Но Рогожкин не боялся ни дороги, ни мотоциклистов, ни наледей на асфальте. Жизнь его вступила в ту фазу, когда все в ней было прекрасно, светлых тонов было гораздо больше, чем темных. Рогожкин радовался этой опасной заснеженной дороге, и низкому хмурому небу, и сгубленным ядовитыми бензиновыми парами деревьям, растущим на обочинах по обе стороны шоссе. Он не видел в них увядания и не думал о том, что автомобильные выхлопы умертвляют зелень; глаза фиксировали только задумчивые, погруженные в зимнюю дрему деревья. Грело его и то, что из Москвы они, никуда не заезжая, сразу вернутся домой, в Лиозно, и он увидит Настю…
Замигал крохотный красный глазок рации – звук Рогожкин убрал, оставил только световой сигнал, тревожный рубиновый огонек, – замыкающую машину вызывала машина головная.
Рогожкин щелкнул рычажком, похожим на выключатель настольной лампы, и услышал голос Стефановича:
– Ну как? Все в порядке?
– Все в порядке.
– Сбоев там, сзади, нет?
– Пока не наблюдается.
– Тьфу-тьфу-тьфу! Пусть это временное "пока" будет постоянным, – суеверно проговорил Стефанович. – Предложение мое как… Обдумываешь? Или уже обдумал?
– Пока обдумываю.
– Давай, давай… Особо это дело не затягивай.
– Предложение очень заманчивое…
– Не только заманчивое, но и толковое, – перебил бригадир. – Ладно, думай… Думать никогда не вредно.
На последнем привале Стефанович отозвал Рогожкина в сторону, подцепил рукой немного снега, стиснул его пальцами, потом приложил ко лбу.
– Не пойму, температура у меня, что ли? – пробормотал он, – что-то неважно себя чувствую.
– Может, стоит где-нибудь около больницы притормозить?
– Нет, – медленно двинул головой в сторону Стефанович, – я врачей не люблю и услугами их стараюсь не пользоваться.
В ответ Рогожкин лишь приподнял плечи: вольному воля, но если есть температура, то неплохо бы показаться врачу и принять какую-нибудь таблетку.
– Смотри, старшой, – сказал он, – твое, конечно, дело, но я бы с температурой не шутил.
– Я вот о чем хотел с тобой потолковать, – Стефанович взял Рогожкина за локоть и отвел еще дальше в сторону. – Мы ведь сейчас пашем на чужого дядю… Все пашем и пашем, все пашем и пашем. А зарабатываем гроши.
Рогожкин с интересом покосился на бригадира.
– Так сложилась жизнь.
– Сложилась жизнь, не сложилась, обсуждать не будем, только это дело надо поломать…
– Каким образом?
– Очень просто. Надо объединиться и создать собственную контору.
– Под названием "Шарашкина". – Рогожкин засмеялся. – А машины где возьмем?
– И по этой части есть кое-какие соображения. Возьмем по лизингу или как это там называется? Короче – напрокат. На пару лет. За это время мы заработаем десяток своих.
– Придут коммунисты – все заберут. И правы будут.
– Не придут.
– А по-моему, придут.
– Все самые ярые каммуняки давным-давно перекрасились в ярых демократов. Они хорошо поживились, сидят у раздаточного окна и теперь сделают все, чтобы никого не подпустить к хлебу. Ты смотри, что в России творится!
– Да уж… Земля в дыму.
– Если бы только земля! И только бы в дыму. Ну, как тебе мое предложение?
– Надо подумать…
– Давай думай. Надумаешь – будешь моим компаньоном.
– Значит, берете в долю?
– Сколько раз тебе говорил – обращайся ко мне на "ты". Чего ты все "выкаешь" да "выкаешь"? – Стефанович неожиданно раздраженно ударил ребром ладони по крепкому сучку, торчавшему, будто деревянный нос Буратино, из соснового ствола. Сучок как ножом срезало – свалился Стефановичу под ноги. – Естественно, возьму тебя в долю. Если бы не собирался взять, то и не вел бы разговора.
Вот такое предложение поступило Рогожкину от мрачного, почти никогда не улыбающегося, но тем не менее сохранившего добрую, способную откликаться на всякий чужой зов душу, Стефановича.
Перед Москвой сделали еще один привал. Попили чайку, пахнущего лесным дымом, – на крохотной полянке среди сугробов развели костер, в пятилитровой кастрюле вскипятили воду, заварили ее крепко цейлонским чаем, получился крепкий, как спирт, послушали синиц. Их налетело на стоянку сразу с полсотни – большая стая вымахнула из ближайших деревьев – веселых, желтогрудых, общительных птиц. Стефанович взял крупный ломоть хлеба, кряхтя и увязая по колено в снегу, отошел в сторону, раскрошил хлеб поверх сугроба. Синицы налетели на крошево, защебетали.
Стефанович, хмурясь, вернулся к костру, чтобы не мешать птицам. Достал из машины карту Москвы.
– Значит, так, мужики, – сказал он, расстелив карту. – В Москву мы въезжаем по Минскому шоссе, разгружаемся на складах в Кунцево, недалеко от Гребного канала, он провел пальцем изгибистую линию, – это, вообще-то, по пути… Почти по пути, – поправился, – надо пересечь границу Москвы, проехать чуть по городу и с трассы свернуть влево. Хотя поворот тут, имейте в виду, мужики, сложный… – Он еще некоторое время объяснял особенности кунцевского поворота, потом сложил карту и произнес, ни к кому не обращаясь: – Это я так, на всякий случай… Вдруг кто отстанет.
Почему он так сказал – осталось загадкой. Даже для самого Стефановича. Просто родились слова будто бы сами по себе, без постороннего вмешательства, соскользнули с языка и… в общем, фраза прозвучала, и вместе с ней в душах водителей родилось что-то тревожное. Словно большая черная птица пролетела над головами.
Чтобы заглушить неясную тревогу, Рогожкин старался думать о Насте, светлел лицом, у глаз его собирались добродушные лучики. Усталость, которая обязательно накапливается в дороге, отступала, и Рогожкину казалось, что теперь, когда с ним будет Настя, он обязательно познает некие особенности человеческого бытия, раньше ему неведомые.
И вообще откроет новую формулу жизни, наглядно доказывающую разным маловерам (его, кстати, типа), что бывает жизнь "до" и бывает "после"… В том числе и жизнь до знакомства с любимым человеком и жизнь после знакомства… Впрочем, что касается Рогожкина, то все это для него было пока теорией. Теорией, которой надлежало получить практическое воплощение.
Улыбка не сходила с лица Рогожкина до самой Москвы.
На подъезде к столице он увидел перекособочившийся милицейский "жигуленок" – машина словно бы припала на одну перебитую ногу и двух человек в форме, которые беспомощно топтались около машины и напряженно вытягивали головы в сторону ревущих грузовиков, с ветром и лихой снежной пылью проносившихся мимо. Рогожкин еще издали обратил на этих людей внимание – что-то у них не клеилось с машиной.
У одного из милиционеров – в хорошо подогнанной форме, краснощекого, с влажными черными глазами, – за плечом болтался укороченный десантный автомат. Такими автоматами, как слышал Рогожкин, ныне вооружена московская милиция едва ли не поголовно. Напарник автоматчика – широкоплечий, с застуженным на холоде лицом и твердым волевым подбородком офицер вскинул полосатый жезл, призывая Рогожкина остановиться.
Конечно, Рогожкин мог спокойно проехать дальше, – он шел в колонне и не имел права от колонны отрываться, но, говорят, что эти правила пишутся для того, чтобы их не соблюдать, – да и поза терпевших бедствие милиционеров взывала к сочувствию и помощи.
"Замерзнут ведь мужики, – обеспокоенно подумал он, – у них, похоже, не только колесо полетело, случилось что-то еще. Возможно, лопнула полуось…". Рогожкин сбросил ногу с педали газа. Мотор, напряженно, с железным отзвоном работавший, облегченно стих. Рогожкин, мягко гася скорость, так, чтобы не занесло тяжелый хвост фуры, прижал машину к обочине.
К фуре метнулся напарник автоматчика – высокий, со светлыми льдистыми глазами. Четыре капитанские звездочки были пришпилены к мягким, двумя горбиками вскинувшимся над плечами погончиками.
– Помоги, друг! – часто помаргивая побитыми ветром слезящимися глазами, попросил капитан, именно попросил, не приказал. – Помоги, а?
Это тронуло Рогожкина. Да еще, может быть, глаза – изожженные ветром, усталые, смотревшие на дальнобойщика с надеждой.
– Что случилось? – спросил Рогожкин.
– В колесо гвоздь влетел, прособачил насквозь. А сменить никак не можем.
– Почему?
– Секретку срубать надо, – капитан пнул ногой в колесо, красное, настывшее лицо его сморщилось, – никаким ключом к ней не подберешься, только брать зубилом. Зубило есть?
– Срубить – дело нехитрое. – Рогожкин спрыгнул со ступеньки высокой кабины фуры, подошел к "жигуленку", нагнулся.
Секретка – "секретная" гайка на колесе – стояла старая, проржавела уже насквозь, – и настолько проржавела, что ее невозможно было даже отделить от диска колеса, – если только молотком отбить либо кувалдой. Рогожкин присел, пощупал заскорузлую секретку пальцами. Глянул снизу вверх на капитана.
– Зубило нужно, верно, – сказал, – только срубать ее мы не будем – гайка еще поработает. Мы ее зубилом открутим.
Капитан скупо улыбнулся, развел руки понизу.
– Дело мастера боится. Если можешь открутить – открути.
И нет бы обратить Рогожкину более пристальное внимание на колесо с секреткой, но он не обратил. Только из-за того, что не знал некоторых реалий московской жизни, не знал того, что делается в столичной милиции.
Ну разве можно найти в московской милиции хотя бы одну служебную машину с секретной гайкой на колесах? Да на одни только эти гайки уйдет весь милицейский бюджет. На водку с селедкой ничего не останется. Но Рогожкин об этом не подумал, он вновь сочувственно колупнул секретку пальцем.
– Припеклась мертво! – Рогожкин поднялся, глянул на трассу, а колонны уже и след простыл. Стефанович вел ее ходко, в скорости не уступал даже стремительным иномаркам. Озабоченная тень скользнула по лицу Рогожкина, он посмотрел на капитана – и этим беспомощным стражам порядка хотелось помочь, и своих нельзя было упускать. Рогожкин заколебался.
– Я сейчас, – сказал он и вприпрыжку, словно молодой козленок, добежал до фуры, взял рацию, лежавшую на приборной доске. Вызвал Стефановича.
Голос у бригадира был слабым, трескучим. Колонна уже оторвалась от Рогожкина километра на три, не меньше.
– Чего там у тебя стряслось? – спросил Стефанович.
Рогожкин пояснил. Добавил к тому, что уже сказал:
– Это займет минут десять, не больше. В Кунцеве я вас догоню. Место, где будем разгружаться, я знаю.
– Ладно, – помедлив, разрешил Стефанович. – С милицией ссориться не хочется. Если не добровольно, так они силком заставят поменять себе колесо.
– Это точно, – подтвердил Рогожкин, – много раз на себе испытал. Проверено.
– Но долго не задерживайся, – предупредил Стефанович, – десять минут – это максимум.
Рогожкин отключился. Из инструментального железного ящичка – очень удобного, купленного год назад у военных – достал увесистый молоток с укороченной ручкой и зубило. Спрыгнул на землю.
– Гайка эта еще послужит, – сказал он, прилаживаясь с зубилом к секретке, – мы ее аккуратненько свинтим, а зазубрины, что останутся после зубила, спилим, и секретка будет, как новенькая. Ведь ключ под нее где-то же есть? Есть. – Рогожкин сделал несколько сильных ударов, пытаясь стронуть гайку с места, но та не поддалась. – Керосинчику бы сюда – размочить. Или специальной жидкости для снятия коррозии. У вас, товарищ капитан, такой жидкости нет? А?
– Нет, – капитан опустился рядом с Рогожкиным на корточки.
Рогожкин вновь несколько раз сильно ударил, стараясь сдвинуть гайку, подать ее, стронуть хотя бы на полнитки, но гайка сидела мертво, будто ее приварили автогеном к диску колеса. Рогожкин был терпеливым человеком, умел работать с железом, опять сильно ударил по секретке, сбивая с нее очередной слой окалины, поморщился, словно бил по живому и, закусив нижнюю губу, сделал еще четыре коротких жестких удара.
Терпение и хватка взяли свое – гайка подалась.
Зажав ее пассатижами, Рогожкин изловчился и через минуту вывернул из заржавелой железной норки.
– Вот и все! – объявил он довольно милиционерам. – Как ни сопротивлялась… Напильничек у вас есть? Гайку надо подправить обязательно – уж больно ершистая стала.
– Нет напильника, – капитан отрицательно качнул головой. Глаза у него сделались недобрыми, словно он засек нарушителя закона.
Рогожкин крякнул и сбегал к своей машине за напильником. Ведь если сейчас гайку не поправить, то потом на нее никакой ключ не полезет. А брать снова зубилом опасно – гайка может не выдержать. Он быстро обработал гайку, сдул с нее окалину.
– Неплохо бы литольчика сюда, резьбу смазать – секретка тогда будет работать, как новая.
– А может, этого как раз и не надо? – капитан насмешливо сощурил ледяные глаза.
– Может, и не надо, – охотно согласился Рогожкин, ловко водя напильником по гайке, – а секретка… секреточка – это всегда хорошо. Хрен какой грабитель снимет колесо. Только вот, – Рогожкин потерся щекой о плечо, движение это было доверчиво-домашним, – колеса ныне вроде бы перестали воровать.
– Не совсем, – сказал капитан.
– Об этом не мне судить, – примирительно произнес Рогожкин, – я – не из Москвы, – он оглянулся на сержанта, – давайте сюда запасное колесо. Я его заодно вам поставлю, чтобы вы руки не пачкали… Мне-то уж все равно, – Рогожкин посмотрел на свои грязные ладони, вытер их тряпкой, – а вам ни к чему.
Капитан повелительно покосился на автоматчика:
– Илья, достань запаску из багажника!
Через минуту запасное колесо стояло на машине. Рогожкин проверил его, провернув на домкрате, потом опустил пятку домкрата и снова вытер руки тряпкой. Улыбнулся – приятно было помочь незнакомым людям.
– Вот и все!
– Нет, не все, – холодно, совсем не разделяя настроения Рогожкина и не думая его благодарить, хотя простое "спасибо" не помешало бы, проговорил капитан, свел брови вместе. – Что везете, водитель?
– На память не помню, – продолжая безмятежно улыбаться, произнес Рогожкин, – в бумагах все указано.
– Предъявите бумаги! – бесстрастно потребовал капитан.
– Вот те раз! – с прежней бесшабашной веселостью воскликнул Рогожкин. Он не верил в то, что эти люди за доброе дело "отблагодарят" его злом. – Мне же колонну еще догонять надо.
– Предъявите документы и поезжайте догонять свою колонну, – сказал капитан. В следующий миг тон его смягчился, на крепкий каленый лед глаз наполз туман, взгляд сделался чуть теплее. – Все дело в том, что по ориентировке, в машине, очень похожей на вашу, везут наркотики. Сейчас по всей трассе расставлены посты – мы пытаемся поймать эту машину. Если не мы проверим у вас документы, то проверят другие.
Лицо у Рогожкина суматошно дернулось, в глазах возникла досада – и надо же было ему остановиться! Нет бы проследовать с колонной дальше, а он – нет, проявил глупое благородство, пришел на выручку двум ментам… Тьфу! Правильно гласит библейская истина: содеявший добро подставляй спину для наказания. Чтобы плетями, веревками либо палками малость научили дурака жизни. И это – обязательно. "Ах, дурак ты, дурак!" – мысленно выругал он себя, вздохнул: делать было нечего – придется предъявлять документы.
Под плотную куртку к нему пробрался холод, пополз снизу вверх, достиг лопаток, Рогожкин снова вытер руки тряпкой – движение было машинальным, недоуменным, – спросил с легким сожалеющим вздохом, удивляясь вопросу, который решил задать милиционерам:
– А как же другие посты будут знать, что вы у меня проверили документы?
– Передадим по радиосвязи, – спокойно и сухо ответил капитан, – об этом не беспокойтесь.
Поерзав плечами – попытка избавиться от холода, забравшегося под куртку, успеха не принесла, – и погрустнев лицом, Рогожкин вновь пошел к своей фуре.
Да, действительно, лучше бы он не останавливался! Без напарников своих по колонне, без мрачноватого, скупого на язык Стефановича, без суетливого малютки с лягушачьими глазами Шушкевича, без небритого, колючего, как кактус, Рашпиля ему сделалось одиноко и печально. Ну будто бы он конец света почувствовал. В ушах что-то тревожно затенькало, голову сжала тупая боль.
– Ладно, предъявлю я вам документы, – пробормотал он со вздохом, не поворачивая головы – слышал, как совсем рядом скрипел снег под ногами капитана. Капитан, судя по всему, решил держать его на коротком поводке, и это еще больше задевало Рогожкина: отчего же не верит ему капитан? Неужели его так часто обманывают водители-дальнобойщики? – Единственная моя просьба – проверьте как можно скорее документы и отпустите меня, – попросил Рогожкин.
– Ладно, – спокойно и глухо пообещал капитан.
– А то я и так от колонны здорово оторвался. Разборки теперь не миновать – старшой мне усы обязательно причешет. И лысину заодно. Чтобы не потела.
– Ладно, – вторично пообещал капитан.
Капитан оказался придирчив, он тщательно изучил каждую бумажку, едва ли не на зуб пробуя накладные, а потом потребовал, чтобы Рогожкин открыл фуру.
– Я же опаздываю, товарищ капитан, – с обидой воскликнул Рогожкин.
– Откройте, пожалуйста, фуру, – сухо, лишенным всяких чувств тоном потребовал капитан.
– Вы же документы проверили, расхождений груза с накладными у меня нет. – Рогожкин щелкнул пальцем по бумагам, которые держал в руках капитан. – А, товарищ капитан? Я же опаздываю!
– Откройте фуру, покажите груз и поезжайте себе на здоровье, – капитан был неумолим. Говорил он теперь повышенным тоном.
Сержант, среагировав на этот тон, стянул с плеча автомат, расслабленное лицо его подобралось и будто бы закаменело, глаза сжались, словно сержант уже заглянул в прорезь прицела и приготовился нажать на гашетку. Появилось в его взгляде нечто такое, что заставило Рогожкина замолчать. Он понял, что плетью обуха не перешибешь, и покорно побрел открывать фуру.
Снял два висячих замка, открыл внутренний запор, распахнул двери.
– Вот!
Капитан заглянул внутрь, одобрительно хмыкнул – оценил порядок, который царил внутри. Здесь, как в хорошей, тщательно прибранной квартире, все находилось на своих местах, не было грязи, мокрых сальных пятен, ничего не плавало в воздухе и не ездило по полу, все было закреплено. Половина фуры оказалась забита крупноформатными картонными ящиками с надписями "Панасоник" и "Сони". Груз богатый.
Капитан крякнул, по лицу его расползлась довольная улыбка.
– Ну, где здесь наркотики, где? – Рогожкин потыкал рукой в сухое, пахнущее свежей пластмассой внутреннее пространство фуры.
– Если бы наркотики возили кучей, как навоз, тогда видно было бы… Но наркотики не возят, как коровье дерьмо на поля. Согласитесь, господин… – капитан запнулся на секунду, глянул в бумагу, которую держал перед собой, – господин Рогожкин…
На щеках капитана напряглись желваки. Он, взявшись, за коротенький удобный поручень, приваренный к изнаночной части двери, ловко забрался в фуру.
– Ну, какие тут могут быть наркотики, товарищ капитан? – Рогожкин продолжал досадовать на самого себя за то, что остановился, на этих въедливых милиционеров, совершенно не имеющих понятия о благодарности, на колонну, которая ушла вперед, хотя Стефанович мог бы его подождать… Глянул на часы. – Я, пожалуй, по рации с начальником колонны свяжусь, – сказал он, – обо всем сообщу.