* * *
Отцовского лимузина перед крыльцом не было, значит, добираться до гостиницы придется самостоятельно. Через калитку в воротах Павел вышел на пустую дорогу, можно позвонить и вызвать такси прямо сюда. Но тут он вспомнил, что мобильный телефон остались наверху. Мысль о том, что надо вернуться, показалась невыносимой.
Он долго шел по солнцепеку, кое-как добрался до закусочной у перекрестка, зашел внутрь, выпил воды и по телефону-автомату вызвал такси. Оказавшись в гостиничном номере, разделся и долго расхаживал по комнатам в одних трусах, что-то бормотал себе под нос, но так и не смог успокоиться. Отец зашел слишком далеко. Терпеть это унижение дальше - невозможно. Надо бы уезжать, прямо сегодня, сейчас же, взять Розу и улететь в Москву. Но сделать этого нельзя. Иначе после смерти отца он не получит ни цента.
Роза пришла поздно вечером, она казалась расстроенной. Обычно она, не стесняясь своей наготы, переодевалась перед мужем. Но на этот раз заперлась в ванной, а вышла оттуда в халате до пят.
- Ты мог быть помягче с отцом, - сказала она. - Папа - больной старик, а ты…
Павел подумал, что Роза никогда прежде не называла Наумова отцом, тем более папой. Только по имени и отчеству.
- Что я? Что я сделал не так?
- Ты затеял какой-то мелочный спор, вместо того, чтобы согласиться с отцом, - бросила Роза. - Он сказал, что ты вырос отвратительным человеком. Черствым и грубым. Он сказал, что эта дружба с Шалевичем, с бандитами окончательно тебя развратила, испортила.
- Очень интересно. Ну, говори, говори дальше… Что он там еще изрек? Только ничего не пропусти.
- Папа сказал, что ты попусту растратил свой талант. Что твои книжки надо продавать в аптеках вместо снотворного. Прочтешь абзац - и спать хочется. Такие они нудные и скучные. Он сказал, чтобы ты завтра не приходил. И вообще…
- Милая, ты ничего не забыла? - Павел понимал, что говорит то, что говорить не следует, но уже не мог остановиться. - А что он сказал по поводу твоего массажа? Надеюсь, он получил удовольствие? Был удовлетворен обслуживанием? Или на этот раз у него ничего не получилось? Так сказать, машинка не заработала?
- У него все получается в отличие от тебя. И машинка в отличие от твоей, никчемной полумертвой машинки, еще работает. Отец прав: ты безнадежный дурак.
Роза заперлась в спальне. Павел подумал, что любовь к жене, если такая и была когда-то, остыла и прокисла как суп недельной давности, забытый на плите. А Роза… Она никогда его не любила, а теперь не упускает ни одной возможности сделать ему больно, мстит. От этой мысли стало горько. Он упал на диван и застонал.
* * *
Через час он поднялся, подошел к бару. Долго смотрел на бутылку водки и пластиковую емкость с соком. Но вместо того, чтобы смешать коктейль, вышел на балкон, долго разглядывал россыпь огней внизу и голубой прямоугольник плавательного бассейна. Люди толпились возле летнего бара, стилизованного под туземную хижину, плавали и наслаждались прекрасной погодой.
Он вернулся в комнату, вспомнив, что верным лекарством от жизненных невзгод для него всегда оставалась работа. Сел к столу и попытался думать о сюжете будущего романа. Итак, его герой узнает о неизлечимой болезни. Он нарисовал на странице блокнота кладбищенский крест. Наверняка перед кончиной литератор задумается: каким будет памятник, что установят на его могиле. Возможно, это традиционная гранитная доска с банальной эпитафией, вроде "Спи спокойно, любимый".
Возможно, герой захочет что-то оригинальное: памятник в форме раскрытой книги, на странице которой выбьют названия написанных им романов. Это неплохая мысль. Павел нарисовал надгробье, написал под ним: "Смерть кажется мне избавлением от жизненных бед и лишений".
Но с другой стороны, только человек крайне тщеславный, тупой и пошлый может написать на надгробье названия своих романов. А его герой напротив человек скромный, интеллектуальный, душевно чуткий. Впрочем, пусть надгробье будет в виде раскрытой книги. Из белого гранита в рост человека. Теперь нужно придумать какое-то мудрое, исполненное высокого смысла изречение, интересную эпитафию. Лучше всего взять ее из собственной книги.
Он взял со стола одну из своих книг, раскрыл ее наугад, ткнул пальцем в первое попавшееся место и прочитал вслух:
- Теперь ты, сука, с Фазилем трахаешься? Что ж, тогда желаю тебе подцепить от него сифилис.
Нет, это нельзя. Иначе решат, что автор перед смертью пропил последние мозги. Павел нарисовал другое надгробье, напоминающее открытую книгу, вздохнул и отодвинул блокнот.
* * *
Радченко позвонил Павлу Наумову в Северную Каролину, к телефону никто не подошел, тогда он позвонил его младшему брату. Вадим взял трубку после второго звонка.
- Ты не вовремя, - сказал Вадим. - Я в гостях у одной… У одной женщины. Ведь у меня может быть личная жизнь. Как ты думаешь?
- Тогда я перезвоню.
- Не надо, теперь уже не надо. Что-то срочное?
- Ничего особенного. Просто хотел рассказать о некоторых новых… Есть информация, что Ольга перед тем, как исчезнуть взяла взаймы у одного из своих старых знакомых некоего Роберта Милза семьсот тысяч долларов. В свое время она поддерживала с Милзом романтические отношения. Видимо, Роберт надеялся, что эти отношения могут возобновиться. Поэтому он был щедр. Ольга купила дорожные чеки и пропала. Куда именно она отправилась - пока неизвестно. Джон полагает, что она в Мексике или в одной из стран Южной Америки. А телефон Ольги, который иногда подает признаки жизни, был украден или потерян.
- Больше ничего нового? Отлично. Держи меня в курсе.
Вадим положил трубку. Радченко вышел на балкон, стемнело, по-прежнему шел дождь. Он увидел, как Джон спустился вниз и медленно, прихрамывая, брел к машине. Радченко подумал, что предстоит долгий вечер в обнимку с бутылкой. Он наверняка снова прослушает этот убогий женский разговор, измучает себя ревностью и злостью на жену и на эту тупую меркантильную самку, ее подругу, медленно напьется и заснет в кресле, даже не добравшись до кровати.
- Подожди, - крикнул Радченко. - Эй, Джон. Я с тобой.
Глава 18
Машина взобралась на холм и встала на ровной площадке, погасли фары и габаритные огни, только "дворники" смахивали с лобового стекла дождевые капли. Отсюда открывался потрясающий вид на поместье "Волчий ручей". Вдоль дороги от ворот до особняка, изгибавшейся подковой, стояли декоративные светильники. Дом был подсвечен желтыми и зеленоватыми лампами, спрятанными в вечнозеленых кустах и производил впечатление унылое и зловещее.
Во флигеле, который занимал Роберт Милз, свет горел в спальне на втором этаже и внизу, на кухне. Иногда на полупрозрачные бумажные жалюзи ложилась тень человека, видимо, Роберт что-то готовил или бесцельно бродил по кухне. Радченко подумал, что Милз завидный жених и запросто наполнит смыслом жизнь любой женщины. Он недурен собой, богат, образован.
- Милз знает об Ольге нечто важное, - Джон протер куском замши стекла бинокля. - Не может не знать, если доверил ей такие деньги. У меня в колледже тоже были подружки. Но я бы не рискнул дать ни одной из них даже семьсот баксов.
- Может быть, он просто щедрый человек.
- Это не щедрость, это природный идиотизм. Пока Милз учился, а этому он посвяти большую часть жизни, он превращался в законченного идиота. Почему так: чем дольше человек постигает разные науки, тем глупее становится?
- У меня нет ответа, - сказал Радченко.
Джон, не отрываясь, разглядывал в бинокль флигель и дом. Радченко включил радио, прослушал большой полночный выпуск новостей и передачу о джазе. Прикрывая ладонью огонек, выкурил пару сигарет, снова вспомнил разговор жены с подругой - и мучительно захотелось выпить. Он даже запустил руку во внутренний карман куртки и нежно, как любимую женщину, погладил стальную фляжку.
Милз, поужинав, вышел из дома, открыл ворота гаража и зажег свет. Внутри стояли четыре машины, в том числе "Корвет" последней модели и навороченный "Шелби". Милз открыл капот синего "Комаро" шестьдесят шестого года, засветил переносную лампу, принес инструменты и стал ковыряться в двигателе.
Джон, не отрываясь, смотрел в бинокль. Радченко слушал радио, передавали ток-шоу "Я полюбила его потому что…"
Сверкнула молния, раскроив ночное небо на мелкие куски, прокатился тяжелый раскат грома, будто ударили из тяжелого орудия. Внизу, в поместье замигали и погасли фонари. Когда они загорелись снова, Милз уже сидел в машине, выезжая из гаража. Джон бросил бинокль, включил заднюю передачу и, круто развернувшись, помчался вниз.
* * *
Радченко пристегнулся. Несколько виражей, и впереди показались фонари синего "Комаро". Джон повис на хвосте, отстав всего на несколько ярдов. Не снизив скорости, догнал Милза, когда кончился прямой участок дороги. "Комаро" притормозил, чтобы вписаться в поворот, а может быть, просто хотел пропустить лихача, увязавшегося следом.
Снизив скорость, Джон ударил углом бампера в пространство между задним бампером и задним колесом "Комаро". Милз вывернул руль, чтобы не вылететь с дороги и не сорваться вниз, нажал на тормоз, но машина сохранила инерцию движения. На скользкой дороге она потеряла управление, чудом не слетела вниз, ее развернуло на девяносто градусов, выбросило на встречную полосу, протащило вперед ярдов на пятнадцать и снова развернуло. "Комаро" остановился на краю склона, круто уходящего вниз.
Джон, обогнав "Комаро", притормозил, резко вывернул руль и рывком вернул его в прежнее положение, развернув машину на сто восемьдесят градусов, проехал немного вперед и остановился. Милз выскочил из "Комаро", сжимая кулаки. Джон, схватив фонарь с длинной ручкой, похожий на дубинку, толкнул дверь и рванулся навстречу. Сверкнула молния, Радченко видел широкую спину Джона, поднятую руку и фонарь, занесенный над головой. Радченко сорвался с места, прыгнул на асфальт. Дождь припустил с новой силой, ветер поднялся такой, что мог запросто сбить с ног.
Стало совсем темно, освещенным оказался участок дороги, куда падал свет фар "Импалы". В полосу света попадали ноги человека, неподвижно лежащего на асфальте. Правый ботинок слетел и потерялся в темноте. Радченко хотел что-то сказать, но подумал, что все слова сейчас - пустой набор звуков. Джон ехал сюда не за тем, чтобы понаблюдать, как Милз готовит ужин и копается в гараже, у него были другие планы. Джон сотрудник ФРБ, хоть и бывший, и отдает себе отчет в том, что делает.
Рот Милза был открыл, на лбу, вдоль линии роста волос рассечение от удара фонарем. Из раны сочилась кровь, она, мешаясь с водой, заливала левую часть лица и глаз. Джон наклонился, заковал Милза в наручники, и, покосившись на Радченко, сказал:
- Помоги. Одному неудобно.
Они ухватили Милза за плечи и ноги, кое-как затолкали на заднее сидение "Импалы". Джон сел за руль и через четверть часа притормозил перед закрытыми воротами из железных палок. Он вышел и долго возился с ржавой цепью, заменявшей замок. Милз пришел в себя и копошился сзади, как навозный жук, стонал и ругался последними словами. Он хватался окровавленными ладонями за передние сидения и подголовники кресел, пытался сесть, но ничего не получалось. Он плохо видел, кровь заливала глаза, и плохо соображал после тяжелого нокаута.
Джон справился с цепью и, злой и мокрый до нитки, вернулся.
* * *
Проехали узкой дорогой, остановились на пустыре. Радченко вылез первым и посветил фонарем в темноту. В нескольких ярдах огромная яма, на дне которой стояла вода. Судя по отвалам земли и щебня, здесь собирались строить то ли новый дом, то ли конюшню, то ли большой гараж. Джон сграбастал Милза за ворот куртки, дотащил до края ямы и лягнул его так, что у пленника подломились ноги, и он опустился на колени. Чтобы разговор шел веселее, Джон влепил Милзу пару пощечин.
- Мы с тобой прошлый раз не закончили беседу, - прокричал Джон. - Вот я и вернулся. Ну, чтобы еще немного поболтать. Ты не против?
- Ублюдок - прокричал Милз.
- У меня пара вопросов. И ты на них ответишь прямо сейчас.
- Пошел к черту, урод, - крикнул Милз, голос дрожал и срывался. - Я лучше сдохну, чем скажу хоть одно слово… Будь ты проклят.
Одной рукой Джон сжал горло противника, открытой ладонью ударил его по лицу справа и слава. Майлз что-то закричал. Джон ударил его кулаком по шее. Радченко отвернулся, он старался думать о чем-то приятном, отдыхе на море или прогулке в лесу.
Помнится, прошлой осень с Галей они гуляли в чудесно месте, это в двух часах езды от Москвы. Прозрачная березовая роща, закатное солнце, желтая листва под ногами… Он видел лицо жены, молодое и счастливое, видел ее улыбку. На том приятные воспоминания обрывались, словно старая тронутая тленом кинопленка. Вместо леса и моря Радченко видел фотографии, где Галя в обнимку с Павлом Хохловым, этим бродячим куском дерьма, бежала по людной улице и садилась в такси.
- Свети сюда, - закричал Джон. - Я ни хрена не вижу. Сюда…
Радченко направил световой круг фонаря на Милза. Тот стоял на коленях, на голове у него был пластиковый пакет, Милз мычал, тряс руками, закованными в наручники. Он задыхался и, кажется, готовился умереть. Джон сорвал пакет с головы. Милз, хватая ртом воздух, повалился на мокрую траву. Джон задал пару вопросов, вместо ответов получил оскорбления и проклятья, и снова натянул пакет на голову.
Мужества Милзу хватило на десять минут. Когда Джон в очередной раз позволил своей жертве сделать несколько глотков воздуха, лицо Милза свело судорогой, из горла вырвались стоны и всхлипы. Радченко стоял в какой-то глубокой луже, потому что сухого места не было. Он светил фонарем в лицо Милза, бледное, перекошенное от злости и страха близкой смерти.
- За каким чертом ты дал моей жене деньги? - крикнул Джон.
По-прежнему дождь лил как из ведра, за холмами небо озарялось всполохами молний, грохотало так, что, кажется, небо вот-вот обрушится на землю, и вместе с землей исчезнет навсегда где-то в преисподней, в черном беспросветном мраке.
Ветер надувал куртку Радченко пузырем, приходилось широко расставлять ноги, чтобы сохранить равновесие. Этот ветер уносил в темноту вопросы, которые отрывисто выкрикивал Джон и ответы Милза. Радченко испытывал приступы тошноты, было холодно. Милз, стоя на коленях, говорил быстро и сбивчиво. Делал паузы и снова говорил без остановки, не дожидаясь вопросов. Джон прокричал, близко наклоняясь к Милзу:
- После того, что случилось, я не могу оставить тебя в живых. Но у тебя еще есть шанс облегчить душу перед смертью. Говори. Хочу услышать хоть слово правды.
- Я все сказал, - прокричал Милз. - Мне нечего добавить. Я не стану обращаться в полицию.
Милз зарыдал. Джон поднял взгляд на Радченко и, выкатывая белые от злости глаза, проорал страшным голосом:
- Давай сюда ствол.
Радченко вытащил из-под ремня короткоствольный револьвер и вложил его в лапу Джона. Милз закрыл лицо руками, закованными в стальные браслеты. Он точно знал, что не проживет и минуты. Джон приставил ствол к виску Милза и взвел курок.
- Нет, - закричал Милз. - Я же все сказал. Все, что знал.
Джон, кажется, понял, что Милз не врет и теперь из него уже нечего вытянуть. Ни фразы, ни слова, ни полслова… И этот спектакль надо кончать до того, как знаменитый экономист умрет от инфаркта.
- Черт с тобой, - крикнул Джон. - Живи пока…
Он сунул револьвер в карман, снял с Милза наручники и дернул кверху за воротник матерчатой ветровки. Когда Милз, перепачканный грязью, поднялся, у него так дрожали колени, что он едва мог держаться на ногах. Он мучительно долго и трудно, скользя башмаками по мокрой траве, шел к машине и залезал на заднее сидение. А затем повалился лицом вниз, обхватил голову руками и так замер.
Устроившийся за рулем Джон спросил Радченко:
- Ты еще не все выпил?
Из кармана появилась стальная фляжка, Джон отвинтил колпачок, поднес к губам и сделал пару добрых глотков. Затем оглянулся и сказал:
- Я тебя не грохнул только потому, что этот парень, - он похлопал по плечу Радченко, - этот парень за тебя очень попросил. А я не смог отказать.
Милз всхлипнул в ответ. Вскоре машина остановилась перед воротами "Волчьего ручья". Милз кое-как выбрался из салона и медленно, переваливаясь, как пингвин, побрел вверх по дороге. Он сутулил спину, ноги по-прежнему дрожали.