"Я спрашиваю себя: как мог я прощать все? Исповедовать его грехи и отпускать их безо всякой епитимьи? Не возмущаться, не делать сцен, не пытаться сохранить остатки самоуважения? Куда исчезли в те годы моя чистота, мое бескорыстие, моя независимость? Да и были ли они у меня, не лгу ли, воображая, каким я был до встречи с Винченцо? Увы, ответы на рвущие мне душу вопросы и сегодня невозможно найти. Я был, словно живые весы - на одной чаше нравственный запрет, на другой - опьяняющее меня безумие. Ради того, чтобы сохранить хотя бы видимость любовной связи, я падал с этой чашей безумия все ниже, в пропасть. Винченцо подолгу рассказывал о своих любовниках - бесцветных английских лордах, грубых испанских моряках, манерных французских художниках, чернооких арабских шейхах - и наблюдал за мной, за моей болью. Он смеялся, говоря, что однажды я взорвусь, будто бомба. А я, напротив, чувствовал, что в моей душе растет и растет холодная глыба, ее острые грани ледяными ножами резали мой мозг. Однажды в Париже он привел в нашу квартиру женщину - он, презиравший Евино племя, привел голодную уличную девку с острыми ключицами, стриженную под мальчика и тощую, как собачонка. Она торопливо глотала изысканные блюда, доставленные из лучшего ресторана, вино пила так жадно, что оно струйками бежало по ее остроносому замурзанному личику в ложбинку между едва заметных грудей. Винченцо наблюдал за ней со снисходительным презрением, потом заставил принять ванну, сам причесал ее, надушил и уложил в постель - между нами обоими. Мне бы понять в ту минуту, что происходящее - больше, чем обычное мучительство - это грядущее проступает сквозь настоящее, будущее подает мне предостерегающий знак. Понять - и уйти. Но нет, я лежал и терпел отвратительную возню рядом с собой, бешеное пыхтенье и задавленное попискивание - точно кот играет с мышью, прежде чем задушить…" Ф-фу, ну и нравы были у этого Винченцо! Похоже, желание отомстить своему палачу копилось у деда годами - уж очень изощренно доставал его любовничек.
"Возможно, причина моей терпеливости - в том, что Винченцо был артистом. Ему не хватало собственной натуры, чтобы объять все радости мира. Неуемная фантазия поставляла пищу для бездонной жадности его желаний. И ни воображение Винченцо, ни чудовищный его аппетит не могли ни превозмочь, ни покориться. Кавальери постоянно выдумывал все новые роли и маски для себя и для меня. Для некоторых персонажей и сцен он сам рисовал костюмы, обставлял комнаты, даже использовал грим. Я помню его неистовым Роландом, Оскаром Уайльдом, Натом Пинкертоном, Гаруном аль-Рашидом… Войдя в образ, он менялся весь, даже тембр голоса становился другим. Это постоянство изменчивости притягивало к нему людей, как притягивает морской пейзаж. Винченцо был не похож ни на кого - и даже не похож на себя. Скука в его обществе была вещью немыслимой, и если бы Кавальери не утомляло всеобщее обожание, мы с ним ни на минуту не оставались бы одни. Временами Винченцо охватывал настоящий азарт завоевателя сердец, он жаждал нравиться всем, точно золотой червонец. Потом это проходило, и он капризничал по неделям, не желая никого принимать и даже отказываясь совершать прогулки. Дни подобного уединения вдвоем были самыми счастливыми в моей жизни…" Оказывается, не было у меня никакого дедушки. У меня было две бабушки. Совершенно женское восприятие мира. Живи дед на полвека позже, из него бы вышел транссексуал. Ну, как минимум трансвестит.
"Он все чаще стал заговаривать о продолжении рода. Буйство прихотей уравновешивалось в нем незыблемостью предрассудков. Род Кавальери, с его пятисотлетней историей (думаю, большей частью вымышленной) - вот что он действительно ставил превыше всего. Видимо, понимая, что посвятить фамильной чести всего себя он не сможет, совсем еще ребенком Винченцо решил: пусть первая половина жизни пройдет в удовольствиях, а вторую следует положить на алтарь родовой славы. Не такое уж опрометчивое решение для невинного дитяти! После тридцатипятилетнего рубежа мысли о женитьбе - конечно, только ради наследника - посещали Кавальери все чаще. От его рассуждений я приходил в бешенство и начинал кричать о том, что подобное насилие над собой - глупость, глупость и еще раз глупость! Винченцо вяло соглашался, но вскоре как бы ненароком начинал рассказывать о подвигах своих прапрадедов, каялся в собственной никчемности и бесполезности, а заканчивал неизменно тем, что выражал надежду на рождение сына, достойного унаследовать все достоинства и все состояние Кавальери. Высокое происхождение не оставляло бедняжке моему никакого выбора: рано или поздно ему пришлось бы вступить в законный брак с девицей равного положения и крепкого телосложения. Винченцо клялся, что если он и пойдет на такое, то союз его будет формальным, ни к чему не обязывающим ни одну из сторон. А я верил ему. Я всегда ему верил…" Кажется, история приближается к кровавой развязке. Аллах акбар! А то "добросовестный ребяческий разврат" Винченцо Кавальери уже и меня разозлил, что уж говорит о моем деде, который кушал это… блюдо битых пятнадцать лет!
"Я знал, что наши отношения находятся на грани разрыва, но и предположить не мог, что это будет за разрыв. Не знал, каким оскорблениям подвергнусь, какого сраму натерплюсь… Чувство, что самое худшее, самое унизительное, самое непристойное я уже испытал, оказалось самообманом. До сих пор мое падение было добровольным - ведь я не отказывался от него по собственной слабости. Теперь оно стало невыносимым - потому, что меня принуждали опускаться все ниже и ниже. Я превращался в приживалку, вроде тех старых дев, которые вечно трясли подолами вокруг маман, кудахтали над ее ипохондрией, по малейшему мановению руки бежали исполнять ее желания и мышами прятались по углам, стоило кому-нибудь из родителей нахмуриться. Так же, как я мальчишкой устраивал над бедняжками жестокие шутки, теперь окружение Кавальери забавлялось надо мной. Я и раньше чувствовал их презрение: ко мне относились, словно к содержанке юного шалопая - пусть мальчик натешится всласть, пока холост, и молод, и глуп. А "этой особе" потом заплатит отступного, да и вон ее, шлепохвостку. Но делали вид, что я им равен, что я друг дома и почти что член семьи. Я старался не думать, какую форму примет желание родных свалить всю вину за пороки Винченцо на меня - и вот, дождался! Подачки, намеки на "фартовый интерес", предложения перейти "в хорошие руки" - чего мне только не приходилось выносить! Я и терпел-то все, единственно веря в любовь, которую испытывает ко мне Винченцо.
Убедиться в собственной слепоте мне довелось, когда между семействами Кавальери и Черезио начались брачные марьяжи: дочка на выданье, сынок-повеса, хорошее приданое с одной стороны, отменная родовитость и полезные связи - с другой… Винченцо брал меня в совместные поездки с нареченной, обращаясь, как с лакеем. Барышня оказалась умненькая и равнодушно-циничная, с естеством сытой змеи. Она не осуждала низменных наклонностей жениха: очень уж ей хотелось замуж - стать самой себе хозяйкой. Ее безразличная язвительность жалила мое самолюбие больней, чем гнусности всей родни Кавальери. А Винченцо ее насмешки в мой адрес смешили до слез, он просто упивался видом моей бессильной ярости. Понимая, что пора убраться прочь, избавить себя от большего позора, а любимого человека - от тяжкой обузы, я сам себе навеял "сон золотой", но чести не вернул, наоборот - потерял последнее.
Случилось это самым банальным образом. Как-то Винченцо затеял в "Башнях" грандиозное костюмированное празднество, совершенно в духе галантного XVIII века - с пудреными париками, кринолинами и мушками. Золотая молодежь, блестящие бездельники, бывшие и будущие светские львы толпами стекались в замок. Даже меня захватил этот мишурный вихрь. В старинных фижмах, с куафюрой в аршин - этакой belle femme - я бродил среди знакомых и незнакомых и флиртовал напропалую, то поднося маску к лицу, то отводя в сторону, бросая огненные взоры и по-кошачьи выгибая спинку. Представляю, до чего был смешон, особенно тем, кто готовил главную потеху. А пока я от души валял дурака, не зная о катастрофе, которая мне грозила. На мои маскарадные нежности клюнул некий кавалер в необъятных буклях - высокий, статный красавец с орлиным носом и глазами словно маслины. Я думал, он принимает меня за даму, и не заходил чересчур далеко, но впервые за долгий-долгий срок ощущал всем телом окутавшую нас атмосферу безудержного, животного желания. Только подразнить Винченцо, - думалось мне, - и ничего более, никаких шалостей с длиннокудрыми юнцами. Тем более, что ухажер мой наверняка убежит опрометью, как только увидит при свете дня предмет своей страсти. Но поклонника от себя не прогонял, позволял целовать себя в шею и шептать на ухо разные глупости, и сам отвечал бархатистым шепотом.
В оранжерею мы пошли после танцев. Вернее, не пошли - побежали. Менуэт - не самый сладострастный танец, но мы были распалены вином и двусмысленностями - и того, и другого было предостаточно - и даже случайное соприкосновение рук обдавало жаром. Винченцо я не видел с начала праздника, и его равнодушие язвило меня невыносимо. Обида, месть, похоть - а вдобавок пьянящий шепот ночного сада, серебряным огнем горящая луна, всюду чудившееся прерывистое дыхание и музыка, сводящая с ума музыка, бесстыднее любых слов и телодвижений! Я не устоял - а кто бы устоял? Мы вбежали в оранжерею, обрывая цветущие побеги плюща, аромат их одурманивал. Антонио подхватил меня на руки, подо мной оказалась скамья, покрытая кашгарским ковром, свистели и разрывались с треском тяжелые шелка - и я, изо всех сил упершись руками в грудь любовника, выкрикнул ему в лицо свою постыдную тайну - но Антонио уже знал, что я мужчина! Так была уничтожена последняя преграда между нами…" Все ясно! А поутру они проснулись, кругом помятая икебана и папарацци с бинокулярами. Господи, какой олух был мой дед! Я - и то догадалась, что этого Антошку Винченцо подослал… копать картошку.
"В ту ночь я жил всем своим существом - как никогда прежде. Не случись между мной и Кавальери того, что последовало за этой изменой, она наверняка не была бы последней. Я и не знал, как месть сладка. Но все закончилось в ту же ночь - трагически закончилось. Мы не успели опомниться от захватившей нас страсти, как под зеленый полог вошел Винченцо в окружении друзей и родных, громко рассказывая о редкостном сорте вьющихся роз - и наткнулся на наши сплетенные тела. Золотистое вино в его бокале сверкало, словно око тигра, и алые головки цветов вокруг нас казались каплями свежей крови, крови растерзанных жертв. Никогда мне не забыть его вспыхнувших странным торжеством глаз, когда он запустил бокалом мне в голову, и десятка глупых ухмыляющихся рож, и лица этой гадины, невесты Винченцо, с написанным на нем отнюдь не невинным любопытством. После невыносимой сцены, во время которой я пристыженно молчал, точно пойманный у праздничного стола мальчишка-сладкоежка, Алессандро Кавальери, отец Винченцо, приказал мне, низкому развратнику, убираться вон из его дома. По тому, как было сказано, стало понятно - все подстроено. А если так… Что оставалось ненужной приживалке? Пойти в свою комнату и уложить вещи, отирая бегущие по щекам слезы.
Я выбрасывал из гардеробной свои костюмы, когда появился Антонио. Он привлек меня к себе и, гладя мои волосы, попросил прощения - за то, что явился причиной моего несчастья. Потом помолчал, собираясь с духом, и наконец признался, что "поволочиться" за мной предложил сам Винченцо - сводный брат Антонио, его первый любовник, кумир его детства и совратитель его юности. Мой невольный погубитель предложил переехать к нему - хотя бы на первое время, обещал обо мне заботиться и защищать от насмешек толпы. Я был подавлен, разбит, уничтожен - и согласился.
Прошло несколько дней, я поселился у Кавалла, побочного сына синьора Алессандро Кавальери. Мой мир рухнул, но я остался жив. Только боль не притупилась, лишь стала острей и глубже, словно бы вросла в сердце. Я не мог спать, мне сразу мерещилось, что снова стою обнаженный перед гостями и Винченцо, а он, смеясь, предлагает протанцевать с ним менуэт - и с криком ужаса я просыпался. Мысль о мести точила меня изнутри: стереть проклятое поместье с лица земли, оставить голое пепелище на месте оранжерей и садов, лишить род Кавальери чести, достояния, наследника! Я мог бы осуществить свой замысел немедленно, у меня было средство, но не хотел рисковать. И тогда пришла идея: я мог бы годами отравлять жизнь Кавальери, видеть их страх, их унижение, медленно убивать их гордость - и любоваться делом своих рук, как они любовались зрелищем моих мучений! Пусть узнают на себе, каково это - быть незаконным, непризнанным, ничтожным, стыдиться самого факта своего существования! Во мне не осталось и малой толики благородства, душа была иссушенной, бесплодной и безучастной - пески Сахары оживленнее.
Я открылся Антонио - и получил единомышленника, орудие моей мести. Вечное соперничество братьев, потаенное честолюбие, неудовлетворенное желание богатства и славы, подлое происхождение Кавалла сыграли мне на руку. Первые же наши действия дали немедленный результат - вначале Винченцо и его надменный родитель попытались добиться примирения. Значит, в моих руках было смертоносное оружие, и теперь они боялись того, кого должны были презирать! Но мне было мало просто уязвить их гнусное самолюбие, и я не стал разговаривать ни с доверенными лицами, ни с самими Кавальери. Оставаться было небезопасно, и мы с Антонио уехали. За предательство я отплатил тою же монетой, а у моего любовника от рождения была душа Каина. На деньги, которые слал нам за молчание Кавальери, мы вновь пустились в странствия. Теперь мне не застила глаза любовь, и я жадно впитывал новые ощущения. И лишь боль оставалась со мной - наследство прежней моей жизни.
Я не смог от нее избавиться, проклятая тень следовала за мной повсюду, гадюкой вползала в мозг. И было одно только средство - умереть. Внезапно я решился. Втайне от Антонио собрался и уехал в Россию. Знал, что плохо мне придется, и не ждал пощады. Но самоубийства не получилось. Я по-прежнему жив, не повторяю былых ошибок, стал законопослушным гражданином беззаконной страны. Не знаю, кто ты, читающий мою печальную повесть, но прошу твоего снисхождения. Если это послание у тебя в руках, значит, смерть сжалилась и пришла за мной. Наверное, Антонио не оставил своих бесчестных стремлений - ведь я их ему внушил, растлил его душу, отравил его ум. Теперь он - демон мщения. Найди его и останови! Отдай потомкам Кавальери эту книгу. Пусть они ни слова в ней не поймут - довольно просто ее сжечь. И старая вражда сгорит в огне очищения. Не объясняю, что за свидетельство было моим оружием - ты можешь не устоять перед искушением. Пусть это прекратится, и на души сыновей и внуков Винченцо снизойдет мир, как и на мою грешную душу. Прости их - и меня. Прощай!"
Не знаю, как насчет Антонио Кавалла, но его детишки точно бесчестных стремлений не оставили. Им нужно заполучить таинственное "оружие", которым они надеются добить ненавистных Кавальери, заполучить любой ценой. Жаль, что дедушка не слишком-то верил в благородство моей души и не оставил пояснений, а заодно и карты местонахождения чертова "клада". Кретин сентиментальный! Главная ставка этих игр в старинном духе - моя жизнь! Ее тоже прикажете бросить в очищающий огонь, дедуля? Дряхлую книжицу мы с Франческо, разумеется, запалим с двух концов - у него в номере даже камин есть - но что толку? Где оно, проклятье Кавальери? И главное - в чем состоит?
Я принялась перечитывать записи, надеясь обнаружить хотя бы намеки, оговорки, слабые подобия разъяснений. В дневнике попадались вклеенные листочки - письма Винченцо. Мольбы о примирении, заверения в вечной любви, рассказы о рождении сына Алессандро, умилительные картинки тихой семейной жизни, приглашения приехать на Рождество, Пасху, именины, крестины и первое причастие сыночка. Ложью и страхом дышало в них каждое слово. Дед превратил жизнь предателя в ад, его страшная цель была достигнута. Интересно, если бы дедуля знал, как ударит по мне, его любимой внучке, заскорузлая вендетта - он отказался бы от мести? Теперь уж этого не узнать. Придется рассказать обо всем ребятам, попросить совета, защиты и помощи. Авось меня минует чаша сия. Аминь.
Глава 8. Дракула наносит удар - в смысле, укус
Наутро я приперлась к Оське без звонка. Мой добрый гений принял это как должное и усадил меня завтракать. Я все никак не могла собраться с духом, чтобы начать изложение дедовой "печальной повести". Но, кажется, на третьей чашке кофе, испитой в тяжком молчании, у меня прорезалась речь. Я, мямля и запинаясь, заговорила о наших непривлекательных фамильных секретах и кое-как добралась примерно до середины повествования. И тут (разумеется!) в дверь позвонили. Это пришел Даня, посвежевший, довольный собой и жизнью. Иосиф провел его в комнату, усадил и подвинул приятелю кофейник, позабыв принести чашку, а храбрая Соня продолжила рассказ, то переходя на шепот, то излагая суть дела простуженным баритоном.
После окончания горестной исповеди воцарилось долгое неловкое молчание. Парни сидели, уткнувшись глазами в сахарницы-масленки, точно здесь и содержались ответы на все наши вопросы. Я потерпела-потерпела их скорбное безмолвие, да и заговорила первой:
- В общем, на сегодняшний день положение таково: Кавальери, скорее всего, шантажируют уже полвека, а может, и больше - причем десять лет, как отбирают последнее, им едва на жизнь хватает. А недавно потребовали платить вдвое против прежнего - и вот Кавальери здесь, пытаются найти и приструнить Дракулу ненасытного. Но деньги для вымогателя - не главное. Он планомерно разоряет семью Кавальери, не давая ей встать на ноги. Словом, мстит - и безжалостно. Это какой-то Монте-Кристо: ему не бабки нужны, он погибели рода хочет, да так, чтоб последышам и на смертном одре покоя не было. Знает слабые места Кавальери наперечет и удары наносит, все тщательно рассчитав. Франческо назвал его "хранителем". То есть он так меня назвал, но, поскольку я не шантажистка, ошибся малость. Теперь сам не знает, что им с папашей делать, только Мадонну на помощь призывает. Я не знаю, что за информацию имел на своего итальянского аманта мой безнравственный дедушка, но она - серьезная опасность для Кавальери. Почему-то все концы на мне сходятся - значит, дед прятал свое нечистое сокровище без малого семьдесят лет, а мститель теперь хочет им обладать безраздельно…
- Ну, вроде все понятно, - встрял в мой хриплый монолог Даня, - Вопрос первый - тот же: кто таков и что ищет? Второй вопрос: что он дальше предпримет? Ты - дедова наследница, и тебя обыскали первую. Потом настал черед дряхлой голубки-архивистки. И все-таки ничего не нашлось. А если так, то этот Дракула и убить вас с тетенькой может. Чтобы ни ты, ни она не замирились бы с Кавальери или, не дай Бог, не отдали ту бумагу…
- Знаешь, друг ситный, - перебил приятеля Гершанок, - ведь Кавальери тоже по лезвию ходят. Коли у мстителя-жадины не будет на руках самой бумажонки, на которой у итальянцев свет клином сошелся, он их просто покоцает одного за другим. Как Даробрудера. Не мытьем, так катаньем.
- Думаешь, тот не своей смертью помре? - удивился Данила, - Инфаркт разве можно подстроить?
- Можно, если знать, что у человека больное сердце, - кивнула я, - Довести до сердечного приступа, а потом отодвинуть подальше телефон и с приятностью понаблюдать, как твой недруг отправляется к праотцам.
- М-да, нерадостная перспектива! - хмыкнул Оська, - Если он и убийца к тому же, то первый на очереди - Франческо.
- Почему?! - вскинулась я в ужасе.