– Освободи ему пасть, – приказал Шахбазов напарнику Рога. Имени этого парня Шахбазов не знал, кличку не помнил, да и не нужно это было Шахбазову, – пусть отдышится. Может, сообщит напоследок что-нибудь дельное?
– Не лучше ли нам переместиться отсюда, шеф? – предложил Рог.
– Куда?
– Да к себе в резиденцию.
Шахбазов внимательно посмотрел на тусклое, слабо различимое в рыжеватом электрическом сумраке лицо своего подопечного. Если они переместятся в особнячок с воротами, украшенными военными заводами – так называемую резиденцию, то у Сандыбаева не останется ни одного шанса на жизнь. Люди, которые попадают в этот особнячок, адрес особнячка уносят с собой в могилу. Исключений из этого правила почти нет.
Никто из посторонних, не имеющих отношения к их организации, не должен знать ни особнячка этого, ни адреса его… Ни один человек. Шахбазов колебался.
А с другой стороны, невооруженным глазом ведь видно, что этот накачанный человек с маленьким лбом врет, пытается извернуться. Ясно, что права младшего Арнаутова нашел на его приятель – вернее, может быть, их и дал спортсмену приятель, но только он их не нашел, а забрал у убитого Саньки. А может быть, их добыл сам спортсмен. Пырнул младшего Арнаутова шилом и забрал вместе с деньгами и другими бумагами.
Все это надлежало проверить. В том числе узнать, зачем он следил за "семеркой" – звеньевым Каукаловым. Шахбазов ухватил спортсмена за подбородок крепкими жесткими пальцами, заставил нагнуть голову, Сандыбаев закряхтел, послушно нагнулся, глянул в лицо седому хрипуну и тут же отвел взгляд в сторону. Глаза у Сандыбаева были скользкими, словно два обмылка, попавшие в таз с водой.
Шахбазов больше не колебался.
– Ладно, – сказал он, – поехали в особняк.
Здесь же, за кустами, на расчищенной площадке стоял джип, которого увлекшийся слежкой за Каукаловым Сандыбаев не заметил. Мощного, мускулистого, привыкшего драться Сандыбаева будто парализовало, он даже не думал о сопротивлении, потому и позволил покорно засунуть себя в машину.
В особняке узнали все: и про то, как Сандыбаев вышел на Каукалова, и почему начал ему мстить, и про то, как в поле его зрения попал Санька Арнаутов и что он с ним сделал…
– М-да, – задумчиво потер рукой подбородок Шахбазов, поймал себя на мысли, что человек в жизни своей производит массу ненужных жестов: когда ему чего-то не хватает – решимости ли, мозгов ли, способности сделать правильный ход, – он обязательно начинает судорожно шарить руками по воздуху, искать подпорку… Он может сделать что-нибудь незначительное – например, ущипнуть себя за ухо или уцепить за нос, – и это будет подпоркой. Так и он сейчас – стал трепать пальцами собственный подбородок. Отдернул руку от подбородка, поработал пальцами в воздухе, сжимая и разжимая их, скосил глаза на Сандыбаева. – М-да!
Пленник, потный, с бледным лицом, сидел на стуле, опустив между коленями тяжелые красные руки. В уголках рта, там, где на губы наползали две глубокие мясистые складки, проступила соль. Это была соль страха. Шахбазов знал, что это такое. Лицо человека всегда становится неряшливым, когда он трусит.
В душе у Шахбазова шевельнулось сочувствие к этому человеку – в нынешнем беспределе, когда Россия испуганно поджала хвост и уступила криминалу, этот человек не засунул голову себе под микитки, он решил отомстить тому, кто его обидел, и только этим одним вызывал уважение.
Но отпускать его было нельзя. Шахбазов не собирался менять свои правила. Он выразительно глянул на Рога, молчаливо стоявшего в углу комнаты, и сделал жест, незнающему человеку совершенно ничего не говорящий, – приложил палец ко рту. Рогу же он говорил многое. Это означало: человек, который находится у них, никогда в жизни уже не должен открыть рот.
Рог понимающе кивнул в ответ, подошел к Сандыбаеву сзади, положил руку на плечо.
– Поднимайся, брат, – произнес он ласковым голосом, и голос этот обманул спортсмена. Тот вскинулся было обеспокоенно, но беспокойство его быстро прошло, тем более что Рог добавил прежним обезоруживающим тоном: – Пойдем… Отвезу тебя домой.
Сандыбаев был убит в машине ровно через семь минут после того, как покинул особняк Шахбазова, – убит способом, который уже испытал на себе: ему на шею накинули тонкую стальную удавку.
На сей раз уйти от удавки Сандыбаеву не удалось: стальная петля беззвучно вошла в недавно заживший шов, перехлестнула спортсмену горло. Через пятнадцать секунд голова Сандыбаева отделилась от туловища – тот, кому было приказано покончить с ним, дело свое знал хорошо.
На Сандыбаева прямо в машине набросили полиэтиленовый мешок, чтобы мертвец не пачкал машину кровью, плотно завязали и оставили лежать в салоне джипа. Через пятнадцать минут мешок выволокли в безлюдном месте, за гаражами неподалеку от Кунцевского лесного массива, и сунули в металлический бак с мусором.
Так закончилась жизнь и карьера человека, который подавал надежды, мечтал стать великим спортсменом, но желания свои не осуществил.
Что же касается способа убийства, который осудили "воры в законе", – удавки, то Шахбазов этот осуждающий пункт решил не признавать. Несмотря на все почтение к воровской памятке, способ был надежный, верный и бесшумный… Как пользовались им люди Шахбазова, так и будут пользоваться.
В тот же день Шахбазов приехал к старику Арнаутову, долго звонил в дверь, но дед так и не открыл ему, хотя точно находился дома. Шахбазов вздохнул, достал из кармана небольшое приспособление, произвел несколько нехитрых манипуляций, потом нажал на крохотную кнопку, венчавшую шляпку гвоздя, повернул приспособление влево и дверь открылась.
Старик Арнаутов лежал на тахте вверх лицом и шумно дышал. Из открытых глаз беспрерывно, превращаясь в мелкие бесконечные ручейки, лились слезы. Он ничего не видел и никого не слышал. Шахбазов склонился над ним.
– Дед!
Арнаутов не среагировал на зов – не шевельнулся, не повел взглядом, не моргнул, и Шахбазов понял: у деда – инсульт. Он оглядел комнату, где лежал Арнаутов, ничего интересного для себя не обнаружил, перебрался в соседнюю. Из ящика стола выгреб толстую пачку бумаг, свернул их в рулон, сверху натянул на рулон резинку. Это были деловые бумаги, касались они в основном того участка, который старик Арнаутов вел в структуре, и еще – самого старика Арнаутова.
Через двадцать минут Шахбазов покинул квартиру. На старика он даже не оглянулся – деду сейчас не мог уже помочь никто, и оставалась ему лишь одна дорога – на Новокунцевское или Митинское кладбище. О том, чтобы оказать Арнаутову помощь или вызвать врача, Шахбазов даже не подумал – это было не в правилах организации. Точно так же поступят и с самим Шахбазовым, если он, подобно деду Арнаутову, завалится на тахту и в больном беспамятстве распахнет слюнявый рот.
Два дня Арнаутов полежит на тахте, на третий, – а может быть, и на четвертый, умрет. Шансов выжить у него нет. Да и не нужна ему жизнь-то… Зачем она деду, потерявшему в этом мире все?
Хоронил Мишу Рогожкина чуть ли не весь город – траурная процессия заняла два с лишним квартала. В большинстве своем это были люди, которые не знали его и вообще никогда не видели, но мученическая смерть водителя-дальнобойщика потрясла их.
Наверное, отсутствие хлеба на столе и одуряющая нищета, внезапно поселившаяся в домах, не действовала так на людей, как гибель кого-нибудь, находящегося рядом.
Лица у людей были, как в годы войны, суровыми. Казалось, дай им в руки винтовки – обязательно пойдут на Москву трясти тамошних разжиревших обитателей, и кое-кому из сытых жильцов на Кутузовском проспекте да на Воробьевых горах придется туго.
– С-суки! До чего дошли там, у себя, в своей Москве! Убивают почем зря! – то в одном месте, то в другом вздымался над толпой голос, повисал тревожно в воздухе, и процессия, отзываясь на него, начинала невольно бурлить, словно бы среди людей возникал некий вихрь, над головами взметывались кулаки, люди выпрямлялись враждебно, но потом все стихало, и процессия некоторое время двигалась молча.
Но вот над толпой взлетал очередной, тревожащий душу крик: "Эту московскую мразь, бандитов этих, надо сажать на колья!" – и взбудораженная толпа снова начинала волноваться.
Леонтий от слез почти ослеп, он уже не мог плакать – только стонал и слабым движением прижимал к глазам пальцы. Жена его Галина, тоже вся в слезах, все совала Леонтию под язык белую захватанную таблетку и задавленно хлюпала носом:
– Возьми валидол, Ленечка, легче станет!
Но Леонтий не слышал ее, лишь крутил головой и стонал.
– Ми-ишка! – иногда сквозь стон прорывались у него сухие глубокие взрыды и тут же тонули в кашле, Леонтий задыхался, кусал до крови губы и вновь заходился в судорожных конвульсиях.
По городским тротуарам мела, свиваясь в тощие жгуты, поземка. Было холодно. Мундштуки труб примерзали к губам музыкантов. В Лиозно не было ни одного человека, который не слышал бы о страшной смерти Михаила Рогожкина.
Настя шла за гробом с напряженным белым лицом и совершенно сухими жесткими глазами – ни одной слезинки из них не выкатилось. На тихий говор, усиливающийся в минуты, когда оркестр делал передышку, она не обращала внимания, на вопросы, адресованные к ней, не отвечала. Она просто ничего не слышала. И ничего не видела. Двигалась за гробом совершенно бесчувственная, словно сомнамбула, – лишь иногда неожиданно складывалась вдвое от болезненного внутреннего укола, стонала, сдавив в щелки невидящие глаза, но в следующий миг брала себя в руки, распрямлялась и так же слепо двигалась дальше.
Одна из баб глянула на нее приметливым глазом, удивилась громко:
– Надо же, ни одной слезинки!
К Насте протолкался сжавшийся, усохший, ставший меньше ростом Стефанович, осторожно взял рукой под локоть, спросил:
– Помощь тебе, Настеха, не нужна?
Но Настя не услышала и его, как и не почувствовала, что он пытается поддержать ее, не повернула головы в его сторону – ничем не отозвалась на слова человека, который нашел ее Мишку мертвым в овраге.
– А, Настеха?
И вновь Настя не услышала Стефановича, хотя лицо ее на этот раз болезненно дернулось, словно бы она попала под удар тока, губы нехорошо задрожали.
– Ты не держи слезы в себе, Настеха, не держи, – посоветовал Стефанович, – не рви себе сердце, поплачь…
Лицо у Насти снова окаменело, она продолжала двигаться ровным, размеренным шагом, безжизненно, будто автомат.
– А что касаемо Мишки – мы за него отомстим, – произнес тем временем Стефанович, окутался серым парком, – те, кто его убил, свое получит. От нас они не уйдут.
И неожиданное дело – Настя очнулась, повернула к нему голову, в светлых глазах ее, – хотя почему светлых, это раньше глаза у нее были светлыми, а сейчас Настины глаза стали черными, глубокими, – внезапно что-то ожило. Стефанович, удивленный этим преображением, даже на цыпочки приподнялся, чтобы лучше видеть Настю. Губы ее шевельнулись, Стефанович напрягся, надеясь что-нибудь услышать, но ничего не услышал и повторил убежденно, резко, отливая слова, будто пули:
– Мы за Мишку, Настеха, обязательно отомстим!
– Возьмите меня с собой, – чисто и звучно, каким-то проснувшимся голосом попросила Настя.
Стефанович снова усох, сделался маленьким, словно гриб, и отдалился от Насти.
– Это дело, Настеха, неженское.
– Все равно возьмите. Я хочу отомстить за Мишу.
– Там ведь… там ведь, – смятенно затоптался, покачиваясь на ходу из стороны в сторону, Стефанович, – там ведь кровь будет…
– Ну и что? Я крови не боюсь. Возьмите, – в голосе Насти послышались надломленные молящие нотки и нечто такое, что словами не определишь, – может, ненависть, может, горькая обида, боль или еще что-то очень сложное, и Стефанович, стушевавшись, согласно кивнул.
– Ладно, Настеха, подумаем…
– Возьмите! – вновь сказала Настя. Сказала так, что Стефанович понял: если откажет, то Настя одна поедет в Москву искать убийц Михаила Рогожкина.
Он хотел было отойти от нее, передвинуться к своим подопечным, шедшим в процессии отдельной группой: к маленькому Шушкевичу, чьи глаза от мороза превратились в настоящие бельма, к несуразному Рашпилю, которого с двух сторон поддерживали водители, поскольку он с горя опрокинул в себя сразу два стакана водки и ослаб. Однако переместиться Стефанович не сумел – Настя цепко ухватила его за руку.
Пальцы у нее оказались железными, Стефановичу сделалось даже больно, она повторила едва слышно, но таким тоном, что у Стефановича по спине побежал нехороший шустрый холодок:
– Я крови не боюсь! Как только соберетесь что-нибудь решать – позовите меня!
– Ладно, – пообещал Стефанович, – скоро мы соберем маленький хурал. И тебя, Настеха, позовем. Жди!
Каукалов с Ароновым отбили на Минском шоссе еще одну фуру – болгарский треллер с продырявленным тентом, загруженный спиртным – греческим семизвездочным коньяком "Метакса", поддельным джином "Кордова", шведской водкой "Абсолют" нескольких сортов, – Каукалов, проверив документы у седого, смуглого водителя, вгляделся в стекло кабины.
За водительским сиденьем имелась мягкая лежанка – откидная полка, обтянутая слоем поролона и черным винилом, оттуда потревоженно приподнялся еще один водитель – сонный, с отечным невыразительным лицом и крохотными вороньими глазками. Больше в кабине никого не было.
Каукалов колебался – брать фуру или не брать? Водка и виски – это все-таки не фотоаппараты и не телевизионная электроника, большой барыш вряд ли получишь, а с другой стороны, на безрыбье и рак – рыба. Сегодня им вряд ли уже удастся выследить и тормознуть кого-либо еще, придется довольствоваться этим.
– Поехали со мной! – приказал Каукалов водителю, довольно сносно говорившему по-русски.
– Куда? – Вид у того сделался взъерошенным, словно у побывавшего в серьезной передряге попугая.
– На проверку груза!
Через двадцать пять минут этот водитель, поняв все, попытался убежать, но увяз в сугробах, зарылся в снеговых горбушках по самую шею, и Каукалов, чтобы не лезть в глубокий снег, приказал напарнику:
– Илюшк, хлестани-ка по сугробу очередью.
Аронов стянул с плеча автомат, озадаченно оглянулся в сторону близкой, пышащей дымом, грохочущей трассы, Каукалов успокоил его:
– Никто ничего не услышит. Гарантирую.
Аронов приложил "калашников" к плечу и дал длинную, в полрожка, очередь. Только снег да красные брызги полетели вверх. Каукалов удивленно приподнял брови и отметил в очередной раз: Аронов изменился. Это уже не тот сосредоточенно-испуганный, погруженный в собственную скорлупу Илюшка. Его напарник стал совершенно другим человеком.
Второй водитель онемел от ужаса, тело его обмякло. Он заплакал. Так, плачущего, Каукалов с Ароновым и подвели его к дереву, обмотали тонкой бельевой веревкой.
Эту веревку Каукалов закупил в большом количестве – целых десять мотков. Рассчитывал – надолго хватит.
Когда они уходили, водитель обвис на веревках, голова у него свалилась набок, из открытого рта вытекла пузырчатая струйка слюны и замерзла на подбородке.
– Все, не жилец, – спокойно констатировал Каукалов, – пошли быстрее!
– Нет, он еще побарахтается, – возразил Аронов, – он пока только сознание потерял. Скоро очнется, – приподнял автомат, – может, отправить его вдогонку за корешем?
– Не надо. Пусть стынет. Он и без нашей помощи скапустится. Пошли быстрее! Холодно.
Они пристроились в след, уже проложенный среди сыпучего глубокого снега, двинулись назад, к трассе. Аронов, оскользнувшись пару раз в серой крупичатой россыпи, выругался.
Каукалов молчал. Он думал о веревке – не слишком ли много он ее купил? Целых десять мотков. Не перебор ли?
С другой стороны, запас карман еще никогда не тер.
Каукалов сухо, по-деловому заявил:
– Для производственных нужд!
Стоит только более-менее сообразительному следователю пойти с образцом веревки по магазинам, как он быстро выйдет на продавщицу с удивленными глазами. А та, естественно, вспомнит Каукалова. Каукалов раздвинул губы в презрительной усмешке: ну и что?
Один деятель, случайно уцелевший, даже целую картину нарисовал, его с Илюшкой довольно точно изобразил, – и что? Кто-нибудь подошел после этого к Каукалову с требованием: "Предъявите ваши документы! Очень уж ваш лик напоминает одно преступное изображение…"? Нет, никто не подошел, никто не потребовал документов. А если даже кто-нибудь и подойдет близко, то обожжется: у Каукалова есть очень даже хорошее прикрытие.
При милицейских погонах, в немалом звании, при приметной должности. Он вдруг ощутил на своем лице липкую раздражающую паутину – прилетела невесть откуда, расправилась в морозном воздухе и шлепнулась прямо на физиономию. Скребнул ладонью по щеке – нет никакой паутины. Опустил руку – есть паутина.
Снова скребнул ладонью по щеке. Не содрал ничего. Разозлившись, растер ладонью все лицо – паутина сидела прочно. Прилипла, будто маска.
Он выматерился. Вслед за злостью пришла некая опустошающая слабость. Каукалов не знал, что с ним происходит. Организм его чувствует что-то нехорошее… Организм чувствует, а сам Каукалов ничего не чувствует, задубело что-то в нем, покрылось коростой, одеревенело, стало чужим…
Может, это как-то связано с Санькиной смертью? Нет, по этой части у Каукалова внутри никакого озноба не будет – армия научила его спокойно относиться к чужой крови и к чужой смерти, – тут было что-то другое… Но что?
В ангаре Каукалова встретил новый приемщик – плечи по полкилометра, между ними – маленькая, почти без шеи, голова.
– Теперь со мной дело будешь иметь, – сказал он.
– А дед чего? Йок?
– Не знаю. Йок или не йок – это его забота. Будешь дело иметь со мной, и все.
В душе у Каукалова шевельнулось что-то жалостливое, тревожное, но в следующий миг угасло: надо о себе думать, а не о старике Арнаутове. И все равно он не мог вот так, на полуслове оборвать разговор, поэтому проговорил больше для себя, чем для этого бугая:
– Наверное, Саньку своего хоронит…
Бугай слушать его не стал, перебил грубым напористым голосом:
– Чего привез?
От вопроса Каукалов невольно сжался: как бы сейчас не получить пару подзатыльников, на которые он не сможет ответить. Оглянулся на фуру – рядом с ней уже столпилась кучка грузчиков, поймал себя на мысли, что ему сейчас не хватает Аронова – никогда раньше такого ощущения не было, а сейчас возникло. Но Илюшка что-то застрял, отстал на "канарейке" – не научился еще сноровисто водить машину.
– Чего молчишь? – спросил бугай. – Язык проглотил?
– Нет, не проглотил. Привез напитки… Годится? Если не годится, могу отогнать фуру назад, на трассу.
Голос у бугая, когда он услышал о напитках, помягчел, он азартно потер руки, преобразился на глазах и заинтересованно подмигнул Каукалову. Каукалов понял, что сейчас бугай обязательно произнесет фразу: "Напитки – это хорошо!"
Бугай покашлял себе в кулак и сказал:
– Напитки – это хорошо! – Снова покашлял, прочищая горло, и добавил: – Это полезно для здоровья!
Опять потер руки и скорехонько, вприпрыжку, понесся к фуре. Он знал то, чего не знал Каукалов: напитки хоть и не приносили такого ошеломляющего дохода, как телевизионная техника или компьютеры, но все равно прибыль от бутылок была очень высокая, выше, например, чем от столовых наборов и хрусталя.