- Так вы в милиции работаете?-спросил он Виктора.- Это серьезно?
- Конечно. Но к вам я пришел не по милицейским делам, а по комсомольским.
- Ну, скажем, как внештатный инструктор?
- Вроде. Интересует меня бывший ваш студент Карцев. Помните такого?
- Еще бы! Лично я, так особенно,- хохотнув, откликнулся Саша.- Вся моя карьера рухнула из-за этого великого грешника. А на моих костях вот, пожалуйста, воздвигся.- Он сделал широкий жест в сторону Волкова.- Под овации народа.
- Народ безмолвствовал,- улыбнулся тот.- Воздвигся исключительно благодаря вмешательству внешних сил.
Волкову, видимо, передался шутливый тон товарища.
- Именно,- подхватил Саша.- Хотя не такой у нас народ, чтобы безмолвствовать.
Оба парня понравились Виктору, и он прямо спросил:
- А что, хлопцы, верно поступили с Карцевым или нет? Только честно.
- Хотите честно? - азартно переспросил Саша и оглянулся на товарища.- Как, Боря, а? Рубанем?
Добродушная улыбка сползла с лица Волкова.
- Что значит "рубанем"? - Он твердо посмотрел в глаза Саше.- Карцев вел себя, как последний сукин сын.
- На институтском собрании? - живо осведомился тот.
- Да, на собрании.
- А в ту ночь, в общежитии?
- Я тебе уже говорил,- покачал головой Волков.- После того собрания я ни одному слову его не верю.
- Ага! А до этого верил?
- Просто не было случая узнать его раньше.
- Брось. Он целый год у нас учился. Мало тебе?
Приятели, забыв о Викторе, ожесточенно заспорили.
При этом Саша закипал все сильнее, а Борис становился все упрямее и спокойнее.
- В чем все-таки его вина? -чуть не кричал Саша.- Ведь на собрании даже Бухаров признал, что Карцев тут ни при чем.
- Бухаров твой был пьян и мог все забыть. А мог и соврать. Это ты тоже прекрасно знаешь.
- Верно! Но тут он не врал! Если хочешь знать, ему даже выгоднее было взять Карцева в свою компанию.
- Он еще и дурак, как тебе тоже известно,- небрежно пожал плечами Борис.
- И все-таки собрание вели необъективно, предвзято! Вот Карцев и сорвался!
- Тем не менее он не имел права оскорблять всех и пороть черт знает что.
- И вина у всех была разная, а наказали всех одинаково и на всю железку! - не унимался Саша.
- Тоже верно,- согласился с ним Борис и обернулся к Виктору.- Знаете что? Вам уже теперь кое-что ясно, надеюсь?
- Кое-что да.
- Поговорите-ка еще с Инной Долиной из нашей группы. Уж она-то Карцева знала лучше всех нас.
- Гениальная идея! - воскликнул Саша.- Сейчас я вам Инку представлю.
Он сорвался с места и исчез в аудитории.
- Они дружили? - спросил Виктор.
Борис кивнул головой.
- Кажется, даже больше.
- И сейчас видятся?
- Вот этого не скажу, не знаю. Но если видятся, то она вам сама скажет. Инна человек прямой.
В коридоре снова появился Саша. Рядом с ним шла невысокая, ему по плечо, черноволосая девушка, на ярких влажных губах ее играла улыбка, она что-то весело говорила Саше, блестя темными, чуть подведенными глазами. "Эффектная девушка",- подумал Виктор.
Подойдя, девушка свободно протянула ему руку.
- Инна.
- Виктор.
- Ну, а мы пойдем,- сказал Саша, беря Бориса под руку- Ты, Инна, потолкуй с товарищем начистоту.
Девушка ослепительно улыбнулась.
- С удовольствием.- И, когда ребята отошли, спросила: - О чем же мы будем толковать?
Виктор, чуть-чуть стесняясь этой обезоруживающей улыбки, сказал:
- Мне хотелось расспросить вас о Толе Карцеве. Вы, кажется...
Девушка улыбнулась и просто сказала:
- Да, мы дружили. А что?
- Ничего. Но теперь вы не дружите разве?
- Почему вы меня об этом спрашиваете? Ведь я могу и не ответить.
Она продолжала улыбаться. Но Виктор уже не улыбался в ответ. Ее ослепительная улыбка начинала почему-то коробить его. Девушка словно отгораживалась этим от него, отказывала в прямом разговоре.
- Потому что с Толей плохо,- медленно сказал он, глядя ей в глаза и стараясь уловить впечатление, которое произведут его слова. Он уже не верил, что девушка будет с ним до конца искренна. Но Инна, видимо, и не думала притворяться.
- Он виноват сам,- сердито сказала она.- Во всем только сам.
- В чем же "во всем"?
- В том, что с ним случилось.
- Вы не верите его объяснениям?
Девушка решительно покачала головой. Сейчас она уже не улыбалась.
- Это не имеет значения.
Виктор удивленно посмотрел на нее.
- То есть как?
- А так. Важно не то, верю или не верю ему я. Важно, что ему не поверили вообще. Важно, что его исключили из института и из комсомола,.
Виктор не успел ответить. Прозвенел звонок.
- Знаете что,- торопливо сказал он.- Можно с вами договорить на следующей перемене?
Девушка снова улыбнулась.
- Конечно.
- Вот и прекрасно.
Это получилось у него суше, чем следовало.
Прогуливаясь по пустынному коридору, Виктор пытался сосредоточиться и вспомнить все, что узнал, соединить воедино, понять, наконец, что же произошло с этим, пока незнакомым ему Толей Карцевым, который вот уже два дня, как занимал все его мысли.
Но сосредоточиться не удавалось. Внимание отвлекали голоса, доносившиеся из-за дверей аудиторий, какие-то объявления на стенах, листки-"молнии", шутливый фотомонтаж, наконец, люди, проходившие мимо него.
Виктор некоторое время еще ходил не спеша по коридору, но вдруг, торопливо досмотрев на часы, устремился вниз по лестнице, перескакивая через ступени.
Слегка запыхавшись, он вбежал в комитет комсомола. В первой комнате, как и раньше, никого не было.
Шарапов оказался один и, хмурясь, что-то писал. Когда Виктор вошел, он поднял голову, скупо улыбнулся и сказал:
- А, тезка. Ну, что скажешь?
Виктор усмехнулся.
- Во-первых, я забыл тебе отдать ключи.
Они как-то незаметно, по комсомольской привычке, перешли на дружеское "ты".
- Какие еще ключи? - удивился Шарапов.
- Беспризорные. Которые валялись там на столе.- Виктор кивнул в сторону первой комнаты.- Не дело это, милый мой. Небось документы запираете.
Шарапов, покачав головой, взял ключи.
- Ох, уж эта Машенька. Ну, а во-вторых что?
- А во-вторых, хочу кое-что спросить, раз уж зашел. Говорят, собрание было не очень объективным? Говорят, что при разной вине все семеро были наказаны одинаково?
- Говорят, говорят,- сердито повторил Шарапов.-
Уж ты-то должен знать, что такое "говорят"! Мы не милиция и не суд, чтобы копаться в деталях. Мы давали принципиальную оценку всему. Мы, если хочешь, урок извлекали из этого вопиющего дела. И оценку нашу поддержали и партком института и райком. А по большому счету все они виноваты одинаково.
Виктор пытливо посмотрел на Шарапова и спросил:
- Мне хотелось бы знать, пробовал ли кто-нибудь оспорить решение собрания?
- Пробовали. Как раз из группы, где Карцев учился. Но мы им объяснили. Менять хоть в какой-то части решение собрания - это подрывать моральное и воспитательное значение всего решения, подрывать наш авторитет в глазах молодежи. Этого нам никто не позволит. И учти еще, что отчет о собрании был опубликован в нашей газете.
- Ого!
- Именно что "ого"! Дело нешуточное.
- Да, дело нешуточное,- задумчиво повторил Виктор.
Простились они вполне дружески, но на этот раз у Виктора возникло ощущение какой-то неудовлетворенности разговором. Шарапов один, без Лели, казался как бы дальше, холоднее, рассудочнее, что ли.
Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Виктор размышлял о Карцеве. Что же это за парень? Вот, например, дружил он с девушкой. Такая, как эта Инна, на серенького, невзрачного парня внимания не обратит. Чем же он понравился ей тогда?
Этот вопрос Виктор и задал девушке, когда они встретились в перерыве между лекциями.
- Чем? - переспросила та и, помедлив, ответила: - Остроумен, начитан, смел... был. Ну и внешность, конечно.
Она улыбнулась.
"Чему же ты улыбаешься?" - сердито подумал про себя Виктор.
- Вы говорите, "был смел". А теперь?
Инна пожала плечами.
- Теперь он просто жалок. Нам даже не о чем говорить. Все пытается оправдываться. Даже...- На лице ее появилось страдальческое выражение.- Даже чуть не плачет, представляете?
- Представляю...
- Он недавно приходил ко мне. Я просто не знала, как себя с ним вести.
- Когда приходил?
- Вчера. И так нервничал, так спешил.
- А куда спешил, он сказал?
- Нет. Но его ждал на улице какой-то парень.
Виктор настороженно спросил:
- Какой парень? Какой из себя?
- Кажется, невысокий, в темном пальто, светловолосый. Потом он шапку, правда, надел. Такую, знаете, "москвичку". Он стоял как раз под фонарем. Я его хорошо разглядела.
"Тот самый,- подумал Виктор.- Но как держат, намертво! Даже к девушке одного не пускают". И еще он подумал, что эта девушка помощником ему не будет, она никому не будет помощником, ни в чем.
Виктор сухо простился.
По дороге, уже в троллейбусе, он решил: "Карцева сейчас нельзя вызывать к Федченко. Это может поставить его под удар, и неизвестно еще какой удар. Кто же все-таки тот парень? И самое главное: почему Карцев вчера так волновался? И куда спешил?"
Глава III. СТАЯ
Карцев шел быстро и молча, прикрывая лицо от ледяных порывов ветра поднятым воротником пальто. К ве-речу сильно подморозило.
Рядом шагал Розовый. Неожиданно он споткнулся и, чуть не упав, громко выругался, потом, мелко семеня, догнал Карцева. Розовый с ожесточением потер свои рубиново-красные уши и, достав из внутреннего кармана пальто "москвичку", нахлобучил ее на голову.
- Погода, чтоб ее...- словно оправдываясь, проворчал он.- Еще, глядишь, никто и не притопает.
Карцев сделал вид, что не расслышал. Ему не хотелось говорить. Хотелось молчать и подставлять лицо ветру, хотелось думать об Инне. О ней он сейчас думал неотступно, пока они торопились с Розовым на условленное место, боясь опоздать.
Ему было больно вспоминать прошлое: обжигающие поцелуи Инны; ее лучистую улыбку, когда она смотрела на него; и самого себя, такого счастливого под ее взглядами, такого уверенного, даже, наверное, красивого. На вечере в институте ведь сказал же кто-то за их спиной: "Какая чудесная пара".
Чудесная пара... Нет! Не было пары, ничего не было! Был обман! Инна предала его так же, как и все там, в институте. И вот последний их разговор сегодня. Она сказала: "Я не люблю слабых, я сама слабая. Мне тяжело с тобой. Уходи". Он готов был провалиться сквозь землю от этих слов, от ее нетерпеливой улыбки, от безразличного, совсем чужого взгляда. Ей, видите, тяжело! А его словно и не было в этот миг. Слезы вдруг выступили у него на глазах от обиды, от отчаяния. Он почувствовал, что рушится все, чем он жил целый год, чем собирался жить долго, жить так радостно...
Вот этих слез больше всего и не мог себе сейчас простить Карцев. Впрочем, он многого не мог себе простить, и другим тоже, другим особенно. Злоба, которой он раньше даже не подозревал в себе, душила его при мысли об этих "других". И среди них была Инна. Не-ет, теперь он бабам верить не будет, шалишь. Он так и говорил про себя с нарочитой грубостью - "бабы"! Теперь он сам какую хочешь обманет, пусть только подвернется. И вообще он теперь кого угодно обманет, если уж он свою мать стал обманывать. Правда, тут другое, тут из жалости. А больше ни к кому у Карцева жалости нет, ни к кому. Одна злость.
Он покосился на Розового.
Тот был ниже его, но шире и сильнее. И еще он был отчаяннее, безжалостнее и гордился, рисовался этим. Кажется, он боялся только одного человека, одного на всем свете, но этого человека боялись все, с кем теперь встречался Карцев, и восхищались им тоже все. Розовый был ближе к нему, и отблеск власти и авторитета падал и на Розового. Он многое знал из того, что другие не знали, многое умел, а главное, мог пойти на такое, о чем другие боялись и подумать.
Карцев еще раз покосился на своего спутника. Он хорошо запомнил вчерашний удар во дворе. Что ж, он получил его за дело. Наверное, он бы и сам ударил другого, если бы тот, другой, вдруг отказался от сообща намеченного плана. Ударил бы! Раньше нет, а теперь ударил бы, "навесил", не побоялся. У Карцева вчера был такой момент-он, дурак, еще думал о встрёче с Инной, мечтал, что эта встреча кончится совсем по-другому. В этот момент он вдруг почувствовал отвращение к Розовому, который, как тень, ходил вчера за ним, почувствовал страх к шальному, опасному делу, в которое его втягивали. И получил за это.
И вот он идет сейчас туда, и нет уже вчерашнего отвращения, нет страха. Розовый прав, все люди сволочи, все гады, а жизнь - копейка, и своя и чужая. Примитивная, конечно, философия, но верная. Жизнь грубее и проще, чем кажется. И, к примеру, этот Розовый куда тверже стоит на земле, чем он, Карцев, этакий разочарованный интеллигент, хлюпик в общем. Надо жить, ни черта не боясь, и не задумываться о других.
Карцев подтолкнул Розового в бок и, когда тот поднял голову, подмигнул ему.
- Иди ты знаешь куда...- зло буркнул Розовый,
- А чего ты?
- А ничего.
У Розового были свои заботы и сомнения.
Это только Карцеву казалось, что Розовый все может и боится только одного человека. На самом деле Николай Харламов (Розовый была его клика в этой шайке) боялся многих и далеко не все мог. У него была мутная, беспокойная жизнь, все шло кувырком в этой жизни, все было не как "у людей".
Началось это давно, еще до того, как арестовали отца. Тот работал кладовщиком в какой-то артели. Колька плохо понимал, что случилось с отцом. Мать злым голосом кричала: "Другие тысячи крадут и выходят сухими из воды! А мой на копейку, по пьянке - и в тюрьму! Сволочи! Все, как есть, сволочи, и судьи и прокуроры!" И Колька уже тогда научился по-своему укорять отца: почему он украл так мало, другие вон тысячи крадут, и им ничего не бывает. И ненавидел каких-то неведомых ему судей и прокуроров. Они казались ему свирепыми и жадными.
А отец был совсем другим, его Колька помнил. Отец был тихим человеком, вкрадчивым и услужливым.
А когда выпивал, то плакал, и жаловался, и если не приходил дядя Федя, его приятель, то усаживал напротив себя Кольку и жаловался ему. Колька испуганно таращил глаза и тоже начинал всхлипывать.
Иногда отец появлялся днем, когда мать была на работе. Тогда приходила как-то по-особому улыбавшаяся тетка Зина с их двора, и Колька выставлялся за дверь. Он старался улизнуть на улицу, чтобы не встретить соседей. Их почему-то он особенно стеснялся в этот момент. Однажды, когда пришла тетка Зина, Колька спрятался в комнате. "Убежал, шельма",- сказал отец. А мальчик с замиранием сердца, испуганно наблюдал за ними.
Как-то, забывшись, он проговорился матери. Та, побагровев, кинулась на отца, громадная, толстая, разъяренная. Отец не дрался, он только закрывал руками голову и плачущим голосом подвывал: "Машенька, будет тебе... Ну, будет, Машка-а..." Мать била наотмашь, чем попало. Потом она выбежала на двор искать тетку Зину, и оттуда скоро понеслись ее злые вопли. После этого к ним в первый раз пришел участковый. Потом он приходил еще. Колька его боялся.
Когда тихого, покорного отца арестовали, мать велела не рассказывать об этом в школе. Так у мальчишки появилась тайна от всех. В школе ему стало плохо. И дома тоже. Мать кляла все на свете и начала выпивать. Вскоре ее уволили с завода - она была фрезеровщицей. Потом устроилась сторожихой. Колька ходил полуголодный и грязный. Соседи кормили его, ругали мать, грозили пойти куда-то. Из школы приходила рассерженная, усталая учительница, говорила с матерью, та плакала. Кольке становилось жаль ее, и он невзлюбил учительницу.
С ребятами он ладил, они слушались его, он был сильный и знал много такого, чего не знали они. Мальчишки смотрели на него со страхом и почтением. Он стал у них коноводом.
После пятого класса Колька бросил школу: его оставили на второй год, как, впрочем, и в четвертом и в третьем. Он не любил и не умел учиться, он давно перерос всех в классе, и многие учителя смотрели на него опасливо и считали безнадежным. Не все, конечно. Но он замечал только таких.
Книг Колька не читал вообще, это было слишком трудное занятие для него. Даже книжки "про шпионов", за которыми гонялись другие ребята, оставляли его равнодушным. Зато было кино. Рекорд в его репертуаре поставил один американский фильм. Семь рыцарей с большой дороги, отважно защищавшие забитых мексиканцев от набегов бандитов, стали его кумирами.
Этот фильм не сделал, конечно, из Кольки бандита и ничего не изменил в Колькиной судьбе, как, впрочем, и в судьбе любого из тех, кто его смотрел. Но фильм дал новую, неиссякаемую пищу для Колькиной фантазии, ведь он так отвечал его взглядам и вкусам.
Задыхаясь от восторга, Колька жадно глядел на экран, боясь пропустить хоть один жест, хоть одно слово своих кумиров, упиваясь их геройством и не замечая их волчьей, одинокой жизни, их тоски и опустошенности. У одного он перенимал лишь уменье бросать нож, у другого- презрительное отношение к слабым, у третьего - любовь к деньгам, преимущественно чужим, у четвертого- приемы в драке. Впрочем, вскоре он убедился, что последнему стоит поучиться вовсе не у него, а у странного маркиза из фильма "Парижские тайны". Таких грандиозных и свирепых драк он еще не видел нигде.
Парень стал еще грубее и решительнее с ребятами во дворе, хотел, чтобы все его слушались, любил показывать свою силу и не боялся крови, ни своей, ни чужой. У него был крутой, задиристый, как у матери, характер. И его боялись и слушались даже те, кто был постарше.
Он пытался заманивать в укромные уголки девочек, дарил конфеты, угрожал, выдумывал что-то. А потом грязно хвастался, добавляя даже то, чего не было.
Бросив школу, Колька поступил на завод, где раньше работала мать. В бригаде их было двое учеников. Бригадир, прыщавый, рыжеватый парень, хитрый и насмешливый, заставлял их таскать заготовки, убирать помещение, хотя это полагалось делать по очереди всем членам бригады. Заработка не было, учебы тоже. Напарник хотел было идти и жаловаться куда-то, но Колька его отговорил. Жаловаться! Что они, мексиканцы какие-нибудь, что ли? Посчитаются с бригадиром сами. Парень был убежден, что имеет на это право. Они запаслись масками, точь-в-точь, как тот маркиз, и после вечерней смены незаметно проводили бригадира до первого темного переулка. Драка была молниеносной и жестокой. Бригадир месяц отлеживался в больнице. Нападавших не нашли. Колька и его напарник чувствовали себя героями.
Вскоре Колька стал совершать прогулы, приходить пьяный домой, а иногда и вообще сутками не появлялся дома. Мать давно махнула на него рукой.