- Нет, вроде, - растерянно покачала головой Эму, - Ведь Дармобрудер от инфаркта умер, им и незачем было у нас околачиваться… Утром позвонили, сказали, что с шефом несчастье, а вы голову повредили при падении.
- Значит, - задумчиво произнесла я, выбирая карандаш поувесистее и примериваясь вцепиться в него зубами, - Значит, тетя Катя рассказала про испачканную моей кровушкой мебель, и все решили…
- А что? - только тут я поняла, что Жрушко сидит рядом, целиком обратившись в слух, - Разве вы не в обморок упали?
- Ой, я вообще плохо помню этот момент! Наверное, в обморок, а как же иначе? Голова у меня и сейчас побаливает… - пришлось поспешно оборвать все расспросы и под благовидным предлогом внезапной мигрени выпроводить сопящую от любопытства Эму из кабинета.
Странные, однако, расхождения между официальной тети-Катиной версией и Верочкиной осведомленностью. Я про Будду не говорила никому, кроме Данилы и Гершанка - и только эта сладкая парочка в курсе, что бедную Соню специально лупили по темечку, чтобы вырубить и обыскать. Милиция склонялась к мнению, что моя многострадальная головушка приземлилась аккурат на основоположника буддизма. Его упаковали и увезли. Уборщица и не вспомнила про глупого истукана, потому и распространила по галерее гипотезу насчет столика-убийцы. Итак, в пределах ойкумены, как в Древней Греции, должно было царить единогласие: Соня лишилась чувств-с, а заодно и жизни чуть не лишилась - ввиду неудачно подобранной мебели. Но если так, то Верочка…
Додумать мне не удалось. В кабинет без стука, покашливаний, "бон джорно" и прочих цирлих-манирлих вошел Франческо Кавальери - вошел и встал, опершись руками о стол, нависая надо мной тренированным торсом, поигрывая желваками на аттических скулах. Как-то сразу стало неуютно…
- Почему вы прислали к нам посредников? - голос и глаза у моего немаленького принца были ледяные.
- Посредников? - то ли все вокруг с ума посходили, то ли день такой… неблагоприятный, - Синьор Кавальери, о каких посредниках идет речь? Я до сих пор вела переговоры лично, если не сказать - чересчур лично!
- Да вы ни слова не сказали о деле! Вы кокетничали, изображали влюбленность, мололи чепуху насчет Возрождения и дворянских предков, сводили моего адвоката с его любовницей, убивали своего шефа - где вам при такой занятости подумать о нас!
- Франческо… - надо говорить мягко, но убедительно, психиатры говорят, при обострениях помогает, - вы что, считаете, что я мало уделяла внимания интересам галереи? Но я могу дать любую информацию, и мы можем оформить документы хоть сейчас…
- Довольно дипломатии! Тем более - вранья! - слова Кавальери звучали, словно удары гонга, причем по моей голове, - Какая, свинячья Мадонна, галерея, какие документы? Говорите, чего вы еще хотите от нашей семьи? Последние десять лет мы исправно переводили на счет назначенную сумму, чего бы это ни стоило. И вот ваши подручные ее увеличивают - вдвое! Притом, что прекрасно понимают - фирма Кавальери не может себе позволить таких выплат. Теперь вы давите на отца со всех сторон, и главная цель ваших усилий - уложить его в гроб! Устраиваете фальшивые покушения, пишете мерзкие письма, присылаете разных клоунов! Зачем ломать комедию, когда можно поговорить открыто? Вы что, боитесь меня? Если я не убил тебя, жадная шлюха, до сегодняшнего дня…
- ХВАТИ-ИТ!!! - заорала я, подлетая под потолок.
На продолжение этого вопля у меня не хватило голоса. Я его сорвала. Комизм ситуации довершили озабоченно-восторженные лица сотрудников, непривлекательным букетиком лезущие в дверь. Казалось, что к нам пытается протиснуться двенадцатиголовое чудо-юдо заморское, только маленькое еще или болевшее долго.
- А ну все вон! - просипела я и запустила в дверь самым большим предметом на моем столе - уродливым пресс-папье в виде скалы из змеевика с кошмарным позолоченным пастушком на пятнистой вершине - покойничек самолично выбирал.
Брызнули зеленые осколки, чудо-юдо исчезло. Я подошла к Франческо, уперлась в его окаменевшие рельефные плечи и швырнула разбушевавшегося плейбоя в кресло. Потом, мерно покачивая пальцем перед носом онемевшего от изумления Кавальери, проорала театральным шепотом:
- Теперь слушай сюда, придурок! Я ни-ког-да не шантажировала твою родню - ни подметными письмами, ни анонимными звонками, ни ночными серенадами. Мне плевать на твой семейный бизнес, на какие-то там выплаты, да и на все дерьмовое Возрождение в целом. А Микеланджело ваш, ваятель пролетарских задниц, мне всегда был глубоко противен! И последнее: можешь хоть сию минуту брать под мышку своего недужного папашу и увозить на Канары - пусть поправляет здоровье. А я останусь здесь и буду ждать, пока меня прикончат во время очередной инсценировки! Потому что я не виновата в твоих проблемах!!! ПОНЯЛ?!!
- Так это не ты? Ты не хранитель? - со стоном выдавил из себя Франческо и закрыл лицо руками, покачиваясь и причитая, словно старуха на похоронах, - Мадонна моя, Мадонна… Что нам теперь делать, что делать…
Глядя на невыразимое горе, переполняющее последнего из Кавальери из-за того, что я не хранитель (хотя я - хранитель! и со стажем!), совершенно запутавшаяся Соня преисполнилась сочувствия. И собралась было расспрашивать, что за несчастья постигли его семью в прошлом десятилетии и почему их причиной семейство сочло меня, тогда еще совсем сопливую жительницу другой части света - вопросы набегали друг на друга, словно прибой.
И пока деликатная Софочка собиралась с мыслями, разбегавшимися, будто тараканы из горячей плиты, непонятый ею Франческо вскочил и метнулся прочь из комнаты. Я бросилась следом, но замерла в дверном проеме: в зале Кавальери-младшего поджидал полуживой папочка и переводчик, бережно державший дяденьку под белы ручки. Франческо подбежал к отцу и что-то быстро начал говорить, размахивая руками. Алессандро Кавальери медленно обратил ко мне землисто-серое лицо, потом вдруг пошатнулся и закрыл глаза. По всему видать - сомлел. Тут уж переводчик и любимый сын подхватили болящего с двух сторон и повели на воздух. А я так и осталась стоять с раскрытым ртом и с "мильоном терзаний" в груди.
Понимаю: надо было догнать их, потребовать объяснений, вытрясти ответы любой ценой - но что поделать, не смогла я, не смогла. Как лошадь из анекдота. Но я, кажется, поняла, кто приперся к Кавальери от моего имени. Ох, и задам же я стервецам!
* * *
Я предавался своему любимому занятию - бессмысленно скакал по телеканалам, раздумывая о вещах, не имеющих никакого отношения к возникавшим на экране картинкам - когда в дверь сначала позвонили, потом забарабанили, причем руками и ногами одновременно. В животе у меня сразу же нехорошо похолодело - Соня! Что-то случилось с Соней! Но на пороге стояла именно она - живая, невредимая и взбешенная. Шевелюра у Соньки стояла дыбом, точно иглы дикобраза, глаза горели недобрым янтарным огнем. Все, что я успел сделать, обескураженный выражением ее лица - это отойти на два шага назад, иначе ворвавшаяся кометой в прихожую Софья уронила бы меня прямо на пол.
- Ты, поганец! - прохрипела она, потрясая кулаками у меня перед лицом, - Как ты смел!
Надо же! У нее сел голос! Мне же лучше - не выношу женского и детского крика.
- Все ясно, - с философским спокойствием Оська-недобиток кивнул Соне, разъяренной, словно тигрица, - С Кавальери пообщалась?
- Что вы им наплели?! - она огляделась вокруг с таким выражением, точно искала, кого бы ей проглотить на десерт после растерзания меня, "поганца", - И где этот мерзкий тип - твой сообщник?
- Домой поехал, друзей навестить, с родными попрощаться, переодеться в чистое. Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно… - и я возвел очи горе, фарисейски сложив руки на груди.
Поглядев на мою позу - вылитый Кторов в "Празднике святого Йоргена" - Соня крепилась-крепилась, да и прыснула мелким девчачьим смешком. Хихикая, она прошла в комнату и плюхнулась на диван. А я устроился рядом, на банкетке.
- Ну что, кофе будешь?
- Давай, - улыбнулась Софья, - Вот не поверишь: шла сюда и думала: убью обоих одним ударом - а сейчас даже рассердиться как следует не могу. Эх вы, два брата-акробата!
- Это потому, что ты понимаешь: мы все содеяли не со зла, - назидательно ответил я, принося подруге чашку и вазочку с печеньем.
- Не корысти ради, но токмо волею пославшей мя! - прошипела Соня и закашлялась, но голос не спешил вернуться, - Так что вы им сказали? Или это тайна, покрытая мраком?
- Мы… Ну, по порядку. Во-первых, рассказали про смерть Дармобрудера, которая едва не стала твоим последним впечатлением в этой жизни. Во-вторых, про обыски, которые треплют нервы тебе и твоим родным. Намекнул на фамильные тайны, в которых ты не сильна, во всяком случае не настолько, чтобы принимать за них безвременную погибель. Очень напирал на печальный образ беззащитной сиротки, предлагал обсудить наши общие дела по-хорошему - хоть с нами, хоть с тобой. Вот и все, собственно.
- Ну? И что они? - Сонино лицо приобрело такое уморительное выражение, что я невольно скорчил гримасу, передразнивая ее поднятые брови и по-детски полуоткрытый рот, получил по голове диванной подушкой, отшвырнул ее в угол и пожал плечами с деланным равнодушием:
- А ничего! Сказали примерно так: мы, синьоры, тут вообще ни при чем - не состояли, не участвовали, не привлекались, здесь находимся по делам. Словом, вели себя престранно.
- Почему?
- Да ведь они никак - слышишь, никак! - на контакт не шли. Не отрицали, не возмущались, не разозлились - и в том числе на мои бесстыдные намеки по поводу пылавших страстью дедушек. Это разве нормально?
- Ну, они же европейцы, люди цивилизованные… - Соня была в полной растерянности.
- Да, но все-таки люди - не марсиане же! А эти два оплота мировой культуры сидели с печальными рожами - духи скорби над телом героя - и ни взгляда в нашу сторону!
Поднявшись со своего места, Соня принялась мерить шагами комнату, бросая отрывистые нервные фразы:
- Значит, неспроста они здесь. Десять лет платить - кому хочешь надоест. А те еще бакшиш удвоили - шутка ли! Секс между дедулями, конечно, не повод. Замок, замок - вот где собака зарыта!
- Сонь, ты чего?
Я оторопел: ожидал, конечно, эффекта от своего рассказа, но не настолько мощного:
- Спятила? Кому платить-то? Что за собака?
- Баскервилей собака! - безумная синьорина обернулась и почти беззвучно прошелестела, - Слушай, я, кажется, дошла!
- Оно и видно, - цинично заметил я, - А поподробнее нельзя?
- Знаешь, я сперва, пожалуй, сама разберусь, а потом и вам с Данькой расскажу. А то сейчас ничего у меня не стыкуется…
И Соня ушла - ушла, оставив лучшего друга умирать от любопытства! Какое бессердечие!
* * *
Придя домой, я покормила обжору-питомца, соорудила и съела некое подобие обедо-ужина и рассеянно принялась вытряхивать из сумки захваченные с работы деловые бумаги. И вдруг, шаря в потертых кожаных недрах, замерла на мгновение, шепотом выругала свою забывчивость, дернула собачку молнии и достала старинный дневник в дряхлом переплете. Тот самый, предназначенный тетушке на растерзание. Везти его тетке было уже поздно, да и небезопасно - может, меня засада ждет, где-нибудь в подъезде, у лифта? Или - чем черт не шутит? - именно в этой пожелтевшей книжечке содержится разгадка жуткой охоты на людей, которая второй месяц не дает бедной мадмуазель Хряпуновой ни спать, ни работать, ни любить по-человечески - все урывками, с оглядкой, с отравляющими душу подозрениями? Надо сделать над собой усилие, преодолеть чувство неловкости и прочесть - от корки до корки. И лучше сейчас, не откладывая. Я вздохнула и с безнадежным лицом достала из стола лупу - верную спутницу искусствоведа. Ну-с, приступим!
Оказалось, что в руках у меня не совсем дневник, а вернее, совсем не дневник. Это было что-то наподобие исповедальной повести, такого открытого письма к любопытному потомку. Минимум действия, зато философских рассуждений - хоть пруд пруди. И все равно было как-то неудобно. Не понимаю я пристрастий тети Жо! А может быть, в семейных архивах любовных романов, написанных от первого лица, не попадается - и бедная генеалогиня не подозревает, что ее ждет?
"Мы входим в любовь, как в воду - не зная наверняка, что ждет нас под серебристым зеркалом, отражающим безмятежные небеса. Тот, кто прежде станет думать о темных глубинах, каменистом дне, вязкой вонючей тине и голодных тварях в вечной мгле - тот погиб (или спасен?). На любовь у него не хватит мужества. Но, впрочем, кому суждено быть повешенным - тот не утонет. Те, кого манит все опасное и неизведанное, не признают безмятежной страсти, но и для них мой путь показался бы восхождением на Голгофу. Я не выбирал свою судьбу - она выбрала меня. Любовь безоглядная, самоотверженная - страшная кара, кара вдвойне оттого, что ожидаешь ее, словно высшей награды. Любовь заманивает нас, будто птиц в силок, и каждый сам выбирает приманку. Со мной было то же… Совершенство, пусть мимолетное, влекло меня всегда. Когда-то в России, разглядывая художественные альбомы, я не подозревал, как огромен и ярок образ, созданный старым мастером. Он запечатлевается на внутренней стороне века, подобно фотографической карточке, и предстает перед мысленным взором, стоит лишь закрыть глаза. Меня измучил Микеланджело - сивиллы с тяжелой статью кобыл, небрежно-томные юноши, навеки застывшие в изящной неестественности преследовали меня неотступно. И терзала мысль: мир вокруг рушится, а они будут восседать и возлежать все с той же грацией и мощью, сотни и сотни лет. Поистине, ars longa, vita brevis! Душа моя таяла льдинкой под горячим южным солнцем - недолго дойти и до чахотки. Одно спасение было - уехать. Так я оказался в провинции, в Маремме, "вдали от шума городского", в приволье, напомнившем мне родные поля.
Здешние траттории с их аттической ленью - для меня просто дар Божий. Я проводил в них целые дни, бездействуя вместе со здешними любителями сиесты, весь предавшись блаженству "покоя и воли". И вот оно, мое наказание (или расплата) за краткое счастье, которого я, по легкомыслию своему, не замечал вовсе. Я увидел его и был поражен капризной и изысканной линией рта на надменном лице - совершенство, неподражаемое даже здесь, в стране запечатленного совершенства. Зачарованный, я долго-долго смотрел, как прекрасно очерченные губы кривила улыбка, как сжимали они серебряный мундштук трубки, а резная голова Мефистофеля подмигивала мне и высовывала по-змеиному раздвоенный язык…" - "Понятно, красавец курил трубку в виде головы черта!" - догадалась я и поежилась от смущения. В жизни не страдала вуайеризмом - а жаль!
"Я никогда не решился бы подойти и представиться - он первый обратился ко мне. В тот миг сама мысль о том, что ловушка захлопнулась, и никогда больше я не буду свободен, не пришла мне в голову. Если бы Робинзон Крузо пребывал в том же неведении относительно своего заточения, ему не был бы в тягость остров, окруженный непреодолимым океаном. Счастье - плод неведения, как ни горько признаваться в этом, прозрев и потеряв последнюю надежду. Воспоминания не приносят утешения: то, что было блаженством, становится мукой, нежность оборачивается злобой, вера сменяется подозрениями. Но добровольный слепец видит лишь то, что хочет: эти рысьи глаза - глаза зверя на благородном лице древнего римлянина - почему-то казались мне искренними, добрыми и сочувственными. Я доверился Винченцо с первого взгляда, брошенного им в мою сторону. Я принял приглашение - и на следующей день обедал с прекрасным незнакомцем в его замке. У Винченцо великолепный дом: от тяжелых драпри, старинных гобеленов, потемневших фамильных портретов исходит любовь и тепло. Очарование "Высоких башен" подействовало на меня так же неотвратимо, как и обаяние самого Винченцо Кавальери…" - "Yes-s!" - гаркнула я в восторге от того, что наши с парнями догадки оказались верны. Итак, все-таки с вашим предком сожительствовал мой дедуля, господа Кавальери. И творилось это безобразие в "Дорри альти", а не где-нибудь в Серенгети! Ну, берегитесь, врали несчастные! Так, а что там дальше-то было, после совместной трапезы и экскурсий по родовому гнезду?
"Все произошедшее со мной потом - не только беда моя, но и вина. Наша связь оказалась возможна лишь из-за моей юношеской влюбленности в эту древнюю страну с ее богами и героями. Я ведь думал о них, как о живых людях из плоти и крови, и каждый миг был готов встретиться с самим Дионисом в окружении менад и сатиров. Что ж, я его и встретил. Откуда можно знать об опасном неистовстве, исходящем от языческих богов, что оно заражает и губит выродившееся племя христиан? И только в одно я верил всем своим существом - передо мной живой античный бог! Винченцо был поистине прекрасен: можно было часами смотреть на чудно вылепленную кисть его руки, лежащую на столе. Когда утром он подходил к раскрытому окну и замирал обнаженный, залитый ярким солнцем, очерченный сияющим ореолом - от этой картины перехватывало дыхание. Лишь многие годы спустя я понял: олимпийцы не знают закона, они живут по собственным прихотям - когда был создан их мир, еще не существовало заповедей и запретов. Оттого у Юпитера столько непокорных домочадцев - иначе семя разрушения, которое он нес в себе, разметало бы вселенную в клочья…" Похоже, предок Кавальери был ужасно инфантильным малым и к тому же большим эгоистом.
"Мы много путешествовали, он показал мне мир, которого я не видел и не запомнил - все потопила страсть, огромная, словно море. Какие-то блеклые, лишенные красок картинки, словно тени синематографа, возникают в моей памяти сегодня. Но я не забыл ту огромную жажду, которую источал мой Дионис - буквально каждая пора его смуглой, напоенной южным жаром кожи дышала неистовой радостью жизни. Для Винченцо не существовало ни принятых правил, ни долгосрочных намерений, ни сознательных стремлений - он признавал только собственные капризы. У него была душа ребенка, которая требует то игрушечную лошадку, то луну с неба, не ведая разницы между малым и великим. Он и мне передал это свойство, это первобытное невежество. Наверное, таков был человек до грехопадения. Разве нельзя творить зло, не понимая сути зла? И если бы Адаму понравилось, как сверкают в утренних лучах многоцветные бабочки, разве не стал бы он ловить эти хрупкие созданья и обрывать им крылья, чтобы пустить по ветру? Жалость и наслаждение - вечные противники, и вместе им не ужиться. Сейчас я знаю: долгим счастьем с Кавальери я обязан тому, что дарил ему желанное наслаждение. Винченцо было уютно рядом со мной, ему нравилось купаться в моей любви, отдыхать от утомительных оргий в моей нежности, будто в прохладной ванне…" Оргии? Он что, царицей Клеопатрой себя воображал, этот анфан террибль?