* * *
После упоительного вечера в Доме отдыха киноактера жизнь моя в пансионате волшебным образом изменилась. Она наполнилась тем самым романтическим содержанием, о котором мечтают все без исключения жертвы телесериалов и любовных романов (женского, естественно, пола). Я же никогда до такой степени в эти иллюзии не погружаюсь, чему немало способствует моя работа внештатным редактором, ибо я обречена читать и править тонны подобной макулатуры, да еще в чудовищном переводе. Я даже выписываю наиболее бредовые стилистические и сюжетные перлы из образчиков товара серий "Сны любви", "Женские страсти" и тому подобное. Например:
"…Люси взбежала на холм и легла там, укрывшись большим камнем".
Или: "…Поцеловав его, она вернулась в дом и долго стояла на балконе с выключенными фарами".
Но больше всего потряс меня римский папа Коитус III. (Интересно, кого же все-таки имел в виду переводчик?)
И вдруг эта воплощенная мечта читательниц женских романов свалилась именно на мою голову.
Как он ухаживал? Как в кино. О чем он говорил? О том же, о чем на пятистах страницах кряду разливаются всякие там графы Анри, принцы Люсьены и герцоги Жюльены, а в последнее время и простые американские Биллы с Бобами. О моих глазах, о моих волосах, о моем ангельском характере и прочую муру. У меня даже возникло подозрение, что Вадим один из тех, к счастью, очень немногочисленных мужчин, коим подобный стиль отношений так же близок и мил, как и представительницам слабого пола. Причем слабого исключительно на головку.
Так что я, увы, не растаяла, хотя, наверное, была просто обязана это сделать после применения столь классической осады. Твердая скептическая льдинка внутри меня холодила как мозги, так и сердце, а временами мне становилось по-настоящему смешно. Слава богу, я вовсе не влюбилась в него, более того, и не собиралась этого делать. Хотя, не спорю, быть предметом столь безупречного обожания очень и очень приятно. Когда же до Вадима дошло, что стать его любовницей я не соглашусь ни в своем номере, ни тем более в его, ни даже на романтических развалинах пресловутой бани, он отступил от классического образца и придумал свой собственный, достаточно оригинальный вариант.
То был предпоследний день моего пребывания в пансионате, ибо путевку я смогла приобрести лишь на двухнедельный срок. Итак, двадцать седьмого июня мы пошли погулять и догулялись аж до лодочной станции, что была примерно в часе ходьбы от нашего пансионата вверх по реке.
- Хочешь, на лодке прокатимся? - предложил Вадим.
К тому времени мы уже прочно перешли на "ты".
Поскольку у нас были с собой бутерброды и фруктовая вода, проблема возвращения к ужину нас не волновала.
- С удовольствием, - откликнулась я. - А ты грести-то умеешь?
- Обижаешь, начальница. Я вообще все на свете умею. Ну, почти все.
Мы наняли у заросшего наждачной щетиной лодочника какую-то подозрительную двухвесельную скорлупку, и я по-королевски расположилась на корме. Вадим сел на весла и уверенно вывел лодку на середину реки.
- Пойдем вверх, - сказал он, энергично выгребая против течения. - А потом потихоньку спустимся обратно.
- Ладно, - согласилась я.
Мне было все равно, вверх ли, вниз ли по реке мы отправимся. Вода дышала прохладой, розовые предзакатные облака скользили по небу, и моя душевная умиротворенность достигла высшей степени. Я предалась какой-то ленивой медитации и полностью утратила ощущение времени.
Очнулась я от осторожного прикосновения. Опустив глаза, я с удивлением увидела, что Вадим, бросив весла, гладит мои ноги с явным намерением их поцеловать. Рубашка его была уже расстегнута.
- Ты что это? - пролепетала я.
Он поднял на меня лихорадочно заблестевшие глаза и умоляюще прошептал:
- Милочка…
Отпихивать его от себя значило рисковать опрокинуть ветхую посудину. Да и потом, зачем отпихивать-то? В конце концов, к этому все и шло, просто я бы лично не додумалась до такого варианта: заниматься любовью посреди реки. Хорошо еще, что уже почти стемнело. Мне стало интересно, во-первых, что он собой представляет как мужчина, и, во-вторых, как же мы тут разместимся и не опрокинем ли в самом деле эту лодчонку.
Между тем Вадим продвинулся уже значительно выше моих коленей. Я внезапно ощутила трепетный жар его дрожащих от возбуждения пальцев, он словно электрошоком передался мне, и какие бы то ни было соображения тут же вылетели из головы. Меня охватило такое же страстное нетерпение, которое пожирало Вадима. Я рванула завязки сарафана, сдернула его через голову и бросила на дно лодки…
Его руки, казалось, множились, как у какого-то индийского бога. Я ощущала их прикосновения, то ласковые, то властные, на бедрах, на груди, на животе… И вот наконец он прильнул горячими губами к моему лону. Я застонала от удовольствия и полностью отдалась его воле…
Лодка еще слабо раскачивалась; истошно вопя, кружили над потемневшей водой багряные в угасающих лучах солнца чайки; и голова моя сладко кружилась, словно уплывала куда-то вслед за облаками. Вадим, в изнеможении прильнув ко мне, тяжело дышал мне в шею, и побледневшее лицо его с закрытыми глазами выражало такое удовлетворение, что мне немедленно захотелось испытать все снова, с самого начала и до самого финала.
Вдруг что-то холодное коснулось моей спины и бедер. Я тихонько поерзала, раскачивая лодку, и подо мною раздалось подозрительное хлюпанье. Вывернув шею, я посмотрела вниз. Дно лодки было залито водой, и она быстро прибывала!
Лирическое настроение улетучилось так же быстро, как несколько ранее с меня слетел лифчик. Я оттолкнула Вадима и завопила во все горло:
- Вадик, мы тонем!
Скатившись с меня, он плюхнулся на дно лодки, подняв фонтан брызг, и только теперь до него дошло, что с посудиной что-то неладно.
- Мамочка! - вопила я, пытаясь поймать в воде, поднявшейся уже почти до самых бортов, наши вещи.
Что-то шелковое просочилось сквозь мои пальцы и светлым пятном заскользило вниз по течению. И вдруг дно лодки куда-то провалилось, и мы оба оказались по горло в воде.
Не помню, как мы выплыли.
Совершенно голые, дрожа и выбивая зубами кастаньетную дробь, мы сидели, скорчившись, в прибрежных кустах и с тоской провожали глазами уплывающие от нас бутерброды, мой сарафан и Вадимовы джинсы и рубашку. Из одежды на мне осталась только нитка жемчуга, а на Вадиме водонепроницаемые японские часы.
Положение наше было ужасно до абсурда.
* * *
- Слава богу, уже четверть шестого! - воскликнула Карина, и я, очнувшись, увидела, что за окнами светло. - Давай лопай быстрее, и побежали, метро сейчас откроется.
Проглотив по бутерброду, мы кое-как запудрили синяки под глазами, следствие бессонной ночи, выбежали из дома и помчались к станции метро "Новослободская".
"Скорее, скорее!" - шептала я про себя. Мне показалось, что поезд раз десять проехал по всему кольцу, пока наконец не достиг "Киевской". Лента эскалатора ползла медленно, словно гусеница, и, если бы у нас остались силы, мы, наверное, поскакали бы вверх, перепрыгивая через ступеньки.
Наконец мы оказались возле моего дома, вбежали в подъезд и первым делом проверили, отвечает ли домофон в моей квартире. Он молчал. Мы бросились к лифту.
Я никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Карина выругалась в полный голос, отобрала у меня ключи и отперла наконец дверь. Распахнув ее, мы вбежали в квартиру, и тут моя подруга, всплеснув руками, окаменела, словно Лотова жена, а я каким-то непонятным образом оказалась сидящей на полу, раскинув ноги, как кукла, и раззявив рот наподобие Щелкунчика.
Все в доме было перевернуто. Рукописи, книги, платья, блузки валялись по всей комнате; развороченная кровать являла собой зрелище жалкое и безобразное, словно в ней резвилось стадо обезьян… Поддерживая друг друга, мы добрели до кухни, переступая через раскиданную по коридору обувь и зимнюю одежду, и вот тут-то нас поджидал последний удар. На полу, усеянном кастрюльками, сковородками и битой посудой, ярко алели пятна крови и зловеще поблескивали черные осколки Вадимовых солнцезащитных очков.
Карина испустила полузадушенный вопль, а у меня перед глазами заплясали какие-то разноцветные молнии и ноги отвалились окончательно…
В итоге, как выяснилось, в обморок упала все-таки я.
* * *
Приведенная в чувство самоотверженными усилиями Карины, я, выставив перед собой руки, словно желая отгородиться от этого кошмара, еле нашла в себе силы пролепетать:
- Кара, дай мне записную книжку…
Карина полезла в мою сумочку, но я замотала отяжелевшей головой:
- Нет, не эту. Там, в книжном шкафу, на третьей полке, рядом с фотоальбомом.
Карина побежала за книжкой, а я попыталась встать на непослушные ноги и вновь содрогнулась от вида кровавых пятен. Похоже, в моей квартире и вправду была "разборка". Мокрое и темное дело. Только этого мне и не хватало!
Из-за двери донесся Каринин крик:
- Какая третья полка, тут все вверх дном!
Цепляясь за стены, я приплелась в комнату и уставилась на безобразную картину. Найти среди этого вселенского хаоса старую записную книжку моего деда представлялось делом абсолютно безнадежным.
Но все же спустя час-полтора мы ее отыскали. Она почему-то оказалась в моем левом зимнем сапоге, который сиротливо валялся под тумбочкой.
Карина все порывалась вызвать милицию, против чего я усиленно восставала. По некоторым причинам входить в контакт с представителями органов правопорядка мне до ужаса не хотелось. Подруге я этих причин все равно не стала бы объяснять. Кое-что поведать о них я могла бы одному-единственному человеку, чей телефон и был записан в книжке моего деда.
Передо мной встали одновременно две задачи: удалить, по возможности деликатно, активно сострадающую мне Карину и дозвониться до этого человека.
Заявив, что мне надо прийти в себя и отоспаться, я наконец убедила подругу, что она может возвращаться домой. Твердо пообещав, что вечером непременно ей позвоню, я закрыла за ней дверь и осталась одна посреди всего этого развала.
Телефон единственного человека, который мог бы мне помочь, был занят. Я кое-как сварила себе кофе и устроилась посреди наименее захламленного пятачка, прямо на полу, свернув по-турецки ноги. И тут, видимо, от общего потрясения, перед моим внутренним взором развернулась очередная картинка того злосчастного июньского вечера, начавшегося с любовных игр в хрупкой лодочке.
* * *
- Ч-что д-дел-лать б-б-будем? - еле выговорил Вадим посиневшими губами.
- Н-не з-знаю… П-прид-думай чт-то-н-ниб-будь, т-ты же м-мужч-чина!
Трясло нас скорее от пережитого, нежели от холода, но трясло крепко.
- Н-надо к-как-т-то в-воз-звращаться…
- К-как? Г-гол-лыми?!
В конце концов мы соорудили юбочки из веток, больше похожие на гнездо неопрятной вороны, и, как герои чеховского рассказа, прячась за кустами, побрели или, скорее, поползли в направлении пансионата.
Исцарапанные, перемазанные травяной зеленью, злые как собаки, мы добрались до излучины реки. Впереди, на берегу, торчала будочка лодочной станции, откуда мы начали свое драматическое плавание.
- Может, отдадим этому типу твои часы и мой жемчуг в обмен на какую-нибудь робу? - предложила я.
Вадим с тоской помотал головой:
- Ты что… Мы же его лодку утопили, нам вообще нельзя ему на глаза показываться.
- Черт побери, что же делать?
- Идти так, - мужественно сказал Вадим, и мы, пригибаясь к самой земле, как индейцы в разведке, поползли дальше.
Вдруг Вадим споткнулся и свалился в камыши, вытянув перед собой руки. Мне показалось, что он рехнулся, потому что, не поднимаясь, он внезапно шепотом заорал:
- Эврика!
Я обеспокоенно наклонилась к нему. Вадим встал на четвереньки и замахал перед моим носом какими-то тряпками:
- Это же мои штаны! И рубаха тоже здесь!
Узнать в перемазанных тиной тряпках нарядные джинсы и рубашку было почти невозможно, но это было уже кое-что.
- А сарафана моего нет? - шепотом же закричала я.
Мы обследовали мокрые камыши, но, выдохшись, поняли, что сарафана здесь нет. Видимо, он погиб смертью храбрых где-то в речных глубинах.
- Ладно, пёс с ним, - сказала я. - Поздно уже. Давай как-то распределим одежду и пойдем.
Вадим надел джинсы, а я рубашку. И тут же выяснилось, что и в таком виде мы идти не можем: рубашка оказалась мне коротка до неприличия. Если б хоть купальник уцелел, еще бы ничего, но и он погиб в речных волнах.
- Это потому, что у тебя ноги слишком длинные, - буркнул издерганный Вадим. - Из ушей они у тебя растут, что ли?
- He-а, прямо из макушки, - огрызнулась я. - Тебе, кажется, совсем недавно это нравилось?
- Ну, извини. Меня просто это все уже до самых печенок пробрало.
- Думаешь, меня не пробрало?
- Идиотизм чистой воды.
В конце концов победили джентльменские чувства. Мы договорились, что я надену и джинсы, и рубашку, молнией полечу в пансионат, переоденусь и примчусь обратно с какой-нибудь одеждой для Вадима. А он, жертвуя собой, дождется меня во-он в тех кустиках.
Ломаться и уговаривать его ползти за мной по-пластунски было некогда. Я напялила мокрые грязные шмотки и побежала в сторону пансионата.
* * *
Да, тогда Вадим поступил как настоящий рыцарь.
Однако дозваниваться надо, а не тратить время на лирические воспоминания. Боюсь, что соратнику моего деда я должна буду рассказать совсем о других обстоятельствах.
Наконец-то! Дозвонилась, слава богу.
Его новая домработница долго и придирчиво выспрашивала - кто я, да зачем звоню, да нельзя ли как-нибудь без Макара Захаровича обойтись. Я уже охрипла, пытаясь убедить ее, что звоню по делу личному, но очень важному и что без Макара Захаровича мне обойтись никак невозможно. Тут что-то щелкнуло, и его собственный голос произнес:
- Маня, положи трубку, это свои.
- Макар Захарович! - закричала я. - Вы меня узнали? Помните? Это Мила Мотылева.
- Помню, помню, - спокойно отозвался он. - Не суетись. Что там у тебя стряслось?
- Я не могу по телефону.
- Что ж, тогда приезжай. Сейчас сумеешь?
- Сумею.
- А со службы отпустят?
- Макар Захарович, я на дому работаю.
- Вот как? Ладно. Адрес-то помнишь?
- Да, в дедушкиной записной книжке отыскала. Я ее на память оставила.
- Жду, - коротко отрезал он, и в трубке зазвучали короткие гудки.
Я начала собираться, надеясь, что мне не придется рассказывать, по крайней мере, о наших с Вадимом приключениях в лодке и в мокрых кустах.
* * *
Когда я добралась до пансионата, было, по-моему, уже около полуночи. Все давно спали, горела только дежурная лампочка на крыльце да светился огонек в домике сторожа.
Оставляя на полу мокрые грязные следы, я прокралась на второй этаж, нашла нужный номер и тихонько постучала в дверь.
Ответа не было. Может, сосед Вадима, бывший, по его словам, жутким бабником, ушел "на промысел"? Я приложила к двери ухо и прислушалась. Ни звука.
Что же мне делать? Идти в таком виде к администратору, будить его и просить запасные ключи? Да ни за что на свете!
Я вышла из здания, обогнула его и посмотрела вверх. Так, вон его окно, угловое. К счастью, по летнему времени оно было открыто, а сбоку на стене чернела решетка пожарной лестницы.
Чувствуя себя киношной авантюристкой, я полезла наверх и через несколько минут, уцепившись за подоконник, осторожно заглянула в комнату.
На одной кровати девственно белело покрывало, а на другой лежало толстое темное тело и, по-видимому, сладко спало, посапывая носом. Я влезла в комнату, подошла к кровати и потрясла спящего за плечо. Он зачмокал, заворочался, но просыпаться не собирался. Я тряхнула его еще раз, уже посильнее. Он раскрыл сонные глаза и, видимо, обознавшись, радостно спросил:
- Вадька? Ты че, пьяный, что ли? А с той бабой у тебя обломилось?
- В некотором роде, - ответила я.
- Ой, кто это? - испугался сосед.
- Да вот, та самая баба.
- Очень приятно… А Вадька где?
- В кустах сидит.
- В каких еще кустах?
- У нас лодка опрокинулась. - И я быстро изложила суть дела, не вдаваясь в подробности. Не касается этого толстяка, обломилось там у Вадима со мной или не обломилось.
- Это ж надо же! - Сосед, лысоватый коротышка лет пятидесяти, колобком выкатился из кровати и поддернул широченные семейные трусы в цветочек. - Погодите, сейчас соберем ему одежку. Что, и ботинки утопли?
- И ботинки, - вздохнула я, вспоминая свои любимые босоножки. - "Теперь они, родимые, лежат на самом дне", как в песне поется. Я пока схожу к себе, переоденусь.
- Я с вами пойду. В смысле, за Вадькой.
- Это совершенно необязательно, - запротестовала я. Не хватало еще мне с "жутким бабником" ночью по лесу шастать.
- Нет, нет, пойду. Негоже девушке одной в такое время разгуливать!
Тише мыши я прокралась к себе. Моя соседка, к счастью, не проснулась. Не зажигая света, я затолкала вещи Вадима в пакет и сунула его под кровать, кое-как вытерлась полотенцем, надела джинсы и свитер. От облеплявшей тело мокрой одежды я замерзла так, что зубы клацали.
Сосед Вадима уже поджидал меня в коридоре. Мы быстро вышли из корпуса и трусцой побежали спасать моего кавалера. Он там, конечно, совсем уже извелся, бедолага.
Не знаю, был ли сосед Вадима таким уж бабником. Проверить это мне не удалось, потому что от взятого мною темпа он мог только сопеть и охать.
Часам к трем ночи, слава богу, все было позади. Правда, нашли мы Вадима не сразу, потому что от сидения в голом виде в кустах он потерял голос и не мог отзываться на наши крики. К тому же он совершенно озверел от укусов бесчисленных комаров, которые, по его словам, тоже совершенно озверели. Мы его одели, успокоили и все вместе отправились "до дому", по выражению соседа-бабника.