Разговор затянулся. Бирюков попытался узнать, какого Колоскова называл в разговоре с Тропыниным раненый отец. Не того ли, именем которого названа Ерошкина плотина? Но Федор Степанович этого не знал. Антон задал еще несколько вопросов, посмотрел на высоко поднявшееся солнце и, извинившись перед Половниковым за отнятое у него время, поблагодарил старика.
- Да, ну чого там… - смутился Половников. - Исповедовался перед вами и на душе полегчало.
- Как ты, Федя, выдержал столько лет молчания? - удивленно спросил Кротов.
- Я ж Николаю Тропынину побожился, что не проболтаюсь. Теперь приближение смерти чую, не хочу уносить грех в могилу. Чтоб на смертном одре не раскаиваться, рассказал вам чистую правду, как на духу.
Участковый вздохнул:
- Мучаешь, Федя, себя попусту религией. Не для протокола, по-товарищески, скажи: всерьез веришь в наличие бога?
Половников глянул на участкового с укором:
- Я в свою веру никого не обращаю. Из всех селян одна Агафья Хлудневская ходит ко мне библию слушать, дак и ее силком не тяну.
- Не в том дело, Федя. Говоря словами Ивана Торчкова, вопрос принципиальный. Мы почти ровесники с тобой, в одном селе выросли, а живем по-разному. Я с военных лет коммунист, ты же господу богу поклоны отбиваешь.
- У тебя одна вера, у меня - другая.
- Но почему, Федор, такое расхождение смогло получиться?.. - не унимался Кротов.
Половников хмуро потупился:
- После смерти папаши грех замаливаю.
- Какой?
- Если б я не выстрелил по коню того всадника, можа, и он в моего папашку не стал стрелять…
- Ага! Пожалел бы уголовник твоего папашку. Думаешь, он из озорства преследовал вас от самого Томска?
- Дак, кто ведает, какие намерения у него были.
- Не оправдывай, Федя, свое заблуждение. По моим выводам, мамаша забила тебе голову религиозным туманом, а ты и руки опустил. Скажи, не так?..
- Пусть будет по-твоему. На смертном одре мамки дал ей слово не отступать от веры. Религия тем и хороша, что не позволяет бросать слов на ветер.
- Эк, сказанул! Среди верующих тоже полно пустозвонов.
- Значит, они не верующие.
- Неисправимый ты, Федя.
- Таким и помру. Немного уж осталось…
Глава 9
Прохладный с утра день за время разговора с Половниковым разгулялся. Всегда отличавшаяся от других сел особой ухоженностью Серебровка, вытянутая по сибирскому обычаю одной длинной улицей, после ночного дождя еще более похорошела. Тихо и уютно было в селе. Все здесь дышало таким покоем, что, казалось, живут в Серебровке люди без всякой заботушки и печали.
- Чем дальше займемся? - спросил участкового Бирюков, когда они вышли от Половникова.
- Полагаю, не помешает еще раз побеседовать с Лукьяном Хлудневским, - ответил Кротов. - Сообщение Федора Степановича в корне меняет дело.
- Меня заинтересовало упоминание фамилии Жаркова вместе с Хоботишкиным и Колосковым. О Колоскове мы по существу ничего не знаем, - сказал Антон.
- Очередная загадка… - вздохнул Кротов. - Кто из них оказался начальником милиции в Томске?
- Судя по протезу, где оказался Жарков, нам известно. Но какая связь между ним, Хоботишкиным и Колосковым?.. - задумавшись, проговорил Антон. - И почему Николай Тропынин хотел сохранить в тайне нападение на Половниковых?
- Полагаете, сотрудник, ведущий дознание, преследовал корыстную цель, выдавая себя не за того, кем был на самом деле?
- Время, Михаил Федорович, было очень сложное и крутое. В той круговерти не сразу высвечивалось, кто какие цели преследует… - Антон помолчал. - Идем к Хлудневскому!..
Хлудневского дома не оказалось. Копавшаяся в огороде остроносая бабка Агафья на вопрос Кротова - где дед Лукьян? - развела руками. По ее словам, Шура Сластникова недавно шла домой из бригадной конторы и что-то сказала деду. Тот разом сгребся и побежал к Ерошкиной плотине.
- Что опять там такое?! - удивился Кротов.
- Не могу, Михаил Федорович, сказать, что, но как будто энти… мели… ораторы, - бабка Агафья перекрестилась, - еще одну могилку разрыли.
Кротов резко повернулся к Бирюкову:
- Придется немедленно туда ехать…
- Поехали, - сказал Антон.
Хлудневского они встретили сразу за околицей села. Старик, нахлобучив на глаза соломенную шляпу, понуро брел от Ерошкиной плотины в деревню. Кротов, остановив мотоцикл, настороженно спросил:
- Что, дед Лукьян, случилось?
- Физкультурой омолаживаюсь, - смущенно ответил старик.
- С чего это на старости лет молодиться задумал? Не к Шуре ли Сластниковой в женихи собрался?
Хлудневский, словно сам над собою, иронично усмехнулся:
- Ну ее к лешему, "Веселую вдову". С панталыку, лихоманка, меня сбила. Из конторы шла. Я к ней с вопросом подсунулся: "Что, Шура, в бригаде нового?" Она, не моргнув глазом, отвечает: "У плотины мелиораторы новую могилу отрыли". Я - шапку в охапку и дунул к плотине. Прибежал, запарившись, а ребята меня на смех подняли.
Кротов укоризненно покачал головой:
- Кому поверил, старый человек? Сластникова только на причудах и живет.
- Знаю, конечно, что язык у Шуры, как помело, да вот… И на старуху бывает проруха.
Участковый слез с мотоцикла и показал на пожухлую лужайку возле обочины проселочной дороги:
- Присядем, разговор есть.
Бирюков, выбравшись из коляски мотоцикла, тоже подсел к ним. Кротов пристально посмотрел виновато нахмуренному Хлудневскому в глаза:
- Не можешь ли ты, Лукьян, вспомнить, сколько холостых патронов вернул тебе Федя Половников, когда вернулся из Томска?
Хлудневский удивленно вскинул седые брови:
- Я уже говорил, один патрон.
- А Федор утверждает, что два патрона выпали. Один из них потерял. Что на это скажешь?
- Скажу, что больше полвека с той поры минуло. Разве все мелочи упомнишь до подробностей… - растерянно ответил старик и вдруг хлопнул себя ладонью по согнутому колену. - А ведь прав Федя! Он же, точно, один холостой патрон мне вернул, а другого не досчитался. Не сердись, Михаил, без задней мысли ввел тебя в заблуждение.
Участковый, словно прочищая горло, откашлялся:
- И еще возникает расхождение в предыдущих твоих словах. Ты утверждал, будто шестерня была привязана к ногам утопленника, поднятого у Ерошкиной плотины, моряцким ремнем. Так или не так?..
- Именно так, - подтвердил Хлудневский.
- А Федор Половников, первым обнаруживший труп, никакого ремня не видел.
- Как же это?.. - растерялся дед Лукьян.
- Да вот так получается…
И опять старик задумался, опять хлопнул себя по колену:
- Нет, Михаил! Тут Федя не прав! Голову даю на отсечение, ремень был!
- Куда же он сплыл?
- А вот куда! - словно обрадовался дед Лукьян. - Оперуполномоченный Николай Тропынин тихонько тот ремень отвязал и в брезентовую сумку спрятал. Я, помнится, намекнул, дескать, ремешок-то жарковский, а он ответил, мол, в наших интересах - помалкивать об этом.
- Что значит "в наших интересах"?
- Спроси его что. Наверно, так надо было.
Кротов переглянулся с Бирюковым. Антон, не выказывая озабоченности, спросил Хлудневского:
- После этого вы с Тропыниным часто виделись?
- Чуть не каждый месяц приезжал Николай по делам, то в Березовку, то в Серебровку. Он в нашем районе долго оперуполномоченным служил. Сначала в ОГПУ, потом в НКВД, когда их переименовали.
- О ремне разговор заводил?
- Никогда.
- Не из-за того ли, что ты помалкивал, Тропынин в тридцать седьмом году защитил тебя? - быстро вставил вопрос участковый.
- Ох, и въедливый же ты, Кротов! - не на шутку обиделся Хлудневский. - Да будет тебе известно…
- Не вскипай, Лукьян, не вскипай.
- Как это не вскипай! Я вижу, куда ты клонишь! Да разве одного меня Николай от клеветы очистил?! Он и других земляков, невиновных во вредительстве, защищал.
Чтобы успокоить Хлудневского, Бирюков тактично переменил тему разговора. Интуицией Антон чувствовал, что между исчезновением Жаркова, утопленником с шестерней на ногах и "начальником милиции" в Томске есть какая-то ниточка. Но какая?.. Поскольку утопленник походил на раскулаченного Илью Хоботишкина, Бирюков попросил деда Лукьяна рассказать о дореволюционном винопольщике. "Дореволюционного" Хоботишкина Хлудневский помнил смутно, но, по его мнению, Илья при старом режиме сколотил изрядное богатство.
- У Ильи Тимофеевича было два сына. Старшего Емельяном звали. Прыщеватый, весь в отца, замухрышка. А младший - Дмитрий, мой ровесник, ростом и лицом в мать удался. Красивый гонористый хвастун. Постоянно стремился какую-нибудь пакость девчатам сотворить. То майских жуков на вечеринке под сарафаны им запустит, то нюхательного табака осьмушку тайком рассыпет. Девчата на вытоптанном пятачке ногами пыль взобьют, и до того их чох от табачной пыли одолеет, что не до частушек уже, а, значит, все веселье пропадает. Надоело ребятам такое безобразие терпеть и решили они проучить Дмитрока. Это мы меж собой Дмитрия так называли. Нашли весной змеиный выползок - когда змея шкуру меняет, остается от нее такая штуковина, точь в точь похожая на змею, только без внутренностей. И, значит, кинули тот выползок на пакостника. Дмитрок, посчитав, что змея настоящая, так испугался, что паралич его разбил. Вся левая половина тела отнялась. Винтом изгибаясь, стал ходить, когда оклемался от болезни. Так вот, этот самый Дмитрок лично мне хвастался: "У моего тятьки целый пуд золота - на безмене взвешивали".
- Не из бахвальства он это сказал? - спросил Антон.
Дед Лукьян крутнул головой:
- Нет. После паралича Дмитрок придурковатым стал. А у дурака, известно, как у пьяного, что на уме, то и на языке. И другие факты подтверждают наличие у Хоботишкина золотого запаса. Когда Хоботишкиных при раскулачивании отправили в Нарым, все семейство в слезы ударилось, а Дмитрок по-дурости как заорет: "Мы и в Нарыме не подохнем! У нашего тятьки целый пуд золота!" Емельян ему по мусалу так кулаком хряснул, аж красная юшка из носа потекла. Но слово не воробей - вылетело не поймаешь. Обшарили мужики узлы и телегу Ильи Тимофеевича - пусто. Ну, конечно, посчитали, что Дмитрок с дури закричал. Чего, мол, с дурака взять? С дурака взятки гладки… - Хлудневский чуть помолчал и спросил Антона: - Помнишь в Березовке двухэтажный бревенчатый дом, в котором старая колхозная контора находилась?
- Помню.
- Вот тот самый купеческий домина принадлежал Илье Хоботишкину. После раскулачивания, понятно, усадьба со всеми постройками перешла в колхозную собственность. А построек там хватало. Среди них были два добротных амбара из отборного сосняка. В тридцать третьем или тридцать четвертом году - точно не помню - решили мы разобрать те амбары и построить из них в Березовке школу. Когда разбирали, под полом одного из амбаров нашли пустую жестяную банку, в каких раньше леденцовые конфеты продавались. Банка большая, этак… килограмма три конфет в нее входило. И возле этой банки полную пригоршню золотых денег насобирали. Царские десятки там были и несколько советских червонцев. Видать, нечаянно рассыпали их и почему-то собрать не смогли. Может, торопились, а может, ночью клад вытаскивали…
- Кто это мог сделать? - опять спросил Антон.
- Кроме хозяина, некому. А вот, куда это золотишко Илья сплавил до раскулачивания, так мы и не сообразили.
Бирюков задумался и снова обратился к деду Лукьяну с вопросом:
- А Ерофея Колоскова вы знали?
- Мне годков восемь было, когда Колосков с артелью пленных австрийцев строил Хоботишкину крупорушку. Несколько раз его там видел.
- Как он выглядел?
Хлудневский, сожалеючи, вздохнул:
- Не берусь обрисовать точно. Маленочком, говорю, тогда был. Запомнил фуражку черную со скрещенными молоточками. Такие фуражки в старину казенные инженеры либо техники носили.
- Рост - высокий, низкий?..
- При малых моих летах все взрослые люди казались высокими. Даже Илья Хоботишкин большим мужчиной выглядел. Насчет Колоскова, Антон Игнатьевич, надо поговорить с твоим дедом. Матвей Васильевич должен хорошо помнить Ерофея, поскольку до революции Колосков заметной личностью в нашем крае являлся.
Бирюков показал Хлудневскому взятую у его внучки Ларисы фотографию Жаркова:
- На этом фото Жарков похож на того, каким был в тридцать первом году?
Дед Лукьян близоруко вгляделся в снимок:
- Тут Афанасий Кириллович совсем юношей выглядит. В тридцать первом он намного старше был, но сходство безусловно имеется. Вот тут вот… - Хлудневский показал на правую скулу, - у него толстый рубец от ранения выделялся и, видать, нерв лица был поврежден. Когда Жарков сильно расстраивался, у него правая щека ходуном ходила…
Остаток воскресного дня Бирюков и Кротов провели в беседе с дедом Матвеем, оторвав старика от цветного телевизора. Дед Матвей на самом деле не только помнил Ерофея Николаевича Колоскова, но и знал из личного разговора с ним кое-какие подробности его биографии. Когда-то Колосков служил в Томском округе путей сообщения. Обслуживал судоходство на Оби и по притокам. Сам рассказывал, как принимал участие в ремонте Обь-Енисейского канала на реке Кети в тогдашнем Нарымском крае. На той работе и появилась у него мысль: бросить путейскую службу и заняться строительством частных водяных мельниц. В Березовке Колосков впервые появился летом 1907 года с первыми переселенцами из России, которые после столыпинской аграрной реформы эшелонами двинулись со своим немудреным скарбом в Сибирь. Снимались с насиженных мест, большей частью, люди смелые, рисковые, либо те, кому в российских краях терять было нечего. Дело в Сибири заварилось невиданное. В необжитой глухомани возникали поселения, будто грибы после теплого дождя. Истосковавшиеся по доброй земле переселенцы тут же начинали осваивать заросшую непроходимой травой да лесом целину, где не ступала человеческая нога.
Колосков, видать, сообразил, что урожаи на такой землице вырастут не шуточные, и развернул строительство мельниц да крупорушек на широкую ногу. Самые богатые мельники, развивая свое дело, шли к нему с поклоном.
- Где Колосков жил? - спросил Антон.
- Постоянно - в Новониколаевске. Когда же в Березовку наезжал, то останавливался у Хоботишкина. Илья просторный дом имел, и меж собой были они родственники.
- Какие?
- То ли свояки, то ли кумовья - бес их знает.
- Артельщиков, которые строили, Колосков на месте нанимал?
- Бывало, что уже и с готовой артелью приезжал.
- Не обижались на него?
- Артельщики? Не-е-ет. Он же им хороший заработок обеспечивал.
- А вообще как с народом Колосков жил?
- Хорошо. Мужики уважительно к нему относились. Всегда по имени-отечеству величали: "Ерофей Нилович".
- Почему же плотину "Ерошкиной" назвали? Вроде как-то неуважительно для уважаемого человека…
- С болтливого языка Хоботишкина такое название к плотине прилипло. На глазах Илья унижался перед Колосковым. А заглазно, чтобы возвысить свое равенство с видным человеком, любил прихвастнуть: "Вчерась мы с Брошкой за ужином полную четверть смирновки осадили". Водку тогда "смирновкой" называли, - дед Матвей сурово нахмурился. - Угодливые подлизы, Антошка, и теперь за глаза унижают умных людей до своего уровня. Ты среди своих подчиненных подлиз не держи. При удобном случае они, как пить дать, тебя подсидят.
- Спасибо за совет, - улыбнулся Антон и сразу спросил: - А вообще выпивал Колосков?
- Вообще не без того, конечно… При открытии каждой новой мельницы поднимал с артельщиками чарку, но, чтобы за ужином четвертями сивуху глушить, такого за ним не водилось. Тверезый был мужик.
- Пожилой?..
- Лет на десять старше меня.
- Значит, в начале тридцатых годов Колоскову было около пятидесяти?
- Так, примерно.
Из дальнейшего разговора с дедом Антон узнал, что Колосков был среднего роста, но жилистый. Любил перед сельскими мужиками двухпудовой гирей поиграть. И получалось это у него очень даже неплохо. Сам дед Матвей последний раз видел Колоскова летом 1914 года перед мобилизацией и после никаких слухов о нем не слыхал.
Дед Матвей подтвердил слова Лукьяна Хлудневского о том, что Колосков действительно носил фуражку с инженерскими молоточками на околыше. И еще Ерофей Нилович любил пощеголять в черной тужурке с двумя рядами золотых пуговиц и с якорями на воротнике, где теперешние военные носят петлицы. Видимо, этот парадный мундир остался у Колоскова от службы по судоходной части.
- А поясным ремнем с флотской пряжкой Колосков не "щеголял"? - осененный внезапной догадкой, спросил деда Антон.
Дед Матвей усмехнулся в белую бороду:
- Такие господа, Антошка, как Ерофей Нилович, ремнями не подпоясывались. Они на подтяжках штаны носили.
Догадка не подтвердилась, и Антон завел разговор о Николае Тропынине. Дед Матвей знал Тропынина с того возраста, "когда Николаша под стол пешком ходил". Повзрослев, Николай быстро освоил грамоту и стал "закоперщиком" в местной комсомольской ячейке. В конце двадцатых годов его призвали на службу в Красную Армию, откуда Тропынин вернулся в родные места уже в "чекистской" форме. Прослужил он здесь то ли до 1938, то ли до 1939 года и его перевели куда-то на новое место. С той поры ни в Березовке, ни в Серебровке он не появлялся.
- Строгим был? - спросил Антон.
- Как сказать… В то время чекистов вообще боялись пуще огня. По указанию Сталина они свирепствовали люто. Весь народ на колени поставили. Дураков не трогали. Уничтожали тех, кто поумнее да побоевее. И люди пали духом. В угоду чекистам стали сами придумывать "врагов". Обидится сосед на соседа и - заявление в НКВД. Оперуполномоченный тут же приезжает в село для разбора. Начинает свидетелей допрашивать, а те с перепугу несут напраслину на земляка без стыда и совести! Ну, как не упечь человека в кутузку или не подвести под расстрел, если все в один голос на него, бедолагу, дудят?.. - дед Матвей хмуро насупился. - Вот, когда на Лукьяна Хлудневского кто-то из наших деревенских донос накатал, Тропынин мигом объявился. Некоторые подпевали, вроде большесемейного Троши Головизнева, от страху в штаны наложили. Стали юлить, дескать, на самом деле Лукьян - человек подозрительный, шибко уж молодым в председатели вышел и вроде не в ту сторону колхоз ведет. Меня тоже Николай пригласил в контору на допрос. Статью зачитал об ответственности за ложные показания. А я ему напрямик рубанул: "Тот, кто на Лукьяна бочку катит, будь он хотя бы и моим родственником, все равно - гнида! Лукьян - честный парень, колхозом правит умно". Больше ни слова, из принципа, говорить не стал. Только эти мои слова Тропынин и записал в протокол. Ефим Инюшкин так же, горой за Лукьяна поднялся. И другие сознательные мужики грудью в защиту Хлудневского пошли. Тем и оборонили его от ложного обвинения. После Тропынин спасибо нам сказал, что не стали подпевать оговорщику и не ввели следствие в заблуждение. В отличие от своих сослуживцев по НКВД, Николай не стремился выполнять план по расстрелам. Он, наоборот, всячески выгораживал земляков. Наверное, поэтому его и убрали из нашего района.