вместе с билетами, четырехзвездным отелем и двухразовым питанием, утром и вечером, обошлись в пятьсот пятьдесят долларов. На четверых – две тысячи двести. Аронов довольно покивал головой: думал, обойдется дороже.
Он позвонил Кате Новиченко и спросил:
– Девочки, вы готовы?
– Всегда готовы! – весело вскричала та, правда, поинтересовалась на всякий случай – может, речь не о том, о чем она подумала: – А к чему конкретно мы должны быть готовы?
Аронов засмеялся.
– К тому самому! – и многообещающе похмыкал в кулак.
– И все-таки? Ароша, не темни и не пудри мне мозги… Выкладывай!
– К поездке в Хургаду, – наконец признался Аронов.
– Ур-ра-а-а! – закричала Катя, чмокнула трубку. – Я тебя, Илюшенька, люблю! Приноси почаще хорошие вести!
– Удрать из института удастся?
– Нет проблем! А с Майкой как… Майка тоже едет?
– Тоже.
– Ур-ра-а! Сейчас сбегаю к Майке, обрадую ее. Когда вылетаем?
– Очередной чартер в Хургаду через два дня.
Хургада встретила их горячим ветром, песком, который, будто снег, стремительно несся над землей, теплым морем и улыбающимися бедуинами в чалмах, с наполовину закрытыми лицами.
Бедуины водили по Хургаде верблюдов и мелодично выкрикивали: "Камилла! Камилла!", предлагая сытым, ленивым туристам покататься.
Русская речь слышалась на каждом углу – такое впечатление, что приехали не в Хургаду, а куда-нибудь в Сочи или в Геленджик.
Самым распространенным занятием среди отдыхающих соотечественников была пьянка. На втором месте стояли карты, на третьем – бабы.
В "Тулу" со своими "самоварами", как приехали Каукалов и Аронов, не приезжал никто – все находили "самовары" здесь: в Хургаде было полно длинноногих красивых девочек с Украины и из России.