Аронов подъехал к ангару лишь через пятнадцать минут.
– Чего случилось? – хмуро спросил у него Каукалов.
– Колесо полетело. Вот что я из него выудил, – Аронов достал из кармана кривой, новенький, словно бы только что из-под штампа, гвоздь. – Кто-то вредит нам.
Каукалов выругался матом, затем сощурился жестко, привычно, превращаясь в Каукалова, которого Илюшка боялся, оценивающе глянул в лицо напарнику:
– Тебя с крещеньицем! Ты сегодня разговелся, в бою разговелся, можно сказать.
– А-а, – поняв, о чем говорит напарник, Аронов с деланным безразличием махнул рукой, и Каукалов в очередной раз отметил, что бывший его школьный кореш стал другим человеком.
– Молодец, хорошо из "калаша" по тому бегуну врезал, – похвалил его Каукалов, – только красные сопли в воздух брызнули…
Быстро собрать всех Стефановичу не удалось – ослаб и свалился на целую неделю Леонтий (а без Леонтия это дело никак нельзя было решать), следом наступили поминки на девятый день после смерти. Встретиться смогли только на десятый день.
У Стефановича к этому времени на руках уже имелись кое-какие сведения.
Собрались узким кругом: почерневший и здорово поседевший Леонтий, Настя, Рашпиль и Стефанович. Расселись по табуреткам во флигельке, где жил старший Рогожкин. Оглядев всех поочередно, Стефанович сказал:
– Мало нас, конечно, но больше пока и не надо.
Приподнял занавеску, оглядел в окно заснеженный тихий двор, обеденный стол, увенчанный большой ноздреватой шапкой, голый черемуховый ствол, на теле которого расплылись оставленные каким-то юным обормотом ножевые росчерки – сейчас они уже почти зажили, затянулись прозрачной смолой, – вздохнул и опустил шторку.
Вспомнил, как он пришел однажды к Михаилу и тот, не зная, чем угостить дорогого гостя, бестолково метался по флигельку, предлагая Стефановичу то одно, то другое, то третье, а потом успокоился, сел на место, где сейчас располагался Стефанович, и приподнял шторку. Почти так же, как это только что сделал Стефанович.
Вид жилья, земли, родного дома, двора обычно успокаивает человека. Стефанович опять вздохнул, достал из кармана сигарету.
Все молчали. Стефанович тоже молчал – не знал пока, как подступиться к разговору.
Первым не выдержал, подал голос Рашпиль:
– Леонтий, у тебя чай есть?
– Есть, – неохотно отозвался Леонтий и добавил: – И не только чай.
– Если есть водка – налей водки, – попросил Рашпиль.
Стефанович испытующе глянул на своего подопечного: не так давно, на похоронах, тот явно перетрудился по этой части.
– Не бойся, командир! – поймал его взгляд Рашпиль. – Это я больше для разгону. Слишком уж муторно на душе. Была бы моя воля – вообще в лежку напился бы.
– Ладно. Понимаю. У меня самого на душе муторно. Действительно, Леонтий, если от девяти дней осталась водка, налей понемногу.
Водка у Леонтия хранилась тут же, во флигельке, не надо было далеко ходить.
– Значит, так, – начал свою речь Стефанович, – есть у меня в городке Калининграде один корефан. По фамилии Егоров. Как-то на трассе, в стародавние времена, когда на дальнобойщиков еще смотрели уважительно, как на летчиков-испытателей, он выручил меня: я отбился от колонны, заглох, и он двести километров тащил мою фуру на поводу. Что, согласитесь, по силам не каждому… С тех пор мы подружились. Иван Михайлович – верный человек. Надежный. Гарантирую.
Судя по тому, как Стефанович говорил, чувствовалось: должен старшой сообщить что-то важное.
– Месяца два назад у Егорова в такую же беду попал напарник. Точно так же его остановили, заволокли в лес и привязали к дереву.
– Сучье недоношенное, – не выдержал Рашпиль. – Взяли моду – к деревьям привязывать. Лучше бы сразу убивали, чтобы не мучиться.
– А за это – уже другая статья Уголовного кодекса, – сказал Стефанович, – это – мокрое дело. С мокрыми делами эти ребята предпочитают пока не связываться.
– Скажите на милость… боятся! Вот сучье! – вновь выругался Рашпиль, потянулся к бутылке, налил себе в стакан водки, залпом, в один глоток, выпил. Достал из кармана шоколадку, с хрустом сорвал с нее обертку, закусил.
– Смотри, не вывались из вагона, – предупредил его Стефанович, – перед глазами уже небось двоится? Чего-то ты этим делом, – Стефанович щелкнул пальцем по бутылке, – чересчур увлекаться начал. Двадцать два, как в игре в "очко".
– Не вывалюсь, в вагоне я сижу крепко, на месте, согласно купленному в кассе билету, – Рашпиль достал из кармана вторую шоколадку, – а разве то, что они делают – привязывают человека к дереву и оставляют куковать на морозе, разве это не убийство?
– Представь себе – не убийство. По закону – совсем не одно и то же. Даже если ты выстрелишь в упор в человека, и он умрет не сразу, через пять или десять минут – все равно это не убийство. Подпадает совсем под другую статью – нерасстрельную.
– Во справедливость по-московски! – не выдержал Рашпиль. – Имени кого она там? Кто сочинил такие дурацкие законы? Дерьмократ какой-нибудь?
– Тот, кто не хочет отвечать за свои художества и сидеть за решеткой, тот и сочинил, – с нажимом проговорил Стефанович. – В общем, напарнику Егорова повезло, на него наткнулись маленькие бомжата и развязали веревку. Отлежался он в больнице и вернулся в Калининград. Товар, что был в фуре, – тю-тю. Естественно, пришлось объясняться с фирмой, с милицией, с прокуратурой, со страховой компанией. Но не в этом дело. Иван Михайлович Егоров собрал в Москве кое-какие сведения и нашел, кто это сделал. И решил поквитаться. Так вот, сдается мне, что его бандюги и те, кто пришил Мишку, – одни и те же люди… – Стефанович поморщился: слово "люди" все-таки к этим бандюгам было не очень применимо. – Почерк у них одинаковый.
– Милиция их не нашла, а этот мужик нашел, – со вздохом пробормотал Леонтий, – разве это нормально?
– Естественно, не нормально, – Стефанович сжал руку в кулак, приподнял для крутого замаха, но сдержал себя и мягко стукнул по колену, – милиция раньше служила государству, а сейчас переменила себе бога…
– Кто больше платит – тому и служит, – вставил Рашпиль, – все правильно.
– Если бы милиция в России была такой, как раньше, мы бы, Леня, даже не подумали собираться на свою маевку, – на лице Стефановича появилась и тут же исчезла ироническая улыбка, – отдали бы все сведения ментам и участие приняли бы только в суде. Выслушали бы приговор, похлопали бы в ладоши, поблагодарили следователей и судей за мастерски проведенный процесс, – Стефанович резко, будто деревом о дерево, стукнул ладонью о ладонь, – и разошлись бы по своим местам, вкалывать дальше, – ан, нет…
Все молчали.
– В общем, резюме такое, – сказал Стефанович, – объединяем свои силы с калининградцами. Если наших товарищей губят одни и те же подонки – сам Бог велел разделаться с ними сообща, если разные – значит, поможем нашим браткам в их деле, а они помогут нам в нашем.
Собравшиеся поддержали Стефановича.
– Вот только как быть с оружием? Оружие надо покупать, а денег нету. С зарплаты-то его не купишь…
– Об оружии ты, Леня, не тревожься, – сделал успокаивающее движение Стефанович, – оружие ты получишь. Без всяких денег… Напрокат… – он показал прокуренные зубы и, словно бы ощутив свою неприглядность, ущербность перед красивой молчаливой Настей, крепко сжал губы.
– Я жизнь свою положу, а за него обязательно отомщу! – Леонтий всхлипнул и покосился на Настю.
Настя сидела прямая, неподвижная, с отсутствующим лицом. Она пока не произнесла ни одного слова и вроде бы не принимала участия в обсуждении, но все понимали: если бы она была с чем-то не согласна – обязательно сказала бы. От нее исходила некая странная сила, которая подстегивала этих людей, призывала к действию.
– Кроме оружия, нам надо решить кучу других вопросов, – продолжил Стефанович. – Когда ехать в Москву? На какой технике? Как действовать в Москве? Надо ли искать милицейскую форму, чтобы переодеться и подойти к бандитам поближе? Или же обойдемся своими родными шмотками? – он выразительно помял рукав собственного свитера. – Вопросы, вопросы, сплошь – одни вопросы.
Стефанович, который привык больше молчать, чем говорить, почувствовал, что очень устал от своей речи, у него даже скулы онемели, а в желваках, в мускулах лица возникла тупая боль, будто он зубами перетирал свинец. Стефанович опустил голову, некоторое время сидел молча, с опущенной головой, прокручивая в себе произнесенное, затем выпрямился и вновь, как и в начале "маевки", приподнял занавеску и покосился в окошко, потом добавил:
– Впрочем, насчет "когда", ясно – очень скоро. Выступим, как только калининградцы будут готовы.
Время спрессовалось. Каукалову казалось, что он потерял счет дням.
Порой он чувствовал опасность, и тогда ему делалось зябко, хотелось поднять воротник куртки и натянуть на голову капюшон: слишком уж секущим был холод, пронизывал насквозь тело, умудрялся проникать в каждую косточку, в сердце, в легкие, и тогда в голову приходили мысли о смерти, они парализовывали Каукалова: смерти он боялся.
Каукалов останавливался, оглядывался по сторонам, стараясь засечь враждебный взгляд, но ничего опасного для себя не находил и успокаивался. Через некоторое время ощущение опасности возникало вновь, и Каукалов представлял себя зверем, которого обкладывают охотники. Тогда он останавливался, спиной прижимался к стенке какого-нибудь дома, – эта привычка выработалась у него еще с поры детства, с уличных драк, когда в любой стычке надо было прежде всего обезопасить себе спину, – и затравленно озирался, пытаясь понять: откуда же все-таки исходит опасность?
Неужели от той девушки в длинном кожаном пальто, сшитом из роскошного черного шевро, с пушистым воротником на плечах? Нежное личико девушки с прямыми шоколадно-каштановыми, аккуратно постриженными волосами было безмятежно; сочные карие глаза удивленно распахнуты. Она удивлялась миру, который видела, солнцу, людям, и это удивление отразилось на ее лице. Она жила в обеспеченной семье, среди "новых русских", не знала, что такое голод и низость человеческая, какой цвет и запах у беды и как тело иногда корежит боль… Нет, от этой девушки опасность исходить никак не могла.
Тогда от кого же она исходит? От того вон расхристанного, с бурым лицом дедка, который с грязным вещевым мешком бредет по проулку, останавливаясь у каждого мусорного бака? Или от трех пареньков цыганской внешности с бегающими глазами? Без объяснений понятно, чем занимаются эти худшие представители рода человеческого. Щипачи. Обычно они окружают какую-нибудь дамочку в богатой шубе, сжимают кольцо вокруг нее поплотнее, стараясь переложить себе в карманы содержимое ее сумочки. Иногда это удается, иногда нет.
А вон особняком держится еще один паренек, лет пятнадцати, с чистым, но порочным лицом, на котором редкими черными завитушками проступила, словно дурная поросль, борода. Вполне возможно, паренек этот – заодно с щипачами, командует ими… Они, что ли, могут прижать Каукалова?
Он усмехнулся, рукой провел по куртке, проверяя, на месте ли пистолет.
Пистолет был на месте. Каукалов нервно покрутил головой, оттянул воротник тонкого шерстяного свитера – ему не хватало воздуха, – засипел простуженно и опять оглянулся.
От кого же исходит ощущение опасности? Много бы отдал он сейчас за самую маленькую наводку, за неприметную зацепочку, – но нет, ни наводок нет, ни зацепок. Нич-чего. Только глухая иссасывающая тоска, которая раздирает душу.
Дома ему сделалось страшно. Страшно от того, что он в квартире один, совершенно один. Каукалов пожалел, что отправил мать на Клязьминское водохранилище – буквально вытурил ее из квартиры… Грубо, бестолково. В нем родилось что-то щемящее – на несколько секунд он почувствовал себя мальчишкой.
Прямо в куртке и в ботинках Каукалов бросился на тахту, подтянул к себе телефон. Еды и выпивки у него было под завязку, званый ужин на пятьдесят человек можно давать… Он набрал номер Майи.
Соединения долго не было, в трубке что-то трещало, сипело, по-совиному гукало, потом раздался далекий тихий гудок – раздался и вскоре угас, словно бы он подпитывался некой батарейкой, а у батарейки этой кончился запас энергии. Каукалов снова набрал номер Майи. И опять послышался далекий тихий писк – два длинных угасающих гудка, – и телефонный эфир угас. Каукалов почувствовал, что у него задергалось лицо – одна его половина, правая.
Он слышал как-то, что важные жизненные нити в человеке располагаются по диагонали: правая половина головного мозга управляет левой частью тела, а если начинает давать сбои сердце и болеть левая часть груди, то отзвук-сигнал сразу обозначится справа – отнимется рука, будет волочиться нога либо задрожит, затрясется, будто у паралитика, правая часть лица. Каукалов испуганно схватился рукой за щеку, попытался остановить тряску. Не получилось: кожа, мышцы нервно дергались под ладонью, и Каукалов болезненно морщился.
Совладав с собой, он еще раз набрал номер Майи – и опять та же история: два далеких беспомощных гудка и потрескивающая тишина в эфире с щелканьем и странными басовитыми всхлипами.
Тогда он решил позвонить Кате Новиченко. Но и тут ничего не получилось – все попытки связаться с девушками уходили в песок.
Выругавшись, Каукалов швырнул аппарат на пол. Лежа на тахте, бесцельно обвел взглядом комнату, вспомнил, что в столе на кухне мать держала в полиэтиленовом пакете коричневые некрасивые бляшки – телефонные жетоны.
Надо взять пару жетонов и позвонить с улицы, из телефона-автомата. Каукалов поднялся с тахты, поддел ногой телефонный аппарат, – тот с жалобным звяканьем отлетел в сторону, – и прошел на кухню.
У запасливой педантичной Новеллы Петровны все было определено по своим закоулочкам, все находилось на своих местах. Пластмассовые темные бляшки, словно пиратские метки, которые "джентльмены удачи" любили посылать своим противникам, лежали в отсеке вместе со спичками. Каукалов выдернул из пакета несколько бляшек, – движения его были судорожными, нервными, – и, громко хлопнув дверью квартиры, бегом понесся по лестнице вниз.
Автомат рядом с подъездом не работал – местная пацанва постаралась – малолетние умельцы оторвали у телефона трубку. Скособоченная облезлая будка, приткнувшаяся к боковине соседнего дома, вообще была пустая: с линялой стенки срезали не только телефонный аппарат, даже шурупы.
Следующий телефон-автомат был исправен. Каукалов, едва сдерживая в себе рвущееся дыхание, сунул пластмассовую коричневую бляшку в прорезь, набрал номер Майи.
В ответ – тишина. Ни гудков, ни стука, ни глухого костерного треска. Каукалов выматерился. Выбил жетон обратно, вновь набрал номер. И опять – тишина.
Вдавив трубку в ухо, Каукалов присел, оглянулся – по шее, по спине, ловко лавируя между лопатками, поползли холодные, ошпаривающие тело льдом мурашики – ему показалось, что кто-то целится в окно телефонной будки из пистолета. Но нет, в пустынном, обрамленном унылыми беспородными деревцами дворе – никого, кроме слепой очкастой бабульки, закутанной в пуховую шаль. Вид у бабульки замерзший, жалкий – ей явно пора домой, но без посторонней помощи она не могла подняться со скамейки. А дома об этом одуванчике, похоже, забыли. Вряд ли бедная бабушка вообще знает, что такое пистолет.
Кроме старушонки в округе – никого. Тогда почему же его охватывает такой секущий, изматывающий страх?
Он приподнялся, вновь набрал номер Майиного телефона. И опять – тишина. Каукалов не выдержал, зарычал от бессилия и холода, передернувшего все тело. И снова тупо, почти вырубившись из сознания, набрал номер Майи.
Промороженный железный диск телефона прилипал к пальцам, но боли Каукалов не чувствовал. Опять ничего. Раздался стон, родившийся где-то около сердца и там же угасший. Он не понял, что стонал сам, и встревоженно прислушался к пространству, стараясь определить, откуда звук. Прижался спиной к стенке будки, с удовлетворением отметил, что будка сварена из хорошего толстого железа, которое возьмет не всякая пуля, выглянул в окошко.
Во дворе по-прежнему было пусто, лишь позевывала, стараясь не уснуть на холоде, подслеповатая бабуля. Каукалов немного успокоился. До него только сейчас дошло, что он может набрать номер Катиного телефона, а то накручивает только Майю да Майю.
Облегченно вздохнув, он позвонил Кате, впрочем, ни на что не надеясь. Судя по всему, что-то произошло с кабелем, иначе с чего бы телефону так капризно вести себя… У него удивленно и одновременно обрадованно приподнялись брови, когда в трубке раздался один гудок, за ним второй, потом третий, – хоть и тихие, далекие были гудки, но они не оборвались, они пронизывали пространство, насаживаясь на одну общую нить. Каукалов ощутил, как внутри у него все напряглось в тревожном ожидании – неужели и сейчас все сорвется?
Не сорвалось. После десятка томительно-долгих гудков трубка на том конце провода была поднята.
– Алло!
Он узнал и одновременно не узнал голос Кати.
– Катюша! Наконец-то! – вскричал он, цепляясь за ее далекий голос, будто за соломину, брошенную с берега утопающему. – Здорово, Катюшкин!
В ответ раздалось задавленное всхлипыванье.
– Катюш, что случилось? – внутри у него все обрывалось. – Что произошло?
В трубке вновь прозвучал задушенный далекий взрыд. Каукалову стиснула виски боль, и он закричал, оглушая самого себя:
– Что случилось?!
Наконец Катя справилась с собой и смогла выдавить два довольно внятных слова:
– Майка пропала!
– Как "пропала"? – Каукалов теснее прижался к холодной железной стенке будки, ему опять показалось, что в него сейчас будут стрелять, но никто в Каукалова не стрелял.
Лишь из подъезда выбежала растрепанная полная женщина в халате морковного цвета в галошах, натянутых на высокие, домашней вязки носки, подсунулась под околевшую старушонку и проворно поволокла ее в дом.
– Как "пропала"? – гаркнул Каукалов в телефонную трубку.
– А так, – незнакомым голосом произнесла Катя, – вышла она тогда от тебя, в Плешку поехала, на лекции, но так до Плешки и не добралась, на лекциях не появилась. И дома не появилась…
– Не появилась? – ощущая какую-то странную внутреннюю беспомощность, разлад, ужас, зашевелившийся в груди, будто живая медуза, умертвляющая ткань своими страшными липкими щупальцами, – вопрос этот можно было не задавать, он пустой, но Каукалов тем не менее задал его, хотя и не верил в то, что слышал.
Катя опять зашлась в плаче.
Так вот, оказывается, где родилось, откуда распространялось ощущение опасности!.. И не обязательно, совсем не обязательно, что в этом виноват Каукалов. На Майю мог свалиться кирпич с крыши, могла оторваться тяжелая остроконечная сосулька и всадиться в голову – таких случаев в Москве сколько угодно, она могла попасть под трамвай, свалиться с платформы метро под поезд, лихо вкатывающий в роскошный мраморный зал подземной станции, угодить под заряд электричества на троллейбусной остановке… Да мало ли что с ней произошло! Каукалов вновь втянул в себя воздух, процеженный сквозь зубы, облегченно вздохнул.
– А в моргах искали?! – прокричал он в трубку, надеясь собственным криком немного привести себя в чувство.
Катя от страшного вопроса этого подавилась взрыдом, затихла на несколько секунд, и Каукалов, чувствуя, что молчание это затягивается, обеспокоенно затараторил:
– Алло! Алло!
– Да, – отозвалась Катя.