Трамваи… Стены… Заборы… Вонючий подъезд… Разбитая физиономия…
Я начал быстро приходить в себя в тот момент, когда обнаружил на одном из домов табличку с названием улицы. Сконцентрировался, собрал глаза в кучу и сумел прочитать: "А-ви-а-ци-онная ул.", И понял, что нахожусь буквально в ста метрах от дома. Судьба ли взяла меня за руку и привела туда, куда надо, или это сработал инстинкт? Не знаю. Помню табличку, и все… После этого я вновь погрузился во мрак амнезии. Но, находясь под покровом этого мрака, каким-то чудом умудрился выдержать верный курс, и непослушные пьяные ноги привели меня к моему подъезду, вознесли на нужный этаж. Собрав в кулак последние силы, я надавил на кнопку звонка и предстал… Правда, не с открытым забралом. Вообще без забрала. Вообще никакой! С разбитой физиономией и с квитанцией на штраф из милиции. Вонючий и отвратительный, но главное - живой, отыскавший каким-то верхним чутьем тропу к своему надежному логову.
Я не помню, кто открывал мне дверь. Не помню, фестивалил ли я после этого по квартире или сразу же завалился спать. Не помню, кто оклеил мне рожу пластырем и заботливо укутал мои ноги пледом. Ничего не помню. Вообще ничего! Кроме того, что мне снились кошмары, и в этих кошмарах огромный, как танк, осетин Магоматов тянул ко мне свои волосатые лапы, требуя восемьсот баксов, а моя верная спутница жизни Татьяна ревела, словно белуга, и, размазывая тушь по щекам, грозилась подать на развод. Потом она превратилась в рыжую кошку, шипела и выпускала наружу длинные желтые когти, но мне было не до нее. Мне очень хотелось пить. Ужасно хотелось пить! И я залез под водопад и стоял там, задрав голову и разинув пасть до ушей. В меня низвергались тонны воды. Вода переполняла меня, она пропитала все мои поры, я уже был готов лопнуть, но чувство жажды не проходило. "Пить!!! - голосил я. - Дайте мне, наконец, нормальной воды! Пожалуйста! Будьте же вы человечны! Пить!!! Дайте мне пить!!!" А водопад все шумел. А рыжая кошка Татьяна Пивцова шипела и грозила мне своими когтями и скорым разводом. Ей было совсем невдомек, что до развода мне не дожить; что я загнусь прямо сейчас, если мне немедленно не нальют воды. И я снова начинал орать: "Пить! Дайте мне пить!!!" Но никто не слышал меня, всем было на меня наплевать…
* * *
- Папа! Папа, выпей водички.
Я вытащил из-под пледа руку и судорожно вцепился в холодную влажную чашку. Зубы стучали о ее край, вода стекала по подбородку и попадала на голую грудь.
- Фу-у! Спасибо, дочка. Спасибо. - Я вернул Полине пустую чашку и откинулся на подушку. Башка гудела, как трансформаторная будка. Разбитую рожу саднило. Ладони, ободранные об асфальт, горели огнем и излучали в пространство мощные импульсы боли. Меня била крупная дрожь, и все тело мое, обильно покрытое липким холодным потом, принадлежало сейчас совсем не мне, а кому-то другому, если оно, вонючее, вообще могло быть кому-нибудь нужно. А еще я мучительно хотел в туалет, но совершенно был не уверен, что смогу до него добраться. Разве что только на четвереньках.
Полина поставила чашку на телевизор и, подойдя к окну, отдернула занавеску.
- Больше не будешь спать? - спросила она.
- М-м-м… - промычал я в ответ. А где Лариса? Где мама?
Полина взяла с полки книгу в яркой обложке и устроилась в кресле.
- Ларка после обеда пошла загорать, - доложила она. - Мама… не знаю. Она звонила вчера поздно вечером. Сказала, что останется на ночную смену. Очень сердилась, что ты загулял. - Полина театрально вздохнула. - И я тоже сержусь на тебя. Папка, посмотрись в зеркало.
То, что я увидел бы в зеркале, меня бы добило. Лицезрение своей оплывшей, разодранной и побитой физиономии высосало бы из меня остатки жизненных сил. Я знал это точно.
- Тебе надо пойти к врачу, - продолжала моя мудрая дочка, - сделать прививку от столбняка. Ты подрался, наверное? Или упал?…
Упал я еще пять лет назад, при этом шмякнулся так, что затрещали все мои косточки и помутилось сознание. И до сих пор я живу с этим мутным сознанием. Скованный столбняком. Так что никакие прививки от него меня уже не спасут.
Пять лет назад крахом закончились мои двухлетние мучительные потуги стать удачливым коммерсантом. Я торговал луком и джинсами, презервативами и сухим молоком, собачьим кормом и лимонадами. Я вкладывал больше, получал назад меньше, и каждый раз, пересчитывая убытки, тешил себя надеждой на то, что уж в следующий раз я обязательно проверну эдакую лихую сделку и поднимусь так, что у окружающих отвиснут от зависти челюсти, а все бандиты и депутаты будут ползать у моих ног. И я бежал во весь дух закупать гнилую картошку или просроченную на десять лет фасадную краску. А в это время долги мои плодились, как кролики, а Татьяна тщетно мечтала о новых зимних сапожках. Потом она заявила: "Ну хватит!" и мы продали квартиру и въехали в две смежных комнаты в огромной обшарпанной коммуналке на улице Ленсовета. В результате я смог расплатиться с самыми настойчивыми кредиторами, от остальных же довольно удачно скрывался. В это время мы бедствовали на куцую зарплату процедурной сестры, которую моя жена получала в больнице, и на те крохи, которые мне иногда удавалось перехватить, разгрузив фуру с арбузами или расклеив объявления на автобусных остановках. Хотя, как правило, деньги я донести до дома не мог: Попадая мне в руки, они сразу вызывали мучительный зуд, и я сломя голову несся тратить их в ближайшем торговом ларьке. А потом валялся пьяный в грязном подъезде или ночевал в вытрезвителе.
На какую-нибудь стабильную работу я даже и не рассчитывал. Кому нужен спившийся кандидат-историк, специалист по народо-вольцам-ишутинцам? Без знания языков и компьютера, без рыночной хватки и нужных знакомств? Наивный и неуклюжий? С умением собирать пустые бутылки и разгружать бахчевые культуры?
Я собирал, разгружал, напивался и приползал на бровях домой, где меня уже давно не воспринимали всерьез. Я был там чем-то вроде домашнего беспородного пса, которого кормят, которому для ночлега выделяют подстилку, которого иногда даже ласкают и гладят. А он в ответ благодарно виляет хвостом. Он неопрятен, от него воняет помойкой, и он часто гадит в неположенном месте. От него нет никакой видимой пользы, он даже не может тявкнуть на незнакомца. Он добр и безобиден, к нему привыкли, и у хозяев не поднимается рука на то, чтобы взять на душу грех и вышвырнуть его вон. Они только вздыхают, подтирают с паркета лужи и мечтают, чтобы их беспокойный питомец сдох или нашел себе другое пристанище.
Полгода назад Татьяна подсуетилась и устроила меня, болезного, на работу - охранять огурцы и редиску в тепличном хозяйстве "Знойное лето" на окраине Питера. С тех пор я стал иногда ночевать на бугристом диване в тесной кирпичной сторожке в обществе такого же, как и я, неудачника - бывшего искусствоведа - и четырех добрых до идиотизма ротвейлеров. И за это Татьяне - не мне, а именно моей жене - раз в месяц выплачивали зарплату. Не бог весть какую, но это были живые деньги, на которые можно купить на рынке картошки, а в "секонд хэнде" почти новую утепленную куртку для Лары.
Жить стало легче, жить стало веселее!
Я даже сумел бросить пить и продержался двадцать четыре дня. Мне даже подарили на 23-е февраля туалетную воду, и я до сих пор не употребил ее внутрь. Жена начала выдавать мне карманные деньги на сигареты, а Лара доверчиво делилась со мной своими тинейджерски-ми проблемами. Раньше она не замечала меня вообще. В общем, я стал потихонечку обретать себя. Иногда ударяясь в запои - в среднем по неделе два раза в месяц…
* * *
Три звонка ударили электрическим током по моим нервам, и меня подбросило вверх, словно собаку Павлова.
- Мама! - Полина выскользнула из кресла и, гремя по полу задниками домашних туфель, побежала открывать дверь. Я сжался, предвкушая все те удовольствия, которые мне сейчас доставит Татьяна: обреченные взгляды, вздохи и укоризну в голосе. И показную брезгливость - она давно уже испытывает ко мне отвращение и не может удержать это в себе, щедро выплескивая наружу. Ей даже противно со мной разговаривать… Это была не Татьяна.
- Папа, - Полина вернулась в комнату, - приходили опять осетины. Я сказала, что тебя нет.
- Правильно, дочка. Спасибо.
- Они мне не верят, - продолжала она. - Они говорят, что ты прячешься, но они тебя все равно достанут.
- Что еще говорят? - прокряхтел я.
- Мне - ничего. - Полина подошла к обеденному столу и извлекла из-под скатерти маленькую бумажку. - Они вчера долго болтали с Ларкой и передали тебе записку. Ты будешь читать?
Я нацепил очки, взял сложенный вчетверо тетрадный листок, с трудом развернул его трясущимися руками. "…Тебя, пидараса, будут трахать в жопу колхозом…" - сразу же бросилась мне в глаза одна строчка. Я перевел дыхание и заставил себя читать с начала.
"Что, мудак, - в своем любовном послании писали мне осетины, - долго прятаться будешь? Бесполезно, все равно ведь достанем. Не тебя, так твою старшую дочу. Ее интереснее даже. И никакие менты вам не помогут. Так что деньги на бочку! К сведению, сегодня включаем счетчик. Ты должен нам уже штуку баксов. Завтра будешь должен две штуки. Послезавтра - четыре. Поэтому продавай скорее свою халупу, выгоняй жену на панель и расплачивайся. В противном случае через три дня тебя, пидараса, будут трахать в жопу колхозом все, кто не побрезгует". И подпись: "Сам знаешь кто". И дата: "14 июня".
Очки запотели. Я аккуратно, по месту сгибов, сложил бумажку и держал ее, словно бомбу, потными пальцами.
Записка была написана женским почерком, без единой ошибки, без единой помарки. При всем при том, что Магоматов, Эмиров и иже с ними владели русским - разговорным русским - на уровне Эллочки Щукиной, а кириллицу они не могли отличить от китайских иероглифов. Если я отнесу эту записку в РУБОП и пожалуюсь, что мне угрожают, то осетины сделают удивленные лица и скажут: "Вах-вах! Как можно! Это писали не мы". И будут правы. Я несолоно хлебавши вернусь из милиции, а горячие кавказские парни сразу примутся за меня всерьез, от угроз перейдут к их исполнению и сделают мне очень больно. Ладно - мне. Они могут сделать больно Ларисе, они давно на нее положили глаз.
- Ты читала это? - спросил я Полину. Она кивнула в ответ. - Не обращай внимания, дочка. Такими злыми угрозами разбрасываются обычно слабые люди. Настолько слабые, что дальше угроз они пойти не способны. Так что это - только слова.
Я сам не верил себе.
- Да?… Слова?… А вот Л арка от этих слов вчера проревела весь вечер! Хачики последнее время не дают ей прохода. Она боится… Она собирается убежать из дому и найти себе человека, который сможет ее защитить. Она сказала, что на вас с мамой надежды нет. Мама занята только собой, а ты, папа… - язва Полина хихикнула. - Тебя Ларка назвала дегенератом. И еще кем-то… не помню.
Я молчал. Мне нечего было ответить. На меня, действительно, нет никакой надежды. Какой из меня защитник?…
В начале апреля, в самом расцвете того периода, когда отношения со старшей дочкой были почти идеальными, Лариса попросила меня о помощи.
- Леонидыч, - она последнее время называла меня Леонидычем. - Сделай хоть ты что-нибудь. Черножопые скоро сведут меня в могилу. Совсем оборзели…
Под "черножопыми" она имела в виду осетинов, тех, что три года назад скупили в нашем подъезде весь пятый этаж - три большие квартиры, - сделали там евроремонт и вселились туда целым табором. Три квартиры - три огромных семьи: три папы на дорогих иномарках, три мамы в красных косынках, древняя трясущаяся старуха и выводок бойких детишек, один из которых, Салман Магоматов, давно вступил в возраст половой зрелости и уже сам разъезжал на "мерседесе". Он-то впоследствии и доставил мне неприятности.
В подъезде поговаривали, что осетины успешно бодяжат водку, гоняют из Турции фуры со спиртом, чем и живут, при этом живут очень неплохо. На газоне напротив нашей парадной я часто видел их дорогие машины и завидовал: "Эх, устроились люди. Не то что я, неудачник". Этим мой интерес к богатым соседям и ограничивался. Они не знали меня, я не знал их. До тех пор, пока…
- Он чуть не порвал мне трусы. Облапал. Обмусолил всю шею, - то ли жаловалась, то ли смаковала этот момент Лариса. - Противно! В следующий раз меня изнасилуют!
- Возмутительно! - в сердцах я ударил кулаком по столу. Я даже отбил об стол руку. - Надо что-то срочно предпринимать! Ты готова дать показания участковому?
Лариса ловко стукнула костяшкой пальца меня по лбу.
- Леонидыч, ты, наверное, рехнулся. Какой участковый? Все менты у них давно куплены с потрохами. Они бегают к осетинам за водкой.
- Что же тогда? - мямлил я. - Что же… что же?
- У тебя остались знакомые, - кто мог бы по-мужски поговорить с этим Салманом?
Таких знакомых у меня не осталось. Я мычал и никак не мог разродиться хоть каким-нибудь предложением.
- Ладно, - махнула рукой Лариса. - Не бери в голову.
- Погоди… - я наконец принял решение. - Я сегодня же сам побеседую с этими негодяями.
- Ты хочешь сказать, что сумеешь намылить им морды? - рассмеялась Лариса. - Да ты крут, Леонидыч…
Нет, я не был крут; я не собирался мылить им морды. Я всегда отрицал насилие как форму возмездия; я ни разу за всю свою жизнь не ударил ни одного человека. Но ведь сила духовная в миллионы раз эффективнее силы физической. Исторические примеры этому лежат на поверхности - Дева из Домреми, которая повела за собой всю Францию; Фемистокл, сказавший Еврибиаду: "Бей, но выслушай!.."
И осетины меня внимательно выслушали. Не били, но выслушали. Посокрушались, согласились, что Салман поступил некрасиво, достали из бара бутылку хорошего коньяка. Я не помню, как вечером дополз до своей квартиры. Может быть, меня привели? Татьяна рассказывала, что соседка по площадке обнаружила меня мирно похрапывающим на бетонном полу возле двери. После этого я ушел в глубокий двухнедельный запой, а Салман дал Ларисе двухнедельную передышку. Но вот однажды он объявился на пороге нашей квартиры, блеснул золотой фиксой и зловещим тоном спросил меня;
- Помнышь, чито вчэра зыдэлал?
Какое там? Вчера я был пьян, как монгол.
- Пышлы покажу. - Салман улыбнулся, подмигнул выглянувшей из комнаты Ларе и поманил меня из квартиры. Я удивленно пожал плечами и поплелся следом за ним.
То, что он показал во дворе, чуть не лишило меня сознания.
Белый "мерседес", за рулем которого я часто видел Салмана, как обычно, подминал под себя газон возле нашей парадной. Блестящий красавец с темными стеклами, который явно стоил огромных денег. Блестящий красавец, вид которого портили разбитая фара и небольшая вмятина на правом крыле.
- Ты зачэм это зыдэлал? - громко спросил Салман, тыкая пальцем во вмятину.
- Я?!! Да вы что?!! - Я поперхнулся этим вопросом, слова застряли у меня, в глотке.
Салман наклонился и поднял с земли круглый булыжник, какие обычно встречаются по берегам горных речек.
- Вот этым, - пригвоздил он меня уликой. - Люды видэл, у нас эст савдэтэль.
Свидетели продаются сейчас в России по бросовым ценам. Их можно покупать пачками, и я доказал бы это в каком угодно суде. Но тогда, стоя возле разбитого "Мерседеса", я ничего не соображал с похмелья, был совершенно не в силах сопротивляться и безропотно принял на себя всю ответственность за разбитую фару, успокаивая себя мыслью о том, что, быть может, действительно, хлебнув водки, набрался смелости и напакостил осетинам. Вот только нетрезвый я никогда не был способен на подвиги. Даже на маленькие пьяные подвиги.
- Да нет, не может этого быть, - продолжал обреченно рыпаться я, понимая, что приговор мне уже подписан.
- Может… Может, - хохотал мой мучитель. - Машин портыл ты, доходяга. Пышлы, пиши манэ расдысак и налью табэ водки.
После подобного обещания я написал бы и сотню расписок. И миллион… Но хватило одной - на восемьсот долларов. И составленного под косноязычную диктовку Салмана письменного признания в хулиганстве. Осетины дали мне месяц сроку, чтобы собрать деньги, хотя и я, и они понимали, что этому не бывать. Ставкой в этой игре, скорее всего, была моя старшая дочка.
- Тебя развели, Леонидыч, - говорила она мне через неделю после этого случая. - Развели, понимаешь? Где свидетели, которые якобы видели, как ты швырял булыжник в машину? Покажи мне этих свидетелей. А где стеклышки от разбитой фары? Я искала их около "Мерседеса" в тот день, когда на тебя наехали. Ничего не нашла.
Я молчал.
- Да скажи ты хоть что-нибудь! Что собираешься делать? Неужели платить? Из каких денег?
Я молчал.
- Леонидыч, - Лариса внимательно посмотрела в мои глаза и четко, почти по слогам проговорила: - Мне стыдно, что я твоя дочь. Мне стыдно, что во мне твои ДНК. И где только мама отыскала такого рохлю?
Я молчал. И размышлял о том, что в свои пятнадцать Лариса порой выглядит уже совершенно взрослой. А я не заметил даже, как она подросла, в это время вылезая из кожи вон, чтобы ей за меня было стыдно…
После этого разговора больше мы с ней не общались. "Доброе утро, дочка" - "Угу"; "Как экзамен?" - "Нормально"; "Сегодня по дороге с работы наблюдал потрясающую картину" - "Поздравляю"; "Рассказать?" - "Обойдусь". Я снова был решительно отодвинут в сторону. Полоса потепления отношений закончилась.