– Чтобы накануне нашего прибытия тому не пришло в голову в приказном порядке вывезти Семёнова за границы несостоявшейся империи Маньчжоу-Го.
6
…Когда на проселочной дороге появилась открытая легковушка армейского образца, генерал Жуковский прервал свои экскурсы в прошлое и проследил за тем, как, объехав дачу советского консульства в Дайрене, она сначала приостановилась у ворот поместья Такахаси, а затем неожиданно свернула к холму, где в это время должен был находиться атаман. Видеть со своей "сторожевой галереи" саму вершину сопки генерал не мог, однако появление автомобиля не очень-то встревожило его. На такой армейской машине могли передвигаться только японцы, а с ними Семёнов пока что ладил.
"Наверное, предложат перебраться в Японию. Или в Корею, – предположил он, проследив, как два звена советских штурмовиков на предельно низкой высоте пошли в сторону Порт-Артура. Очевидно, для того, чтобы бомбить порт. Глядя им вслед и крестясь, генерал заметил, что ни один японский самолет в воздухе не встретил русских, ни одно зенитное орудие на гул их мотора не отозвалось. – Неужто японцы запросили перемирия?! Да нет, на самураев это не похоже".
Детей атамана появление самолетов тоже не особо встревожило. Девчушки скорее с любопытством, нежели со страхом, проводили их взглядом и вновь предались своей забаве.
…Атаман прекрасно понимал, что на самом деле Лиза является кровной дочерью Коноэ, тем не менее не только признал её своей, но и сделал все возможное, чтобы она, не знавшая в детстве русского языка, обучалась теперь в русской гимназии и воспитывалась в истинно русском духе.
Рядом с ними, в кучке песка, играл маленький внук атамана, которого старшая дочь Елена назвала в честь деда Гришуней. Она с мужем жила в Харбине, то есть недалеко от русской границы, поэтому, предвидя приближение войны, отвезла сына на юг, к деду, где, как ей казалось, было теперь безопаснее.
Чуть в стороне от них, под сенью старой сливы, сидел сын атамана – двадцатидвухлетний Михаил. Инвалид с детства, он большую часть времени проводил в тени этого дерева, то читая, то предаваясь дремоте и сновидениям. С возрастом парень все сильнее уходил в болезнь, внутрь себя, чувствуя ненужность никому и беспомощность. Поэтому даже с добродушным другом отца держался неприветливо. Старался пореже вступать с ним в разговор, все нетерпеливее и пренебрежительнее выслушивая фронтовые и прочие житейские байки, которые сестрам, особенно "самурайке" Лизе, почему-то очень нравились.
"Что с ними будет, когда сюда придут красные?!" – широко, глядя вслед самолетам, перекрестился георгиевский кавалер Первой мировой. – "Что с нами всеми будет тогда?!" Тягостно вздохнув и ещё раз набожно осенив себя крестом, генерал было вернулся к чтению атаманских мемуаров, но в это время в кабинете хозяина ожил телефон.
– Это хорошо, что трубку подняли именно вы, генерал, – услышал Жуковский чистую русскую речь, после того как представился. – Атаман, следует полагать, все еще не вернулся после встречи с представителем штаба Квантунской армии?
– Знаю только, что, да, не вернулся, – уклончиво ответил генерал, давно привыкший к тому, что его воспринимают в роли адъютанта Семёнова. – О встрече с представителем японской военной администрации мне ничего не известно. К тому же вы не представились.
– Прошу прощения, исправляю свою ошибку: сотрудник советского консульства Ярыгин. Новый сотрудник, только что прибывший, – упредил он дальнейшие расспросы. – Потому слышать обо мне вы не могли.
– И что я должен передать главнокомандующему, кроме сообщения о звонке сотрудника Ярыгина?
– Сообщите, что представители нашего Верховного главнокомандования намерены вступить с ним в переговоры. Буквально со дня на день японцы должны капитулировать, и, скорее всего, Дайрен, Порт-Артур и вообще вся Маньчжурия вновь окажутся под властью китайцев. Стоит ли удивляться, что не только с японцами – в Кремле хотели бы повести переговоры и с влиятельным генерал-атаманом Семёновым? Причем сделать это в присутствии иностранных представителей, скажем, тех же китайских властей, под их гарантии и при самом благосклонном отношении к храброму атаману.
– Уверен, что генерал-атаман это оценит, – расхрабрился Жуковский, молодецки расправляя порядком поникшие плечи.
– Как раз на это мы и рассчитываем.
– Но вам, наверное, стоит позвонить еще раз, чтобы поговорить с ним самим. Или же укажите телефон, по которому он сможет связаться с вами.
– Все правильно, господин генерал: я, конечно же, свяжусь с самим атаманом, и у него появится номер телефона, по которому он сможет связываться со мной практически в любое время суток. – У Ярыгина, или как там именовали звонившего на самом деле, был мягкий, почти вкрадчивый голос учителя младших классов или детского сказочника. Говорил он медленно, с едва заметным придыханием, и в каждом слове его чувствовалась сила убеждения. – Однако всё – со временем. А пока… Я потому и позвонил, чтобы побеседовать именно с вами и в отсутствие атамана. Памятуя о вашем влиянии на атамана, о давнишней фронтовой дружбе, мы рассчитываем, что вы сумеете убедить его и таким образом стать нашим союзником в переговорах. Поверьте, это будет способствовать не только вашей личной безопасности сейчас, но и решению дальнейшей судьбы.
Даже если бы в последних фразах тон Ярыгина не приобрел стальных нот, генерал все равно понял бы, что ему уже угрожают, его шантажируют, а следовательно, вербуют.
– И в чём же я должен убеждать атамана? – строго поинтересовался он.
– Прежде всего в том, чтобы он не делал глупостей и не вздумал бежать в Японию, Корею или в любую другую страну. Всё равно наши люди разыщут его. Но тогда уже бегство будет расцениваться как отказ от сотрудничества с советскими органами и нежелание помочь, а значит – искупить свою вину перед Родиной. Как вы понимаете, ни о каких переговорах с ним тогда уже речи не будет. Да и вы, генерал, тоже потеряете в наших глазах какое бы то ни было доверие.
– Но я не могу решать за атамана! – попробовал было возмутиться Жуковский. – К тому же я не знаю, какие переговоры он ведёт сейчас с японцами.
– Так узнайте же, генерал, узнайте! – все так же внушающе, вкрадчиво посоветовал таинственный сотрудник консульства. – Это ведь и в ваших интересах. Как же не знать об их сути, поскольку, в конечном итоге, решается и ваша судьба, разве не так?
– Не исключаю, – проворчал Жуковский.
– Кстати, поскольку разговор у нас пошел доверительный, могу сообщить: полковник Родзаевский даже не стал ожидать, пока мы проявим интерес к нему, и сам наладил связи с советской контрразведкой. И самые тесные отношения.
– Кто наладил? Полковник Родзаевский?! – хохотнул генерал. – Наш Нижегородский Фюрер? А он каким боком жеребцовым пытается приткнуться к вам?
– Куда он денется? – поучительно молвил Ярыгин. – Ну, бежал в Шанхай. Вместе с полковником – адъютантом атамана, а также с руководителем его контрразведки Фротовым. И что дальше? Попытка отсидеться в Шанхае – все равно, что желание погреться на раскаленной сковороде. Мы даже не станем охотиться за ним, а поручим это китайским товарищам. После их тюрем подвалы Лубянки покажутся ему раем. К слову, генерал Власьевский давно понял это.
– И генерал Власьевский?! – изумился Жуковский, поскольку к этому спокойному, рассудительному человеку относился с особым уважением. – Он-то что удумал, в соболях-алмазах? – прибег он к любимой "присказке" атамана.
– Уверен, что Семёнов очень удивится, узнав однажды утром, что за генералом Власьевским послан специальный самолет, который доставит его на переговоры в штаб командующего Забайкальским фронтом маршала Родиона Малиновского, а затем, возможно, и к главнокомандующему всей "Маньчжурской группировкой" советских войск маршалу Василевскому.
– Это ж какой такой потехи ради переговоры будет вести Власьевский?! – возмутился генерал. – Кто ему поручал, кто уполномочивал? При живом-то главнокомандующем Семёнове?
Прежде чем ответить, Ярыгин зло рассмеялся, давая понять, что весь предыдущий разговор как раз и затевался только из-за того сообщения, которым он осчастливит сейчас адъютанта главкома.
– Вот и Семёнов задастся тем же вопросом: а почему это советское командование вдруг начало переговоры не с ним, и даже не с его заместителем, генералом Бакшеевым, а именно с Власьевским?! С какой такой стати? – Говорил Ярыгин голосом проповедника, умеющего убеждать даже тех, кого, казалось бы, не способен убедить никто. Это был особый дар, которым старый рубака Жуковский никогда не обладал, но который умел ценить. – И очень скоро генерал-атаман поймет, что в советском Генштабе уже пытаются делать ставку не на него, главкома Семёнова, а на генерала Власьевского. Вспомните моё слово: вряд ли ваш друг сумеет пережить это без сердечного приступа.
– Вряд ли, – вынужден был согласиться старый служака.
– Вот и постарайтесь удержать его от необдуманных, поспешных решений, товарищ Жуковский, – произнес Ярыгин с явным ударением на слове "товарищ".
7
– Вы правы, господин генерал. Очень скоро красноармейцы и в самом деле будут здесь, – признал подполковник Имоти, ступая на ведущую вниз к ожидавшей машине тропинку.
Спину он держал ровно и даже по этой заросшей травой дорожке пытался идти, словно по ковру, ведущему к трону. Ноги у него были прямыми, мускулистыми, а не изогнутыми по-наезднически, как у атамана.
– Это уже неминуемо, – согласился Семёнов, заметив про себя, что в лучшие времена сделал бы все возможное, чтобы переманить Имоти в свой стан. – "У меня бы он уже давно получил чин полковника, – сказал себе атаман, – и возглавлял бы армейскую разведку".
– Мы имеем, к сожалению, сведения о том, с какой жестокостью расправились коммунисты с попавшими им в руки казаками и русскими интеллигентами на станции Маньчжурия, – подполковник послушал, как атаман то ли покряхтел, то ли простонал, и продолжил: – А также в Хайларе, Хэгане да во всемозможных станционных поселках КВЖД, где беженцы из России, как вы помните, расселялись еще после поражения Белого движения в Сибири и на Дальнем Востоке.
– У меня в Харбине старшая дочь, – сдавленным голосом напомнил ему атаман.
– Знаю, Елена, – показал свою осведомленность Имоти. – Мне близки ваши чувства, генерал.
– И пока что я понятия не имею, что с ней.
– Харбин, возможно, Советы еще не заняли. Но было бы благоразумно, если бы госпожа Елена как можно скорее исчезла оттуда.
– Вчера вечером я попытался дозвониться до нее, но…
– По всей Северной Маньчжурии уже вовсю действуют диверсионные отряды красных. К тому же, как оказалось, они подготовили несколько подобных групп и из числа ваших соотечественников – эмигрантов.
– У них теперь богатейший опыт войны с германцами. В том числе и партизанской. Только б идиоты не использовали его. Ну, а касательно диверсантов, навербованных из белоэмигрантов… Что ж, теперь таких, которые не ведают что творят, наберется немало.
– Своего Нижегородского Фюрера Родзаевского вы тоже относите к тем, кто "не ведает…"?
– Родзаевского? А почему вы вспомнили о нем, подполковник? – остановился атаман, заставив тем самым встать и японского контрразведчика.
– Да потому, что, хотя он и перешел границу Маньчжоу-Го, однако находится недалеко отсюда, в Китае, и ведет упорный диалог с советской агентурой. Который, кстати, начал еще в Харбине.
– Родзаевский?! – генерал переспросил, но не удивился. – Решил завербоваться в советские разведчики или податься в кремлевский СМЕРШ?
Имоти снисходительно смерил собеседника с ног до головы и сочувственно покачал головой, дескать, какая же ты святая простота, атаман!
– Завербоваться – само собой, не без этого. Удивляет другое: он решил вымаливать у коммунистов, у самого Сталина, право на возвращение в Россию. Причем не в виде пленного или арестанта, а в статусе журналиста одного из дальневосточных изданий.
– Неужели он думает, что ему, основоположнику русского фашизма, коммунисты простят создание Всероссийской фашистской партии, а затем Русской фашистской партии, Российского женского фашистского движения, Союзов юных фашистов и юных фашисток, и даже Союза фашистских крошек?!
– Он уверен в этом.
– Понимаю вашу иронию, господин Имоти.
– Это не ирония, а констатация факта и… моя личная убежденность.
– Разве что… – Атаман пожал плечами, вздохнул и понимающе посмотрел на подполковника. Тот истолковал его взгляд по-своему, считая, что русский генерал требует доказательств.
– Вот оно, – Имоти извлек из внутреннего кармана свернутый вчетверо лист бумаги.
– Что это?
– Письмо, вернее, копия его черновика, которое полковник то ли уже передал Сталину, то ли только собирается…
– Уму непостижимо, – притворно как-то рассмеялся атаман. – Откуда у вас эта писанина?
– Его раздобыл один наш китайский осведомитель, который с некоторых пор тенью следует за Родзаевским.
– Как и за каждым из русских казачьих командиров, – вставил атаман. – Это уж как водится.
– У нас давно сложилось мнение, – словно бы не расслышал его слов Имоти, – что полковник уже завербован коммунистами и работает на них так же, как в своё время русский немец Рихард Зорге, год назад казненный в токийской тюрьме. Набросок будущего письма, который нам удалось заполучить, лишь подтверждает наши опасения.
Семёнов зло выругался и буквально вырвал лист из руки Имоти.
– "Глубокоуважаемый товарищ Сталин! – вслух прочел он, нервно подергивая левым веком, "оживавшим" всякий раз, когда владелец его приходил в гневное волнение. – Не сразу, а постепенно мы пришли к тем выводам, которые изложены здесь…". Кто это "мы"? – заглянул он в конец письма, где значилась лишь фамилия самого Родзаевского.
– Пока не знаем, – проворчал японский контрразведчик. – Ответ сейчас не столь важен.
– Аллюрно мыслит наш маньчжурский дуче, в соболях-алмазах.
– Читайте дальше, у нас осталось не так уж и много времени.
– "…Но мы к этим выводам все же пришли и решили: сталинизм – это как раз то самое, что мы ошибочно называли "российским фашизмом". Это – наш российский фашизм, очищенный от крайностей, иллюзий и заблуждений".
– За одно только данное сравнение Коба готов будет лично вздернуть автора письма на стрелках кремлевских курантов, – заметил Имоти. – Потому что большей дискредитации идеологии страны "победившего социализма" и "спасшей мир от фашистской чумы" придумать попросту невозможно.
– "Я готов принять на себя ответственность за всю деятельность Российского фашистского союза и всех прочих фашистских организаций. Готов предстать перед любым судом. Готов умереть, если нужно"… Хм, храбрится, – по ходу прокомментировал атаман. – Хотя на самом деле труслив. Из страха и пыжится, в соболях-алмазах. Ну да, читаем дальше: "Если советской власти это надо – меня можно убить по приговору суда или без всякого суда. Но в интересах Родины и революции я прошу Великого Сталина и Верховный Совет СССР об издании гуманнейшего акта амнистии всем российским эмигрантам". А кто тебя просил клянчить от нашего имени, гнида?! – вскипел атаман.
– Не спорю, читать подобное – невыносимо. Для любого самурая это послание может служить примером нравственного падения, до чего ни один японский воин снизойти не должен. Тем не менее наберитесь мужества: еще несколько строк.
– "Смерть вне Родины и без Родины, – последовал его совету атаман, – сама жизнь без Родины или работа против Родины, теперь уже кажется нам адом. Мы хотим умереть по приказу Родины или в любом месте делать для Родины любую работу, выполнять любое задание…".
Не дойдя до конца, атаман хотел было скомкать бумагу, однако Имоти с бойцовской реакцией перехватил его руку и вернул черновик себе.
– И что вы намерены предпринять? – с такой удрученностью поинтересовался Семёнов, словно автором этой позорной эпистолы являлся он сам.
– В отношении полковника Родзаевского? Ничего. Понимаю, черновой текст, наверняка, отличается от окончательного варианта, но тем не менее это письмо стоит публикации в большинстве русских эмигрантских изданий. Неизвестно, решится ли кто-либо из руководства НКВД вручить это послание своему вождю, и тогда получится, что труды Родзаевского пропадут зря. Мы же позаботимся, чтобы они нашли своего читателя. Не исключено: издание его совпадет по времени с извещением о смертном приговоре, вынесенном автору в застенках Лубянки. Вот будет урок для всех, кто еще питает иллюзии относительно примирения с кремлевскими коммунистами – наглядная и достаточно жестокая мораль! Однако прибыл я к вам вовсе не в связи с "любовным" посланием полковника Родзаевского своему новому вождю и учителю.
– Тогда в связи с чем же?