– От военного трибунала его спасло только заступничество какого-то генерала, вроде бы родственника, да его поспешная запись в добровольцы, которых как раз подбирали в их части для этой диверсионной школы.
– Почему так сразу в смертники?
– Точно не знаю. Одни говорят: чуть было не пристрелил своего командира, другие – что пытался дезертировать. А может, то и другое. История в общем темная, а копаться в прошлом наших курсантов здесь не принято. Это уже, как вы, унтерштурмфюрер, понимаете, ни к чему. Будущее их известно.
– Позвольте, так он был обер-лейтенантом? – не вовремя всполошилась Фройнштаг. – Но ведь фамилия того обер-лейтенанта, которого я немного знала…
– Вполне может быть. Райс, кажется, поступил к нам под другим именем. Заявив, что тот человек, с его настоящим именем, "расстрелян" по приговору суда.
– Как это понимать?
– В том смысле, что он уже как бы попрощался со своим прошлым и оставшуюся жизнь проживает под вымышленным именем.
– У вас так принято?
– У нас – нет. А вот японские камикадзе прибегают к этому, чтобы предстать перед Всевышним избранником его с младенческой чистотой души. Здесь в ходу брошюры о камикадзе. Это наши духовные учителя.
– Тогда, может быть, вы могли бы узнать его настоящую фамилию?
– Пытаюсь вспомнить.
– Лучше спросите у него самого.
– Вряд ли он захочет называть себя, понимая, что это интересует вас, Фройнштаг.
Лилию эта его уверенность неприятно задела, однако она сдержалась.
– Не может быть, чтобы в вашем военно-морском морге никто не знал его настоящего имени.
– Вы правы. Я – на несколько минут.
Заметив, что Фройнштаг избавилась от своего кавалера, Скорцени потянулся к ней через стол с бокалом вина. – За женщин-камикадзе, которые погибают, доверяясь своим страстям.
– Не кощунствуйте, Скорцени.
– А по-моему, очень мудрый тост, – пришла ему на помощь сухопарая дама адмирала Хейе – чопорная, строгая, словно английская гувернантка в доме немецкого пастора. Пергаментность ее лица, как и шелушащуюся суховатость губ, уже не способна была скрывать никакая косметика.
"Было бы не удивительно видеть здесь эту даму, если бы она слыла женой адмирала. Но преподносить ее обществу как "даму сердца""… – мысленно посочувствовала Лилия огрубевшему в морских походах Хейе.
– Когда в доме повешенного восхваляют прочность веревки, это тоже кому-то может показаться удачным тостом.
Дама адмирала оскорбленно поджала губы и демонстративно переключила свое внимание на партнера.
– Не знаю, говорит ли вам что-нибудь это имя, но когда-то рядовой Райс числился обер-лейтенантом Гардером, – вновь объявился Коргайль, расстроив таким образом всю затеянную Скорцени интригу.
Бокал Лилия не уронила, однако добрую порцию вина на мундир себе все же выплеснула.
– Спасибо вам, обер-лейтенант. Я бы долго мучилась, пытаясь вспомнить, что меня связывало с этим человеком.
– И что же вас связывало с ним, если не секрет? – Лицо Коргайля в любой ситуации оставалось непроницаемым, вселяя доверие к своему владельцу.
– Это особый случай. Штурмбаннфюрер, – обратилась она к Скорцени, – вам знаком такой человек – обер-лейтенант Гардер?
Скорцени хватило ума не переспрашивать. Немного помолчав, он покаянно развел руками.
– Теперь это курсант особой военно-морской диверсионной школы рядовой Райс, – объявила Фройнштаг.
– Наконец-то все стало на свои места.
– Получается, что вы никогда не видели его в лицо?
– Если не считать нескольких снимков.
– По которым, конечно же, узнали его.
– Не такая уж он важная персона – да и лицо как лицо, – чтобы я помнил его лучше, чем Уинстона Черчилля.
– А то, что с ним произошло там, в части?.. По вашей милости?
– Нам лучше остановиться, Фройнштаг. Уж не думаете ли вы, что я занимаюсь такими мелкими сошками? Да и к ревнивцам не принадлежу.
– Конкретно им занимались другие, это понятно.
– И считаете, что переусердствовали? Я, конечно, выясню, но, помнится, он сам дал основательный повод.
– Не хотите встретиться с ним? У вас еще есть ночь – для покаяния и прощения.
– Это ваша ночь, – едва заметным жестом тронул он волосы графини Ломбези. – Мы с графиней дарим ее вам.
40
Очевидно, это пришел по свою погибель какой-то отряд самообороны или местные истребители… Пробираясь по оврагу к машине, Курбатов видел, что высадившиеся из нее мужики были одеты в какое-то полувоенное отрепье и пребывали в том возрасте, в котором уже и в ополчение принимают неохотно. И только однорукий, что командовал ими, был еще достаточно молод. Судя по всему, списанный подчистую сержант.
– Вон тамычки, у тех бугорков, залечь! – сипловатым голосом командовал он своим воинством. – Я их сам проверю. Может, и не диверсанты они вовсе.
– Как узнаешь-то? – поинтересовался один из истребителей. – Думаешь, они без документа? Так они тебе и скажут! А документ – он завсегда при них…
Переговариваясь, мужички прошли в трех шагах от засевших легионеров – гурьбой, словно поспешали в питейную лавку за несколько минут до ее закрытия.
– Гранат у них наверняка нет, – прошептал Радчук.
– Дробовиками воюют, – презрительно поддержал Курбатов. – Надо бы убрать водителя, чтобы ни один не сумел вернуться. – И, тронув поручика за плечо, указал рукой на вышедшего из кабины шофера.
Вначале ему показалось, что тот намерен был догонять истребителей, но водитель замялся, положил винтовку назад, на сиденье машины, а сам уселся на холмик рядом с приоткрытой дверцей.
Князь давно наслышан был об особом пластунском таланте Радчука, но лишь теперь ему представилась возможность лично убедиться в нем. Буквально на глазах у водителя штабс-капитан преодолел открытую часть перелеска, по-кошачьи подкрался к борту и предстал перед мужичком в замасленной кожаной тужурке в то мгновение, когда тот уже не мог не то что дотянуться до винтовки, но даже сообразить, откуда появился перед ним этот "красноармеец".
– Ти-ххо! – негромко, но властно скомандовал ему Радчук. – Ложись! Лицом вниз.
Еще через мгновение с этим воякой было покончено, подоспевший Курбатов сел за руль, и они не спеша двинулись догонять жиденькую цепь истребителей.
Преодолев перелесок, диверсанты выехали на равнину и лишь тогда услышали первый винтовочный выстрел.
– Власевич, – без труда определил Курбатов, видя, как храбро поднявшийся на холм однорукий командир истребителей упал навзничь и покатился по склону. – Первая ставка смертельной рулетки поручика.
– Осенняя охота на рябчиков – в разгаре, – язвительно поддержал его Радчук. – Подгоняйте машину поближе – и бьем дуплетом.
Уже со временем Курбатов и сам понял, что то, как они повели себя в этой стычке, похоже на безумие. Но тогда он, похоже, поддался гипнозу слов Радчука. Считая, что за рулем машины свой, истребители восприняли ее появление, как пехотинцы – появление на поле боя танка. Двое бросились к ней, чтобы укрыться за кузовом, еще один, не разобравшись, что к чему, вскочил на подножку рядом с Курбатовым, приказывая повернуть назад. Но князь расчетливо выстрелил в него из пистолета, а Радчук тотчас же ногой открыл дверцу и уложил еще одного из приблизившихся истребителей.
Дальше они прорывались к переправе буквально через частокол стволов. Правой рукой Курбатов пытался удержать в колее машину, левой отстреливался из пистолета, а когда машина окончательно увязла в глинистой рытвине, выбросился на обочину и, перекатившись поближе к подбитому танку, метнул в приближавшихся истребителей гранату. Сообразив, что произошло, Тирбах и Кульчицкий ринулись ему на помощь. И только Власевич остался в своем укрытии, поражая каждого, кто пытался приблизиться к командиру.
Всего двоим оставшимся в живых мужичкам-ополченцам каким-то чудом удалось бежать с этого странного поля боя потому, что никому из диверсантов не захотелось преследовать их. Да еще потому, что Курбатов и Кульчицкий задержались у раненного в грудь Радчука, пока еще в полном сознании лежавшего рядом, на сиденье грузовика.
– В этой смертельной рулетке почему-то не повезло именно вам, штабс-капитан, – мрачно констатировал Власевич, когда Тирбах наспех осмотрел и забинтовал рану.
– Рулетка есть рулетка, – едва слышно выдохнул Радчук. – Я на пулю не в обиде. На вас – тоже. Оставите здесь – попытаюсь прикрыть. На два пистолетных выстрела меня хватит. Пристрелите – на небесах прощу.
– На плот его, – скомандовал Курбатов. – Кульчицкий и Власевич, прикроете. Я вернусь за вами. Вы же пока попытайтесь сработать новый плот.
– Я – нет! – вдруг взъярился Кульчицкий. – Я не останусь прикрывать.
– Что?! Капитан Кульчицкий!
– Я не могу оставаться здесь, – неожиданно запаниковал капитан. – Не оставляйте меня! Я хочу достичь Польши. Дайте мне умереть на польской земле.
– Выполняйте приказ! Иначе вы ляжете в эту землю. Причем сейчас же.
– Зачем, подполковник? – отвел фон Тирбах пистолет Курбатова. И ударил Кульчицкого в подбородок с такой силой, что тот оторвался от земли и упал на мелководье рядом с плотом. – Отплывайте, останусь я. Земля ему, видите ли, не нравится, польская шваль, – процедил он, наблюдая, как полунокаутированный поляк выбарахтывается из илистого прибрежья и пытается взобраться на плот.
– Вы не смеете оскорблять меня! – огрызался при этом поляк. – Я этого не заслужил! Я сражался, как все!
– Я помешал пристрелить вас, – ответил фон Тирбах. – Но если вы вздумаете стреляться – мешать не стану. А вам стоило бы сделать выводы, достойные чести офицера.
41
Прежде чем начать совещание, Гитлер ознакомился с "Волчьим логовом – II". Он давно не был здесь. Но стены подземелий еще помнили те времена, когда он приезжал сюда, чтобы провести штабные учения перед высадкой германских войск в Англии. Какими воинственными были эти учения, как воинственно выглядели штабные карты офицеров…
Эта двухэтажная подземная крепость была тайно возведена в заброшенной каменоломне неподалеку от деревеньки Марживаль, что в 60 милях к северу от Парижа. Очень удобное место для командного пункта, из которого можно руководить операциями по захвату владычицы морей.
Впервые осмотрев довольно уютные, освещенные голубоватыми неоновыми лампами кабинеты, Гитлер дал слово, что высадится в Англии вслед за своими войсками, дабы ни у одного германского солдата не возникало сомнения в том, что вермахт пришел на берега Англии не для того, чтобы когда-либо оставить их, что это уже навсегда.
Мог ли фюрер предположить тогда, что свое фронтовое совещание впервые проведет здесь только через четыре года? Но уже в связи с высадкой… англичан.
Бетонные бункера. Серые неприметные бараки. Чайный домик у подножия холма, посреди сосновой рощицы… По вершине возвышенности, между рядами колючей проволоки – плотный заслон из эсэсовцев. По личному приказу Гитлера два батальона СС оцепили всю ставку и взяли в плотное кольцо бункер, в котором шло совещание. Пулеметы были расставлены так, чтобы простреливался каждый сантиметр подступающей к ставке территории.
– У меня создалось впечатление, что фюрер не совсем ясно представляет себе положение на Западном фронте, – попытался сохранить присущую ему великосветскую ироничность фельдмаршал Роммель. – Он, очевидно, решил, что англичане уже на подступах к "Волчьему логову" и что нам придется держать круговую оборону.
– Эту оборону – уж не знаю, круговую ли, – придется держать нам с вами, – мрачно возразил Рундштедт. Оба фельдмаршала только что прибыли из Парижа и еще сегодня утром успели побывать в некоторых частях. Дух, который царил в них, был таков, что фюрер не очень-то ошибался, готовясь к круговой обороне. Еще неизвестно, как станут разворачиваться события за то время, пока они совещаются.
– Судя по настроению фюрера, так оно и будет, – спокойно согласился Роммель, входя вслед за командующим фронтом в серый барак, посреди которого стоял огромный стол, очень смахивающий в мрачном восприятии "героя Африки" на ритуальный жертвенник.
– Вы ведете себя как гладиатор, – недовольно проворчал Рундштедт, поражавшийся показной беззаботности командующего группой армий "Б". – Будто вас совершенно не беспокоит наше будущее.
– Оно уж давно предопределено. Теми, – ткнул указательным пальцем во влажную бетонную серость потолка.
Роммель осмотрел собравшихся. Они молча стояли вокруг стола, и выражение их лиц было таковым, словно они собрались вокруг смертного одра. Императорский дворец Нерона накануне ночи его вечной славы.
"Кейтель, конечно же, считает нас главными виновниками всего происходящего на Западном фронте, – подумал Роммель, намеренно становясь так, чтобы видеть перед собой лицо начальника штаба Верховного главнокомандования. – И конечно же, поддержит фюрера в его решении сместить меня. Впрочем, кто из этих, – обвел взглядом собравшихся фельдмаршалов и генералов, – решится возразить? И какой смысл в их возражении? На их месте ты вел бы себя точно так же".
"На их месте…" Сейчас он как раз не прочь был бы оказаться на месте любого из них.
"Опять этот проклятый Монтгомери. Сводит же нас судьба: вначале в Африке, теперь здесь. Видно, так уж суждено, что этот виконт станет для тебя тем же, кем для Наполеона стал не менее роковой маршал-англичанин".
Прежде чем появиться в зале заседаний, Гитлер, находившийся в то время в Чайном домике, подошел к окну и несколько минут мрачно, безучастно смотрел в него, уставившись на крону старой полуусохшей сосны. Ни о чем конкретном он не думал. Тем не менее эти минуты бездумного созерцания нужны были ему, чтобы собраться если не с мыслями, то с духом.
Важно не то, какое решение он примет там, в окружении военных. Скорее всего, он вообще не сможет принять какого-либо кардинального решения, поскольку никаких серьезных резервов в пехоте и авиации, которые он смог бы передать Рундштедту, у него попросту нет. Важно, как он, фюрер, отреагирует на доклад Рундштедта и Роммеля. Сумеет ли настроить свой генералитет на упорное сопротивление англо-американцам. Ради чего, собственно, и приехал. Они, эти растерявшиеся бездари, должны почувствовать, что он – все еще фюрер. Власть все еще в его руках. И он не потерпит…
"Да, власть все еще в твоих руках, – отрешенно согласился Гитлер с собственными доводами. – Если только то, что в них осталось, еще можно считать властью. В страхе… только в страхе ты еще можешь удержать их. Ибо на то, чтобы расстрелять любого из этих фельдмаршалов, твоей власти пока что хватит".
В эти минуты Гитлер чувствовал себя, как тореадор, которому через несколько минут придется выйти на арену, чтобы сразиться не только с рассвирепевшим быком, но и с тысячами тех, жаждущих крови, животных, что восседают на трибунах.
Сказав себе: "Ну что ж, поговорим-посмотрим…", – он, все еще стоя лицом к окну, извлек из заднего кармана брюк вальтер калибра 6,35, проверил его, дослал патрон в патронник и вновь сунул в карман. Другой вальтер, калибра 7,65, лежал у него в боковом кармане френча. И это было заметно каждому, кто представал перед ним. Уже приготовив его к стрельбе, фюрер задержал оружие в руке и почти с минуту стоял с такой решительностью в глазах, словно готовился пустить себе пулю в висок.
И он действительно репетировал эту заключительную сцену своей жизненной драмы со всей возможной серьезностью и усердием, как истинный актер. Сюжет драмы стоил того, чтобы на этой сцене выложиться, как на бенефисе.
42
Войдя в зал, фюрер сдержанно поздоровался и сел на табурет, стоявший во главе стола. Согнув сухопарые плечи, почти пригнув лицо к столу, он несколько минут сидел так, ни на кого не глядя, ни о чем не говоря, а фельдмаршалы и генералы, безропотно сгрудившись вокруг стола, терпеливо ожидали, когда вождь заговорит, когда им будет предложено сесть…
– Я не нуждаюсь ни в каких докладах, – еле слышно проговорил фюрер, вертя между пальцами свои очки. – И так ясно, что вы трусливо уступили противнику все поля боя, предоставив ему возможность высаживаться, где он захочет, и действовать по своему усмотрению.
Только сейчас он чуть-чуть выпрямился, и Роммель увидел его лицо – бледновато-серое, осунувшееся лицо усталого больного человека, которого любой уважающий себя армейский фельдшер без зазрения совести отправил бы в лазарет. Так, на всякий случай.
– Мне давно стало ясно, Рундштедт, что вы не способны командовать фронтом. – Паузы, которую он выдержал, было вполне достаточно для того, чтобы присутствовавшие смогли оценить всю тяжесть подобного обвинения. – Но я даже не мог предположить, что вы предстанете перед всей Европой такой откровенной бездарью.
Роммель заметил, как фон Рундштедт содрогнулся и, приподнявшись на носках, качнулся, всем корпусом подался вперед. В какое-то мгновение "лису Африки" показалось, что фельдмаршал вот-вот рухнет прямо на карту Франции. Что было бы воспринято весьма символично.
– И я не желаю выслушивать ваши бесконечные оправдания! Война не терпит оправданий! – взревел Гитлер так, словно пытался внушать свои прописные истины огромной, внемлющей каждому его слову толпе. – Война знает только победы и поражения! Победы… и поражения. И в ней выигрывают не танки и роты, в ней выигрывает дух нации и гений ее полководцев. Где этот неистребимый германский дух, где, по каким полям сражений развеялся прусский военный гений? Остался ли в моей армии хотя бы один фельдмаршал, размышляющий над тем, как победить, а не как получше сдаться?
Престарелый фон Рундштедт не оправдывался. И не только потому, что ему не предоставляли такой возможности. Этот аристократ духа, воспитанный на прусских традициях, был буквально раздавлен бестактностью фюрера. В какие-то мгновения Роммелю казалось, что он вот-вот выхватит пистолет и застрелится.
– Вам, именно вам, Роммель, – принялся тем временем Гитлер за следующую жертву, – было поручено осуществлять оборону побережья. И вы уже давно могли бы понять, что ваши африканские штучки здесь не проходят. Это вам не ливийский экспедиционный корпус. Здесь сошлось полмира. Успех англо-американцев – это ваш личный позор, фельдмаршал Роммель и фельдмаршал Рундштедт. Личный позор! Меня поражает, как можно было позволить такой армаде кораблей спокойно подойти к берегам, а такой массе войск без особых потерь высадиться и нагло закрепиться в Нормандии.
"Стало быть, мои сражения в Африке он воспринимает как легкую прогулку по экзотическим берегам… – с ненавистью взглянул на главнокомандующего Роммель. – Какая же он мразь!"
Пауза, которую в очередной раз выдержал Гитлер, очевидно, нужна была ему для того, чтобы собраться с мыслями, а также дать "лису Африки" возможность осознать всю глубину своего падения. Однако Роммель воспользовался ею с иной целью.