– Та-ак, – растерянно шептал Стефанович, сидя в кабине джипа рядом с "быком" и устало щуря красные глаза: сколько он ни вглядывался в темноту, все было бесполезно.
И этот шепот его был пустым звуком, который человек обычно рождает от слабости, от того, что он лишь мошка перед лавиной обстоятельств, которые, как окончательно рассыпавшийся земной шар, обрушиваются на него. Стефанович понимал это, тяжело вздыхал и крутил обреченно головой от горького ощущения: он был бессилен что-либо сделать.
Рогожкин пропал, и этот факт нельзя было оспорить.
– Та-ак.
Они уже целиком сожгли объемистый бак горючего и сейчас добивали другой. Километры наматывались на километры и сплошной лентой уносились под днище джипа, растворялись в пространстве и успеха не приносили: ни следов фуры, ни следов водителя…
– Та-ак, – вновь подавленно пробормотал Стефанович, стер с лица что-то клейкое, мешающее не только смотреть, но даже дышать, застонал, потом, приходя в себя, угрюмо пожевал ртом и потыкал пальцем в пространство, приказывая "быку": – Давай, братуха, еще быстрее!
Тот пошевелил затекшими плечами.
– Темно уже…
– Я тебе сказал – быстрее, значит – быстрее! – скулы у Стефановича сделались белыми от внутреннего бешенства. – Вперед!
А на улице было уже совсем темно, ничего не стало видно; лес за обочиной превратился в черную рваную стену, которую можно было пробить только днем, ночью эту крепость не взять. Дорога, освещенная мощными галогеновыми фарами, неожиданно сделалась узкой, темнота сдавила ее с двух сторон, она опасно подступала к машине. Казалось, еще немного – и темнота сомкнется совсем и тогда окончательно выдавит машину с дороги.
– А он, этот ваш водила, не мог угнать фуру и скинуть товар каким-нибудь барыгам из Лужников? – осторожно поинтересовался "бык".
– Не мог, – жестко, не разжимая губ, ответил Стефанович, уничтожающе глянул на "быка".
"Бык" невольно сжался и вновь покорно приник к рулю.
Поиски пропавшего Рогожкина продолжались.
Армен Шахбазов нагрянул в ангар вместе со своими помощниками – тремя молчаливыми, коротко остриженными парнями в добротных кожаных куртках. То, что кожа на куртках не турецкая, было видно невооруженным глазом. Не только вблизи, но и на расстоянии. Шахбазов за своими людьми следил, требовал, чтобы они одевались по моде, негласно утвержденной московскими воровскими авторитетами.
И если авторитеты бригаду Шахбазова не знали, то с самим бригадиром были знакомы довольно хорошо, и кое-кто из них – такие, как Михась, Дед Хасан, Сильвестр, знали Шахбазова хорошо. Величали его коротко и просто, выделив в кличку первую половину его фамилии – Шах.
Шах, как и другие уважаемые авторитеты, имел некую жалованную грамоту, которую можно было считать официальным воровским кодексом, иногда ее перечитывал и приятно поражался мудрости и справедливости всех десяти пунктов этой грамоты. Ксерокопию грамоты Шах всегда носил с собой, иногда, случалось, доставал ее и заставлял провинившегося читать вслух.
"Братва!
1. Будем справедливы друг к другу и благожелательны.
2. Не применяйте удавки – это пресекать.
3. Не ведите разборов, выслушав только одну сторону.
4. Не позволяйте до выяснения обстоятельств подымать руку или ногу.
5. Ведите разборки в здравом уме.
6. Не гоните из хаты несознательно или незначительно оступившихся. Этим помогаем ментам. Из этой массы отверженных менты делают прессхаты, где ломают Воров и порядочных Арестантов.
7. Впервые попавшим в тюрьму объясните правильный образ жизни Дома нашего.
8. Не спрашивайте за вольные дела, за исключением мусорских.
9. Не спрашивайте строго с малолеток, до определенного возраста они ведут несознательный образ жизни.
10. Уделяйте внимание и интересуйтесь на этапах, кто откуда и куда идет? Кто из людей где сидит? Транзиты – это наши дороги.
В общем, если есть неясности, то обращайтесь к Ворам или достойным для решения вопросов. За несправедливость ответственнен каждый".
Шах хорошо помнил пункты этой записки, и в том числе пункт третий – насчет разборов. Справедливость – прежде всего. Иначе люди не будут уважать человека, допустившего несправедливость.
Он подошел к Каукалову, взглядом скользнул по капитанским звездочкам, прикрепленным к его погонам, улыбнулся краем рта, поскольку хорошо знал цену этим звездочкам, прокатал что-то во рту – будто бы разжевал свинец, и спросил невнятно, словно этим металлом у него был набит весь рот:
– Это ты последний видел арнаутовского внука?
У Каукалова от этого голоса все сжалось внутри, он неожиданно почувствовал себя загнанным в угол, ему захотелось отвести взгляд в сторону от этого страшного человека, подступившего к нему с несколькими низколобыми молодцами. Но что-то внутри воспротивилось этому; он понял, что глаза отводить нельзя, и, сжавшись, став меньше ростом, бесстрашно глянул в лицо Шахбазову. Ответил:
– Похоже, что я.
Шахбазов вновь улыбнулся краем рта, было в этой кривоватой, едва приметной улыбке сокрыто что-то хищное, беспощадное.
– Рассказывай! – потребовал он. – Где, что, как, когда, с кем, при каких обстоятельствах?
Из сбивчивого, одышливого рассказа Каукалова, – у него неожиданно начало осекаться, останавливаться на ходу сердце, раньше такого не было никогда, – Шахбазов сделал три вывода. Первый: убийство арнаутовского внука – случайное. Кто-то увидел у него деньги и прикончил парня шилом. В толпе, среди народа, в вечернем сумраке это самое милое дело – прикончить человека шилом. Второе: арнаутовского внука выслеживали специально. В таком разе дело об его убийстве принимает совершенно иной оборот. И третье: выслеживать могли самого Каукалова. Засекли его на чем-нибудь, взяли на заметку и привязали "хвост". Тут тоже есть над чем задуматься. Не так, конечно, глубоко, как в случае, если на поводок взяли семейство Арнаутова, но все равно задуматься следует. Шахбазов оценивающе глянул на Каукалова, произнес глухо, почти не разжимая рта:
– Ладно. Пока свободен.
Лишь отойдя от Шахбазова метров на двадцать – в самый угол плохо освещенного ангара, – Каукалов почувствовал, что у него трясутся ноги; коленки, будто костяные, колотятся друг о друга; икры свело, они словно бы набухли железом; в паху образовалась тягучая глухая боль. Он стер со лба холодный пот. В следующую секунду невольно подумал: а ведь он находился в двух шагах от собственного приговора, от смерти, и ноги у него дрожат, потому что в глаза ему только что смотрел ствол пистолета. Он ошеломленно покрутил головой, потом, нагнувшись, помассировал себе колени и с острой тоской подумал о Саньке Арнаутове.
Рогожкин еще был жив. Мороз никак не мог его взять – Рогожкин шевелился, приподнимал голову с белым, ставшим восковым, совершенно отвердевшим лицом, пробовал высвободить руки, но веревка держала его крепко. Молодой сильный организм не хотел сдаваться, он был создан не для смерти, а для жизни, и сердце, скованное, пробитое насквозь холодом, сопротивлялось, продолжало биться громко, сильно, старалось разбудить Рогожкина, когда он терял сознание, сопротивлялось морозу, смерти до конца…
Умер Рогожкин ночью.
Мороз не выбил кислый дух из оврага, в нем все так же пахло щами, капустой, плесенью; ночью этот запах усилился. Потому овраг и обходило стороной зверье и умершего Рогожкина ночью не покусали ни голодная лиса, ни одичавшая собака – существо, гораздо более опасное, чем волк, ни прочие бедующие в зимнюю пору лесные существа.
И плыл по этому оврагу страшный снежный островок с мачтой-сосной, к которой был привязан человек, плыл в мороз, в снег, в лес, – плыл в никуда.
Ночью Стефанович прервал поиски – это было бесполезно, а утром, едва рассвело, снова выехал на трассу, прочесал Минское шоссе и Кольцевую дорогу – обводной путь Москвы. По кольцевой бетонке проехал дважды, пытаясь угадать, вычислить, куда могла уйти фура, куда она вообще могла свернуть с Минского шоссе?
Сидя рядом с "быком" в джипе, Стефанович закусывал до крови нижнюю губу, пристально вглядывался в пространство, иногда командовал "быку": "Тормози!" – и тот послушно тормозил в самых неподходящих для этого местах, Стефанович выбирался из джипа, ползал на четвереньках по обочине, мял пальцами снег, принюхивался к чему-то по-собачьи и поднимался на ноги с тоскливыми глазами. Кряхтя забирался в джип, и они двигались дальше.
В час дня была найдена фура – ее еще в предрассветной мгле загнали во двор многоэтажного длинного здания, очень похожего на неуклюжий океанский корабль, бездумно плывущий по земным волнам, где располагался популярный универмаг "Молодежный". Обнаружил фуру участковый инспектор, который знал, что на вверенной ему территории дальнобойщики вроде бы не проживают, и поэтому фуры стоять здесь не должны. К этой поре подоспело и оперативное милицейское сообщение о пропаже машины.
Обследовав грузовик Рогожкина, Стефанович лишь скорбно покривился лицом: машина была пуста, не было в ней ни Рогожкина, ни товара. Но главное – не товар. Товар фирма застраховала на круглую сумму в долларах, и свое она возьмет, главное – не было Рогожкина.
– Миша, где ты? – вновь покривился лицом Стефанович. – Что с тобой произошло?
Он нашел Рогожкина через два часа, когда день уже заметно посерел, воздух сгустился и казалось – на землю вот-вот надвинется вечерняя темнота. У Стефановича действительно был собачий нюх, он в очередной раз скомандовал "быку": "Тормози!", и тот остановил машину именно в том месте, где ровно сутки назад Каукалов остановил фуру и выволок из нее водителя.
То ли чутье подсказало Стефановичу: "Это здесь", то ли еще что-то, – но он почувствовал, что Рогожкина надо искать неподалеку от этого места, скорее всего в лесу. Может, он определил это по каплям, вытекшим из мотора фуры, может, по спекшемуся при резком торможении следу протектора, оставленному на обочине, может, по запаху выхлопа или горелой резины, застрявшему в воздухе, – не понять, что именно сориентировало Стефановича, но поднявшись с четверенек, он скомандовал "быку":
– Закрывай машину!
Тот зябко поежился – не хотелось выбираться из теплого джипа, – спросил недовольно:
– Чего так?
Стефанович прорычал про себя что-то невнятное, злое, потянулся к сумке с автоматом, но, словно бы вспомнив, что находится не у себя в вотчине, а на чужой территории, погасил вспыхнувший порыв, произнес спокойно, хотя и грубо:
– Все! Приехали! В лес сейчас пойдем!
"Бык" предпочел со Стефановичем не связываться – слишком уж нервным был этот дядя.
– Оружие брать? – спросил лишь растерянно.
– Не надо! Думаю, не понадобится, – прохрипел в ответ Стефанович, потом, поразмышляв немного, добавил: – Впрочем, если что-то есть в кармане – приготовь на всякий случай…
Он очень точно вывел "быка" на след, пробитый Каукаловым, Ароновым и Рогожкиным, прошел по нему до закраины оврага и, увидев внизу мертвого, присыпанного седой снеговой махрой человека, узнал его и тихо, глухо, тоскливо, будто потерял в этой жизни все, что имел, заскулил.
Армен Шахбазов посадил Каукалова под колпак – под свой колпак, прямо там, в ангаре: ему надо было проверить свои предположения, все три, и он решил сделать это незамедлительно, не "отходя от кассы". Недаром он был известен как человек со стремительной реакцией. Все решения Шахбазов принимал молниеносно и действовал так же молниеносно. Отныне Каукалову не дано было ходить по улицам одному – только с неприметным сопровождением.
Буквально на следующий день сопровождение выяснило: Каукалова, мелкого звеньевого, "семерку", мало чем отличающегося от "шестерки", пасут. Вначале подумали – это серьезно, на Каукалова нацелилась одна из сильных конкурирующих группировок, но в ситуации разобрались довольно быстро и поняли, что Каукалова пасет всего-навсего один человек – длиннорукий, с бычьей грудью и опасной поступью спортсмен. То ли борец, то ли боксер, то ли каратист – не понять даже, в каком жанре он выступает. Да и это, собственно, не имело никакого значения.
О результатах наблюдения доложили Шахбазову.
Тот задумчиво помял пальцами подбородок, вскинул одну мохнатую бровь, пронзительно глянул на Рога, принесшего ему эту новость, будто хотел увидеть, что у того находится внутри. В зрачках у Шахбазова вспыхнул и сразу погас яркий голубой огонь.
– Топтун этот точно один? – спросил он.
– Точно один, – убежденно проговорил Рог. – Это мы проверили. Проводили до дома, узнали, где живет. А за пятьдесят долларов добыли не только номер его квартиры, не только фамилию с отчеством, но даже номер его телефона.
– Молодцы! – похвалил Шахбазов.
– Пятьдесят долларов только жалко, – Рог тихо, как-то сюсюкающе рассмеялся, – их можно было куда с большим толком использовать.
В зрачках Шахбазова снова вспыхнуло голубое пламя и тут же исчезло, тихо растворившись в вязкой черной тьме: Шахбазов умел владеть собою. Он ничего не сказал Рогу.
– Что дальше будем делать, шеф? – спросил Рог.
– Надо бы посмотреть этому сундуку в его маленькие глазки, – Шахбазов отвернулся, глянул в окно, в узкий, словно бы запечатанный дворик своей конторы. Высокие стены и высокие ворота производили впечатление тюремной территории, он поморщился от неприятной ассоциации, возникшей у него в мозгу, – надо бы… – он вновь круто повернулся к Рогу. – А вдруг прочитаем там что-нибудь новенькое… А? И интересное…
– Хорошо, шеф. Мы это сделаем.
– Я сам хочу поговорить с ним, – сказал Шахбазов, и Рог от этих слов невольно поежился: он знал, что означает "разговор" Шахбазова и не хотел бы очутиться на месте "собеседника".
Вечером они отсекли спортсмена от Каукалова – Игорь Сандыбаев даже сообразить ничего не успел, когда из рыжеватого, плохо освещенного электричеством сумрака к нему шагнули двое парней с пистолетами и воткнули ему в виски стволы: один – с одной стороны, второй – с другой. Судя по всему, ребята были опытными бойцами: если бы им пришлось стрелять в спортсмена, то перекрестные выстрелы их, разнеся голову Сандыбаева в брызги, самих стрелков никак бы не задели. Сандыбаев, хоть и похолодел от испуга, это сумел отметить.
– Тихо! – предупредил его один из парней. – Если хочешь, чтобы мозги остались у тебя в черепушке, – не рыпайся. Не дергайся. И руки держи, как держишь – пальцами к небу.
К ним спокойно, не таясь, подошел еще один человек – уверенный в себе, седой, низкорослый. Без лишних разговоров засунул руку в карман сандыбаевской куртки, выгреб оттуда документы, затем предусмотрительно отступил от пленника на шаг.
– Та-ак, – произнес он хриплым спокойным голосом, – посмотрим, что тут есть.
Развернул потертую кожаную книжицу – удостоверение мастера спорта СССР, кивнул удовлетворенно: человек с такой шеей и таким узким лобиком только и может быть спортсменом либо рэкетиром-исполнителем, вышибающим зубы разным торгашам. Вторая книжица – плохонькая, с обтрепавшейся тканью, отставшей от картона, была пропуском во Дворец культуры автозавода и тоже особого любопытства у хрипуна не вызвала, а вот третий документ вызвал: это оказались водительские права, выданные Арнаутову Александру Сергеевичу, внуку деда Арнаутова. Сандыбаев все Санькины документы выложил дома в письменный стол, а права оставил – их можно было выгодно продать.
Он и собирался это сделать, но не успел.
– А это у тебя откуда? – спросил Шахбазов, приподнял права двумя пальцами, показал спортсмену.
– Приятель дал. Говорит, в снегу нашел. Валялись… Потерял кто-то. Ну я и взял. А что, не надо было?
– В снегу, говоришь, валялись?
– В снегу. Вмерзли. Даже льдом покрылись, – подтвердил Сандыбаев, опустил чуть руки, но тут же получил тычок пистолетным стволом в висок.
– Руки! – угрожающе прошипел Рог, вновь ткнул пистолетом в висок. – Перемести-ка ты их от греха подальше на затылок. Не то, неровен час, дырку тебе в кастрюле сделаю.
Спортсмен послушно заложил руки на затылок.
Шахбазов осмотрел права. Если бы они вмерзли в снег, на них бы обязательно остались следы – какая-нибудь отпотелость, вздутость, что-нибудь еще – пятно, смазанность на подписи, подтек, размытость около чернил, но ничего этого на правах не было.
– Вмерзли, говоришь, в снег? – прежним спокойным голосом поинтересовался низкорослый хрипун.
– Вмерзли, – подтвердил Сандыбаев и тут же глухо замычал: он не успел заметить, как хрипун подал короткий сигнал и парень, стоявший с пистолетом у его левого виска, стремительно выбросил перед собой руку и ухватил маленькими железными клещами-пальцами язык Сандыбаева.
Боль была такая, что перед глазами у Сандыбаева вспыхнуло красное зарево. Он дернул головой и чуть было не потерял сознание: не надо было ему дергаться, боль от этого сделалась сильнее.
– Говори правду, и только правду, – потребовал хрипун.
От этих спокойных, совершенно бесцветных слов по коже у Сандыбаева пробежала дрожь: он понял, что одной ногой стоит на этой заснеженной твердой тропке, а другой – уже в могиле, свежей, только что вырытой, с влажными, искрящимися нежной изморозью боками.
Сандыбаев вновь мучительно замычал, и Шахбазов приказал подопечному:
– Отпусти его. Послушаем, что он скажет нам на этот раз.
Спортсмен покрутил головой, стараясь отогнать от себя красное, больно обжигающее жаром зарево, застонал и произнес, сплюнув под ноги кровь:
– Приятель… нашел… в снегу…
В следующий миг он вновь замычал от ошпаривающей боли. Шахбазов глянул на него брезгливо, с сочувствием, как глядят обычно на собаку с передавленным хребтом, и проговорил хрипло и бесцветно:
– Ну вот, мужик, ты почти и подписал себе смертный приговор.
Сандыбаев дернулся от этих слов, задрожал всем телом, попробовал замычать, но парень крепко держал язык своими железными пальцами, ногти вновь до крови впились в нежную плоть, и Сандыбаев лишь зашипел сдавленно, словно проткнутый резиновый шарик:
– Хы-ы-ы-ы!
– Но ты еще можешь спасти свою шкуру. Если скажешь правду.
– Хы-ы-ы! – вновь засипел Сандыбаев, заморгал слезящимися глазами, давая понять низкорослому страшному человеку, что он готов сказать правду.
В горле у него что-то дернулось, но сам Сандыбаев, боясь оглушающей боли, даже не пошевелился. Лишь слезы текли из его глаз.
Выпученными глазами он следил за Шахбазовым, пытался заглянуть за его спину, надеясь, что на пустынной тропке этой кто-нибудь появится и спугнет этих людей. Шахбазов все понял и усмехнулся одной половиной рта.
– Напрасно, чемпион, надеешься. Никто здесь не появится и помощь тебе не окажет. И вообще, имей в виду: люди ныне разучились помогать друг другу. Времена советской идеологии, когда человек человеку – брат и выручальщик, прошли.
– Хы-ы-ы!