– Не надо, – жестко и громко воскликнул капитан, проворно выпрыгнул из фуры. – Никаких раций! И начальник этот ваш – обычный сообщник. Наркокурьер. Мы колонну проверим и без вашего предупреждения. Внезапно…
– Да вы что? – Рогожкин едва не задохнулся от того, что услышал, ощутил, как у него расстроенно задрожало лицо. Вслед за лицом задрожали плечи, потом нервная тряска пробила все тело. – Да вы что?! – Вместо голоса было уже какое-то сипенье, болезненно-сырое, словно у захворавшего человека. – Да вы что? – вновь повторил Рогожкин, но голоса своего не услышал. Все исчезло, растворилось у него в груди, в нем самом.
– Ничего, – спокойно отозвался капитан и натянул на руки перчатки – тонкие, из мягкой, хорошо обработанной кожи, с теплой байковой подкладкой. У Рогожкина мелькнула мысль, что такие перчатки когда-то носили эсэсовские офицеры. – Ничего, – повторил капитан и улыбнулся дружелюбно, словно только что не повышал голоса и не произносил разных слов о наркотиках и наркокурьерах. – Сейчас мы проедем с вами в одно место. Надо до конца разобраться: есть у вас наркотики или нет?
Рогожкин тоскливо поглядел в сторону трассы, над которой плавал сизый дым, – машины шли по трассе беспрерывно, одна за другой, в каждой сидели чужие, равнодушные ко всякому постороннему горю люди, признающие только все свое – свои заботы, свой дом, своих людей, свои планы, свои деньги.
Снег под ногами был черным, сухим, мертвым.
Мороз, хоть и небольшой, пробирал до костей, это потому, что воздух здесь сырой, грязный, едкий, хуже кислоты. Дрожь снова пробила тело Рогожкина, но он, хоть и был донельзя расстроен, взял себя в руки.
В конце концов все должно встать на свои места.
– А как вы узнаете, есть в машине наркотики или нет?
– Секрет фирмы, – капитан растянул жесткий, с запекшимися белыми пятнышками в углах рот в усмешке. – Собаку подкинем в кузов – она быстро все узнает.
Нет бы Рогожкину насторожиться: ведь проще вывезти собаку на трассу, чтобы здесь, на месте, проверить не только рогожинскую машину, но и всю колонну. Но он только глядел на капитана и не мог понять, как в одном человек может вмещаться столько всего самого разного – злоба и дружелюбие, потребность в помощи со стороны и нежелание эту помощь оказывать самому, неискренность и одновременно стремление вести доверительный разговор.
– Все, поехали, – сказал капитан, забираясь в кабину. Увидев рацию, лежавшую на широкой приборной доске, быстро и ловко схватил ее, сунул себе в карман. – Чтобы тебя не смущала, – грубовато, на "ты", пояснил Рогожкину. – Потом верну!
Рогожкин, садясь за руль фуры, тяжело вздохнул…
Стефанович, который привел колонну к большим, похожим на громоздкие спортивные сооружения складам в Крылатском, не дождался Рогожкина ни через двадцать минут, ни через тридцать, ни через сорок. Когда прошел час, он поднес к глазам циферблат потрепанной, с оцарапанным стеклом "сейки" и обеспокоенно качнул головой.
– Ну где же он? Вот блин… Заблудился, что ли?
В очередной раз достал из кармана рацию, похожую на переносной сотовый телефон, ткнул пальцем в кнопку вызова и заговорил монотонно, бесцветно, словно бы читал надоедливый невыразительный текст:
– Алло, Рогожкин! Миша, отзовись! Рогожкин, Рогожкин! Отзовись! Чего молчишь, Миша? Рогожкин, Рогожкин…
В эфире раздавались самые разные звуки – треск, свист, нежное синичье теньканье, воробьиное чириканье, были слышны далекие, искаженные пространством голоса, – к ним Стефанович прислушивался особенно тщательно, но ни один из голосов не был ему знаком.
– Рогожкин, Рогожкин, отзовись! – продолжал надрываться Стефанович, кашлял в эфир, ругался, но все впустую – Рогожкин как сквозь землю провалился, и Стефанович угрюмо и грозно вскидывал голову, глядел на низкие облака, в уголках сухих тусклых глаз его появлялись и исчезали влажные блестки – он чувствовал беду.
Переводил взгляд на широкие складские ворота с высокой аркой, будто в железнодорожном депо, часто моргал, всматриваясь в них, и хрипло, с тоской, вздыхал.
Прошел уже час с лишним, а если быть точнее – один час восемнадцать минут… Рогожкина все не было.
Расправа с Рогожкиным была проведена по проверенной схеме – фуру загнали на тупиковую дорожку, а водителя грубо выволокли из кабины и потащили в лес.
"Канарейку", у которой Рогожкин так удачно, так мастерски сменил колесо, Каукалов оставлять на трассе не стал – его напарник уже десять дней брал уроки вождения автомобиля и теперь вполне мог сидеть за рулем самостоятельно.
После поездки в Хургаду Аронов изменился, а после того как побывал у Ольги Николаевны – и вовсе стал неузнаваем, но пока Каукалова слушался.
"Ничего, я тебе скоро рога обломаю, – Каукалов бросал короткие злые взгляды на напарника, стараясь, чтобы тот ничего не заметил, – немного осталось. Через месячишко устрою "пропажу без вести"…". Аронов и на автомобильную учебу пошел без ведома Каукалова, и это также бесило его. Каукалов хотел знать все, что делается в его окружении.
А с другой стороны, нет худа без добра – Каукалов сидел в широкой, как квартира, кабине фуры, в тепле, слушал музыку и давал указания покорному водителю: "Поверни налево", "Поверни направо", а Илюшка сзади гнал "жигуленок" – сопровождал "арестованный" грузовик.
Когда Рогожкину связали руки и поволокли в лес, тот наконец-то понял, что происходит, попробовал закричать, но Илюшка оказался проворным, очень проворным. Он вообще многому научился, находясь рядом с Каукаловым, и должен бы молиться на школьного друга за разные полезные жизненные науки, которые освоил. Он стремительно залепил крикливому драйверу рот пластырем, и тот уже потом только дергался, мычал, хрипел, но крика не было.
Каукалов на всякий случай достал пистолет, показал Рогожкину:
– Еще раз крикнешь, сука, я тебе голову проломлю. Понял?
На глаза Рогожкина навернулись слезы.
Идти по целине было трудно. Сыпучий мерзлый снег не только холодил ноги, он набивался в меховые ботинки, ускользал из-под подошв, полз в сторону, след за людьми оставался глубокий, очень приметный, и Каукалов обеспокоенно оглядывался на него: как бы кто не двинулся за ними по этой борозде. Уж больно приметная пашня остается!
Они углубились в лес метров на триста, потом скатились в крутой, с выметенным снегом овраг. Очень странный был этот овраг – везде снега полным-полно, по макушку, а здесь нет, он словно был специально убран. Овраг обвалился и обнажил корни. Каукалов, подскользнувшись, уцепился за отросток дерева – корень отделился, будто гнилой, легко и почти беззвучно. Каукалов выругался.
В овражек можно было и не спускаться – слишком уж он зачумлен. Вполне возможно, что по нему проходил сток, сбрасывались отходы какого-нибудь вредного промышленного производства, ядовитыми парами своими отходы почти начисто съедали снег, затем уходили в землю и бесследно растворялись в ней, но в овраге находился заснеженный бугристый островок, посреди которого росла крупная, с отгнившими сучьями сосна. Она была воткнута в лепешку острова, будто деревянная шпилька в бутерброд.
К ней Каукалов и надумал привязать пленника. Даже если у того соскочит липучка со рта и он будет кричать, все равно отчаянные крики эти никто не услышит, они так и угаснут в овраге.
– Туда вон! – скомандовал Каукалов, показал рукой на сосну.
Рогожкин тоже ее увидел, замычал сдавленно, застонал, и Аронов, ухватив его за локоть, толкнул с силой вперед.
– А ну, шире шаг! – засмеялся меленько, дробно. – Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь! – Он снова засмеялся, окутавшись облаком пара, вторично толкнул Рогожкина, затем неожиданно опасливо оглянулся и поддернул висевший на плече автомат.
Цепляясь за обледенелые комья земли и выступающие из твердой глиняной плоти камни, они спустились в овраг. Рогожкин приложился коленом о высунувшуюся из земляной плоти здоровенную каменюгу, застывшую острым зубом на поверхности, глухо застонал.
Аронов, вновь со звяканьем поддернув неудобный автомат, предупредил:
– Тихо!
Что чувствовал Рогожкин в этот момент? Думал о том, что его убьют, или все-таки надеялся на что-то? Он поморщился от боли – похоже, ударившись о камень, повредил себе колено.
В голове было пусто – так же, как и внутри, в душе. Он ни о чем не думал. Даже о Насте. Да и не мог возникнуть этот доверчивый светлый образ в замусоренном вонючем овраге. В то, что он умрет, Рогожкин не верил, смерть не для него, да и смерти, как таковой, нет. Просто человек из одного состояния перемещается в другое и продолжает жить. Душа-то человеческая остается при всех обстоятельствах, она не умирает, она бессмертна.
По обледенелому, слабо похрустывавшему под ногами дну оврага идти было легче. Земляной заснеженный бугорок с сосной – будто остров в необитаемом море, с пальмой посредине – находился уже недалеко. Рогожкин понимал, что угодил в неприятность, понимал, что с ним поступили подло, отвратительно, вместо благодарности его унизили, но не думал, что путь этот в заснеженном угрюмом лесу закончится гибелью.
В кармане у Каукалова неожиданно засипела рация, послышался далекий, искаженный расстоянием голос Стефановича:
– Рогожкин, Рогожкин… Миша! Отзовись, ради бога! Миша!
Рогожкин, услышав голос Стефановича, остановился, словно вкопанный. Аронов ударил пленника автоматом между лопатками.
– А ну, передвигай ногами попроворнее, – проговорил он с каукаловскими нотками в голосе. – Не застаивайся!
От удара Рогожкин замычал, ноги у него подогнулись, он накренился, заваливаясь вперед, но в следующий миг выпрямился, оглянулся с надеждой.
– Миша! Рогожкин! Отзовись! – вновь послышался сиплый голос. Каукалов озадаченно хлопнул себя по боку – забыл, что положил туда рацию, выдернул ее из кармана и, держа перед собой, вгляделся в тревожный рубиновый огонек вызова.
– Миша! Рогожкин! Где ты? Отзовись!
Аронов вновь ударил Рогожкина автоматом по спине.
– Я же тебе велел, валенок, не останавливаться! Двигайся проворнее! – выкрикнул он.
Во рту у Рогожкина булькнуло что-то сырое – то ли кровь, то ли слюна, он опять накренился вперед и снова чуть не упал, но все же удержался на ногах.
– Сука! – добавил Аронов. И это слово, – хотя и не матерное, но плохое, – тоже было из каукаловского лексикона.
– Рогожкин! Миша! – в очередной раз завелся Стефанович. Вызовы его, видать, надоели Каукалову, и он, коротко размахнувшись, швырнул рацию в снег.
Рация проскользила, словно деревяшка, по блестящей поверхности наста и уткнулась в черный березовый комель.
– Миша! Рогожкин! – зашипела возмущенно рация, словно бы ей было больно. А может, было больно самому Стефановичу, не рации, может, боль по воздуху передалась руководителю колонны фур из города Лиозно?
– Зачем выкинул рацию? – спросил Аронов. – Это же вещь! Копейку стоит!
– Незнакомая модель. Я даже не сумел определить, как ее выключают… Сенсорная, наверное. А с другой стороны, вдруг она с маяком?
– Рогожкин! Рогожкин! Рогожкин! – захлебывалась в сипении рация, тревожно посвечивая своим красным глазком вслед уходящим людям. Голос ее становился все глуше и глуше.
– Рогожкин! – слезно воскликнула напоследок рация, и Каукалов, подтянув локтем форменный офицерский ремень, провисающий под тяжестью пистолета, усмехнулся:
– Вот тебе и Рогожкин-Дерюжкин-Половиков! Все, нет Половикова! Кончился Половиков!
Если наверху автомобильная трасса была слышна хорошо, то внизу, в овраге, все звуки стихли.
И дух здесь, в низине, был другой, не такой, как в лесу – пахло чем-то кислым, застойным, холодным. Рогожкин замычал, замотал головой, в нем родился кашель, бухнул внутри болью, едва не разорвав грудь. Рогожкин споткнулся на ходу, упал на одно колено, но тут же поднялся – опускаться на колени перед этими людьми недостойно, и он, припадая на одну ногу, двинулся дальше.
Попытаться бежать? Бесполезно. Руки связаны веревкой, рот заклеен липучкой. Он подавится дыханием в первые же десять минут. Да и от автомата, как известно, далеко не уйдешь: пуля все равно окажется быстрее… Он снова споткнулся, зацепившись носком ботинка за обледенелую каменюгу, застонал. Аронов опять ударил его в спину.
Через несколько минут они достигли сосны.
– Ну вот и пришли, – довольно дружелюбно объявил пленнику капитан. – Здесь ты побудешь малость, отдохнешь, охолонишься, – он помотал рукой в воздухе, словно бы пробовал определить его температуру, – а то ведь голова с дороги, наверное, здорово болит.
Он достал из кармана куртки моток веревки, развернул мычавшего, протестующе замахавшего связанными руками Рогожкина спиной к стволу.
Рогожкин попытался разорвать веревку, замахал руками сильнее.
– Это мне не нравится, – пробормотал Каукалов. Правая половина рта у него нервно задергалась, он ухватил Рогожкина рукой под подбородок, резко рванул голову вверх, приказал напарнику: – Свяжи ему руки покрепче! Чтоб не трепыхался, как девочка перед первым свиданием.
Закинув за спину автомат, Аронов торопливо стянул пленнику руки куском веревки, сделал несколько прочных узлов. Рогожкин вновь замычал, слезы застилали ему глаза.
– Не расстраивайся, кореш, – неожиданно примирительно сказал Каукалов, дважды обмотал веревкой туловище Рогожкина, потом, напрягшись и упершись ногой в облезший сосновый ствол, притянул тело дальнобойщика к дереву. – Во! – произнес он удовлетворенно, по-мальчишески шмыгнул носом: мороз хоть и был небольшой, но пробирал до самых костей. Каукалов, сделав несколько крепких узлов, продолжал обматывать Рогожкина веревкой.
Глазастый Аронов засек, что пленник старается пошире расставить ноги, чтобы потом, сведя их вместе, ослабить веревку, больно ткнул ботинком Рогожкина в лодыжку левой ноги:
– А ну, тварь, ноги вместе!
Проковырялись они с Рогожкиным минут десять, не меньше, зато Каукалов остался доволен – ни за что не развяжется.
– Прощай, парень! – бросил он спокойно и равнодушно Рогожкину. – Вряд ли еще встретимся.
Рогожкин в ответ замычал, с силой ударился затылком о дерево, вновь замычал, снова ударился, рассаживая себе сзади голову в кровь.
– Давай, давай, козел! – с металлическим клекотом в голосе произнес Каукалов. – Лупи, лупи! Насади свои мозги на гнилой сук.
Рогожкин дернулся всем телом, начал беспомощно жевать ртом, пытаясь освободить губы от клейкой ленты, но все было бесполезно…
– Никак не пойму, почему все они идут, как бараны, без всякого сопротивления, – хрипло дыша, удивлялся Аронов, когда они карабкались вверх по скользкому склону оврага. – Ну совершенно никакого желания спастись! Нет бы сопротивляться, дергаться, орать…
– А как орать? Рот-то залеплен, – угрюмо усмехнулся Каукалов.
– Убежать, в конце концов! Рвануть между деревьями в сторону, а там по просеке, по просеке, вдоль грядок – и к Чапаеву!
– А автомат у тебя на что? Он же это понимает.
– Ну, не знаю, – Аронов выбил на снег тугой спекшийся комок слюны, – не знаю. Жить-то ведь все равно хочется.
– Рассчитывает, что когда останется один – выкрутится из ситуации, освободится от веревки. Человеку в таком положении очень важно остаться одному, чтобы начать действовать.
– Но раскрутить-то веревку нельзя. Бесполезно.
– Он знает, что нельзя, но все равно надеется.
– Надежда юношей питает… – Аронов подскользнулся и чуть было не унесся вниз, на дно оврага. Но ему повезло – на пути попался выщербленный булыжник, за который зацепился ботинок. Аронов по-орлиному широко замахал руками, удерживая равновесие, выругался матом.
– Опля! Наконец-то! – Каукалов впервые в жизни стал свидетелем того, что Аронов матерился, мотнул головой, одобряя напарника. – Ну, Илюха! – в следующий миг что-то тяжелое, гневное внутри него клубом поднялось вверх, воздух перед глазами потускнел.
"Может, застрелить Илюшку прямо здесь? Сейчас? А? Достать пистолет и всадить свинцовую дулю между рогами. И пусть гниет себе в овраге вместе с дальнобойщиком". От этой мысли Каукалова передернуло, рука сама потянулась к пистолету. Но он справился с собой: не время!
Не пришел еще черед. Но он придет. И очень скоро.
– Нет, для меня это все-таки большая загадка, – хрипло продолжал Аронов. – Как бараны на заклание, покорные, вялые, и ничего не предпринимают, чтобы освободиться. Бараны и бараны, – дыхание из Илюшки вырывалось с гудом и, подобно ядовитым испарениям, сжигало воздух.
Старик Арнаутов одряхлел буквально на глазах – за несколько часов скорчился, почернел. Поначалу исчезновение Саньки его не встревожило – бывало и раньше, что внук пропадал, застревал у какой-нибудь милой институтской подружки и за весельем забывал о деде, но утром обязательно звонил домой и виноватым голосом просил:
– Дедуль, не ругай меня, дурака… Ладно?
– Чего случилось-то? – делая вид, что сердит на внука, грозным голосом спрашивал Арнаутов.
– Затанцевался! – признавался младший Арнаутов.
После таких непритязательных признаний у деда не было сил ругать внука.
А тут наутро звонка от Саньки не последовало. Не позвонил он и днем, не позвонил и вечером… Старик Арнаутов почувствовал неладное и забил тревогу.
Трясущимися пальцами он набрал телефоны нескольких Сенькиных дружков, таких же базалаберных студентов – у них Саньки не оказалось. Старик некоторое время сидел молча, впустую жуя губами воздух и глядя в пространство сквозь захватанный потными руками увеличительные стекла очков, потом захрипел, словно у него в груди лопнула некая важная жила, и повалился на диван.
Несколько минут лежал, продолжая хватать губами воздух, затем сполз с дивана и с трудом доковылял до письменного стола. Отыскал в ящике старый потрепанный телефонный справочник, украшенный надписью "Москва – город-герой", дрожащими пальцами стал листать страницы, стараясь наугад попасть в раздел больниц, поликлиник, моргов. В Москве, конечно, многое изменилось, многое вообще стерлось с лица Земли, но больницы и морги – это нечто вечное, это будет существовать всегда, при любой власти, при любых правителях.
Наконец он нашел нужный раздел и долго, оглушенно, тупо смотрел на черные, слипающиеся друг с другом, строчки текста и ничего не соображал. Хотя одно прочно сидело у него в мозгу, отдавалось протестущим звоном то в затылке, то в висках, то в темени – в морги звонить нельзя… Точнее, можно, но не надо. Звонить туда – значит, предать Саньку. Его там нет.
Немало еще времени прошло, прежде чем он принял правильное решение.
Позвонил Шахбазову, в обязанности которого входило не только ликвидировать проколовшихся исполнителей, но и заниматься вопросами безопасности структуры. Услышав резковатый, скрипучий, птичий голос Шахбазова, старик Арнаутов жалобно сморщился.
– Армен, – произнес он едва слышно и больше не смог говорить – слезы забили ему глотку.
– Але! – Шахбазов повысил голос, заволновался на том конце провода. – Але! Кто это?
– А… А… А… – пробовал справиться с собой старик Арнаутов, но это у него не получилось. – А… А…
– Кто это? Але!
– Это я, Армен, – наконец выдавил он, всхлипнул тонко, будто мальчишка.
– Кто "я"? – Шахбазов никак не мог узнать изменившийся голос Арнаутова.