Возле бочкообразного здания цеха имелось заросшее камышом и ряской озерцо. Стоя на берегу и покуривая сигарету, я и представления не имел, что в паре метров от меня, на дне озера, в черных полиэтиленовых мешках покоятся трупы брата и сына покойного заместителя председателя Спецстроя Сурена Осепьяна.
– Пожалуй, мне тут уже делать нечего, – сказал я, увидев во дворе Грязнова. – Вячеслав Иванович, ваши ребята, – я показал на "газон", – не подкинут меня до больницы? Там моя машина осталась.
– Садись к ним. Мы все равно мимо поедем.
– Если будет что-то интересное… Ничего, если я вам позвоню?
– Звони, конечно, поделимся информацией. И ты не пропадай.
– А что вам рассказал родственник Бирюкова, который на опознание приезжал, когда Бирюков пропал?
– Пять дней назад, во вторник двадцать шестого, ушел во второй половине дня, вроде бы у него была назначена встреча с кем-то в городе, но с кем, он то ли не знает, то ли не хочет говорить. Вообще, у меня такое впечатление, что этот его шурин недоговаривает чего-то. То ли боится, то ли скрывает. Но я же вижу, крутит что-то человек.
– А давно Бирюков был в Москве?
– Недавно, вот у меня тут записано: приехал двадцать четвертого, пропал двадцать шестого. Еще сказал, что в поезде папашу твоей знакомой кто-то обчистил, все документы его тю-тю.
– А чем Бирюков эти два дня в Москве занимался?
– Так вот я и говорю, что родственник его крутит, не говорит. Искал, мол, знакомых своей дочки, а больше я ничего не знаю, покойный, дескать, мне ничего не рассказывал.
– Как вы думаете, а если мне с ним поговорить? – предложил я.
Грязнов на меня уставился, словно я только что на свет народился у него на глазах.
– Вроде я человек не совсем для них посторонний, – развивал я свою мысль, – и в то же время я вроде бы на их стороне, адвокат все-таки. Представлюсь, скажу, что защищаю дочку покойного Бирюкова, то есть их родственницу, рад познакомиться с ее семьей, то да се. Может, мне они больше расскажут?
– А мы, значит, не на их стороне? – хмыкнул Грязнов.
– Так я же с их точки зрения…
– Ладно, господин адвокат, попробуй, только лишнего им сам не наболтай. Вы, адвокаты, поговорить любите.
– Тем и кормимся, – с фальшивой скромностью развел я руками.
Семья покойного Бирюкова пошла со мной на контакт охотно. В этом не было ничего удивительного. Если бы я первым не дал о себе знать, то, скорее всего, через несколько дней мать Лены Бирюковой сама бы меня отыскала.
С детства не люблю я ни свадеб, ни похорон, ни своих, ни тем паче чужих. И в том, и в другом случае вечно мелькают перед глазами заплаканные женские лица и толком невозможно ни с кем разговаривать, потому что едва присядешь, как твоя собеседница уже вскакивает и со словами: "Ой, я про холодец забыла!" – пропадает на полчаса.
Только отыщешь ее, только снова привлечешь к себе внимание, как новая мысль напрочь заслоняет все кругом: "Ой, на столе хлеба мало! Надо нарезать".
И такая круговерть целый день, и некогда людям сесть и сосредоточиться ни на своем горе, ни на своей радости. А потом сваливают все на национальный характер.
Вдова Бирюкова приехала в Москву за телом покойного супруга на один день и остановилась на квартире у своего брата. По телефону я наврал, будто хочу с ней встретиться, но на самом деле мне был нужен ее брат, единственный возможный свидетель похождений Бирюкова в Москве в последние дни жизни. Мать Лены тоже хотела со мной встретиться и очень переживала из-за того, что не успевает заехать ко мне на работу. Я убедил ее, что мне абсолютно ничего не стоит самому приехать.
Мне открыла дверь пожилая женщина с опухшим от слез лицом, в черной кружевной косынке на голове и в темном платье.
– Вы Юрий Петрович? – спросила она, глядя на меня изумленными глазами. – Такой молодой?
Она не смогла скрыть своего разочарования, но вовремя опомнилась.
– Ой, что это я говорю. Проходите, пожалуйста. Не разувайтесь, ради бога, не разувайтесь, у нас пол не мыт, – испуганно замахала она руками в прихожей, словно пол в их квартире был посыпан толченым стеклом. – Ничего, если мы с вами в детской поговорим? – шепотом сказала она, провожая меня в комнату.
В квартире из-за занавешенных окон и зеркал стояла невыносимая духота. Я заметил сквозь приоткрытую стеклянную дверь зала новенький гроб, стоящий на составленных кухонных табуретках. Гроб был из самых недорогих, обитый красным шелком с черными траурными рюшами.
Увидев весь этот антураж, я понял, что с призрачными мыслями о том, что родственники внесут хоть какой-то гонорар за защиту Лены, придется расстаться.
– Брат пошел машину доставать, – объяснила Бирюкова. – Надо же мужа домой везти хоронить. Ой, горе, ой, горе! – тихо всхлипнула она, прижимая к сухим глазам мятый носовой платок.
Узнав сразу, что моего предполагаемого свидетеля нет дома, я расстроился и уже пожалел, что пришел. Зачем я здесь? Что нового могу сказать этим людям? И так на душе кошки скребут, еще слушать чужие вопросы…
Детская казалась единственной комнатой в квартире, которую не затронул похоронный аврал. Окно в ней было открыто и воздух был свежий. Со светлых обоев на стенах на меня смотрели веселые львята и черепахи в солнечных очках.
– Кофе хотите? Или чаю? – спросила, заглядывая в комнату, моложавая женщина в светлом халате, но с траурной косынкой на голове.
"Жена ее брата", – подумал я и не ошибся.
– Спасибо, ничего не нужно.
Но обе женщины принялись так активно упрашивать, что волей-неволей пришлось согласиться на кофе.
Мать Лены засыпала меня вопросами о дочери, но у нее не хватало сил вдуматься или хотя бы вслушаться в мои ответы. Сама того не замечая, она перебивала меня на полуслове, то рассказывая, какой Лена была хорошей, умной девочкой, когда училась в школе и в университете, то вспоминала тот вечер, когда она с мужем услышала по телевизору как громом поразившую их весть, что Лена арестована… То она принималась расспрашивать меня о самом убитом Осепьяне, то снова, спохватываясь, повторяла в сто первый раз:
– Ну как моя Леночка там в тюрьме? Не похудела? Как ее там хоть кормят?
В это время невестка Бирюковой принесла в детскую поднос, на котором кроме кофейника и чашек громоздилась целая гора свежей домашней сдобы. Снова поднялась суета, женщины наперебой принялись угощать меня:
– Попробуйте. Вот пирожок с капустой, а этот яблочный. Или, может, вы с творогом любите? Этот, кажется, с творогом.
В результате мне попался все же пирог с капустой, который с кофе ну никак не сочетался и который мне пришлось мужественно прожевать и проглотить.
– А может, по сто грамм? – неуверенно переглядываясь с невесткой, предложила мне вдова.
Но от "ста грамм" я просто наотрез отказался самым категоричным тоном, какой только мог из себя выжать.
Поставив передо мной поднос, невестка не ушла по своим делам, а из любопытства осталась стоять в дверях и слушать, о чем я говорю. Впрочем, она мне не мешала, даже помогала своим присутствием, потому что время от времени останавливала словесные излияния Бирюковой грозным окриком:
– Люда! Да дай же ты человеку сказать!
Я понял, что в этой ситуации невестка соображает лучше, чем подавленная свалившимися на нее горем и хлопотами мать Лены, и что вряд ли я узнаю от Бирюковой что-нибудь интересное. Побыстрее допив свою чашку и дожевав пирожок, я посмотрел на часы и поднялся, всем своим видом показывая, что спешу. Каждый метр до входной двери пришлось брать с боем. Мать Лены вцепилась в меня мертвой хваткой и, казалось, не выпустит, не рассказав, какие оценки ее дочь получила во время последней сессии в университете и как она любила в детстве вязать мишкам свитера и шарфики.
– Моя Леночка очень хорошая! Помогите ей, прошу вас! Мы люди не богатые, но я вам все отдам! Квартиру продам, если понадобится, – зарыдала в конце концов Бирюкова, совершенно выбив меня из колеи.
Чувствуя себя совершенно запутавшимся, я едва вырвался из ее объятий и выскочил вон.
Черт меня побери, если еще хоть раз сунусь домой к обезумевшим от горя родственникам…
Но рано, рано я паниковал. Все, что нужно, я преспокойно узнал от невестки, выскользнувшей следом за мной на лестницу с мусорным ведром, якобы к мусоропроводу, а на самом деле догнавшей меня возле кабины лифта.
– Вы на Люду не обращайте внимания, она от всего этого немного свихнулась, – шепотом сообщила невестка, пожирая меня горящими от любопытства глазами. – Мы с Ильей сами не все ей рассказываем. Боимся, она этого не перенесет. Сначала с дочкой такая беда, а теперь с мужем… Вы ведь что-то спросить у нее хотели? Да?
Пытливые глаза уставились на меня, словно просвечивая рентгеном.
– Так вы у меня спрашивайте, я все про них знаю. Люду лучше не беспокоить, она от нервов сама не своя.
Я понял: вороне Бог послал кусочек сыра. И не стал скромничать.
– Я, собственно, хотел узнать, с кем отец Лены встречался здесь, в Москве? Чем он вообще занимался в последние дни? Ведь он вроде бы приехал, чтобы узнать, как у Лены дела. Почему же он меня не разыскал?
Невестка мелко-мелко закивала, показывая, что вопрос ей понятен и что она уже знает ответ.
– Я все знаю, – захлебываясь от радости, зашептала она. – Илья, мой муж, с ним везде по городу ходил. Только Люде мы рассказывать ничего не стали. Лена теперь для нее свет в окошке, если она правду узнает, то и не знаю, что с ней будет. Вы ведь уже знаете, чем ихняя Ленка тут в Москве занималась?
На ее лице отразилось фальшиво-сочувственное выражение, хотя видно было, что ее всю трясет от пикантности ситуации.
Я кивнул.
– Ну так вот… Только вы Илье не говорите, что я вам все рассказала, а то он у меня такой, слова лишнего из него не вытянешь. Следователь у него тоже уже спрашивал, что Саша перед смертью в Москве делал, куда ходил, так он ничего следователю не рассказал. Я ему говорю потом: ты что! Надо было все рассказать ему! Ведь хуже-то уже не будет. А он мне – молчи, ничего никому говорить не надо, с этими людьми только свяжись, потом хлопот не оберешься.
– С какими людьми?
– С той семьей, в которой Ленка жила.
Я насторожился.
– С Осепьянами? Бирюков что, встречался с ними?
– Хуже! Они и на порог его пустить не захотели, сказали, мол, мы никакой Лены в глаза не видели, слыхом не слыхивали, никто тут с нами не жил. Так Саша что удумал, земля ему пухом…
Невестка суеверно перекрестилась мелким скользящим движением руки.
– Он ночью через забор залез на ихний участок, где дом их стоит. – Женщина понизила голос до полного шепота. – И мой дурень ему помогал, только мой снаружи остался, а Саша к самому дому подкрался и под окном подслушивал, о чем эти армяне между собой разговаривали. А они говорили, что Ленкины вещи надо в лес завезти и сжечь, чтобы родственники никаких следов потом от нее не отыскали. Вот какие люди есть! Бессовестные!
– И что потом?
– Не знаю, но после той ночи Саша сам не свой весь день был, он и к квартирной хозяйке Ленкиной ездил, и в общежитии у нее был, но он уже нам ничего не рассказывал, видно, стыдно ему было, что дочка у него такая пустельга, по рукам пошла. Переживал за нее очень. Он Ленку крепко любил. Небось он ее и разбаловал, раз она такой выросла. Как вы думаете, она на самом деле застрелила сожителя своего? И как это у нее рука поднялась?
И снова на ее лице мелькнуло фальшиво-скорбное выражение сочувствия.
– И сколько Ленке за убийство светит?
– Я не судья, не могу сказать, – уклончиво ответил я.
– Ну да, ну да, – недоверчивым тоном подтвердила женщина, толкая носком комнатного шлепанца ведро с мусором. – Ох, Люда, дожиться до такой беды на старости лет!
– А как вы думаете, к кому мог отправиться на встречу Бирюков в день своего исчезновения?
– Думаю, что к ним, к армянам этим, – решительно заявила невестка. – Не мог он допустить, чтобы Ленкины вещи взяли да и выкинули в лес, как хлам какой. У нее ведь там и дорогая одежда была, и шуба, и обувь всякая модная. Саша хотел забрать все домой. Мало ли? Еще пригодится небось. Может, продавать еще что придется, чтобы от тюрьмы ее откупать.
Я посмотрел на часы:
– Извините, мне в самом деле нужно спешить. Если что, я вам еще позвоню?
– Конечно, пожалуйста, звоните в любое время.
– Вот моя карточка, – я протянул ей визитку. – Матери ее отдайте. Может, еще понадобится что-то передать или сообщить.
– Обязательно. И вы вот возьмите, просим вас…
Неприметным движением руки женщина извлекла из складок своего халата бутылку "смирновской" водки. Вот те раз! Нет, только у нас адвокатский гонорар может заключаться в бутылке водки… Я почувствовал себя слесарем-водопроводчиком.
Между нами произошла короткая борьба. Я пытался отбиться, а тетка Лены Бирюковой старалась впихнуть бутылку в карман моего пиджака.
– Не отказывайтесь! Ни за что! Берите, берите, мы вас еще бог знает как благодарить должны… За работу, надо, надо, обычай такой. Люда вообще с ума сойдет, если узнает. Она все глаза выплакала. Если не возьмете, то подумает, что у Ленки совсем плохи дела, раз адвокат и от подарка отказывается…
Аргумент оказался железным. Водку пришлось взять.
Грязнову я позвонил вечером домой. Известие, что покойный Бирюков в последние перед смертью дни пытался пробиться на аудиенцию к Осепьянам, его заинтересовала, но не чрезвычайно.
– В принципе я это предполагал. Но все равно спасибо, что не поленился, съездил.
– Как вы думаете, мог Бирюков отправиться в тот вечер снова к ним домой? Один раз ему удалось в дом проникнуть, мог и второй раз попытаться.
– И дальше что?
– Ну, охранники могли по приказу хозяев отвезти непрошеного гостя за город в лес, избить, а когда он попытался от них сбежать, кто-то в него выстрелил…
– Ты все под себя гребешь? – усмехнулся Грязнов.
– Разве это не повод поехать к ним, поговорить с охраной?
– Так они тебе ответят, что никакого Бирюкова никогда не видели и никто к ним не приходил.
– Возьмите мать Лены и поезжайте к ним. Пускай хотя бы ей вещи дочери вернут.
Грязнов ответил с раздражением:
– Слушай, Гордеев, я тебя не пойму – ты об имуществе ее печешься или что? В правозащитники наймись, раз приспичило побороться за мировую справедливость.
– Вообще-то я и есть защитник… Ни о чем я не пекусь, просто Осепьяны тут замешаны – это же очевидно.
– А для меня пока ничего очевидного в этом деле нет. И не только для меня. Доказательства где? Или ты забыл про эту маленькую деталь? Ну, все ясно, как в адвокаты ушел, так логика из головы – вон…
Последовала пятиминутная лекция о том, как человек меняется, стоит ему перейти из следователей в адвокаты. Я терпеливо выслушал. К таким лекциям, время от времени произносимым Грязновым или бывшим моим коллегой во время работы в Генпрокуратуре Турецким, я уже давно привык…
Вот такой у меня вышел приятельский разговор со старым знакомым. Но плохо бы я знал Грязнова, если бы на следующий день днем он как ни в чем не бывало не позвонил мне на работу, чтобы сообщить последние новости:
– У Осепьянов дома никого нет, кроме двух баб, запуганных вусмерть, – дочки покойного Осепьяна и жены его брата. Обе молчат, как Зоя Космодемьянская под пыткой. Где брат покойного и его сын, вразумительно ответить не смогли. То ли за границей, то ли на отдыхе, но позвонить туда нельзя и вообще точные координаты местонахождения назвать отказываются.
– А с охраной вы говорили?
– Говорил, то же самое. То ли всех их здорово запугали, то ли я вообще ничего не понимаю.
– А когда они исчезли, удалось узнать?
– Да в том-то и все дело. На работе брат Осепьяна не появляется с двадцать седьмого.
Я едва не подскочил на стуле.
– А Бирюков двадцать шестого пропал!
– Тихо, не радуйся так громко. Это еще в принципе ничего не доказывает.
– Но все-таки!.. А узнали что-нибудь про здание цеха под Авдотьином?
– Да, арендовала там помещение какая-то частная лавочка вроде охранной фирмы, но концов ее пока найти не удалось. Ищем… Ну все, потом поговорим, сейчас на всякий пожарный личность свидетеля потрясем, посмотрим, кто он есть такой, этот Бейбулатный. Пока!
Я повесил трубку.
Бейбулатный… Знакомая фамилия, черт побери, так и вертится в голове, где только я ее слышал?
Чтобы подстегнуть сообразительность, я сходил в приемную и сделал себе кофе. Затем сел и пролистал на всякий случай свою записную книжку, где встречалась куча разных фамилий.
Точно! Бейбулатный, авария… Капитан из раздолбанного пьяным Осепьяном "фольксвагена"!
Меня слегка кинуло в жар.
Что, совпадение?
Я напряг мозги и стал вспоминать все, что рассказывала Лена (эх, жаль, я свой диктофон оставил дома! Раз в жизни нужен до зарезу, и нет его!).
Так, что же Лена рассказывала про ту аварию?
Осепьян сделал водителя угробленного "фольксвагена" козлом отпущения. Компенсацию не заплатил. Послал Лену к нему домой с подачкой, тот отказался взять. Лена точно говорила, что тот Бейбулатный жил в деревне где-то в Подмосковье. Неужели это тот же Бейбулатный, что подобрал ее раненого отца на шоссе? Фамилия не из самых распространенных. Эх, и как я мог не спросить ни как звали того капитана, ни его точного адреса? Адвокат хренов!
Я снова побежал в приемную, где у наших секретарш в шкафах хранились разные телефонные книги, справочники, адресные книги, "желтые страницы" за последние пару лет. Вооружившись толстенным и тяжеленным адресно-телефонным справочником "Московия" за позапрошлый год, клятвенно заверив девушек, что не собираюсь выдирать страницы и заливать бесценный фолиант кофейной гущей, я снова метнулся к своему столу и стал искать поселок Загорье Авдотьинского района. Общий список всех абонентов Загорья занимал полстраницы мелким шрифтом. На букву "Б" имелся только один абонент с фамилией Бейбулатный, он значился между двумя Безруковыми и целым кланом Беловых. Это был тот самый Бейбулатный, у которого, повиснув на заборе, светила трусами тетка из районной администрации.
Расширив зону поиска, я на два часа ушел с головой в изучение телефонных абонентов с фамилией Бейбулатный по всему ближайшему Подмосковью и убедился, что единственный обладатель боевой фамилии проживал в Загорье.
В принципе телефонный справочник еще не истина в последней инстанции, ибо до всеобщей телефонизации всей страны нам еще шагать и шагать, но все же…
Следующая встреча с Леной должна была состояться на будущей неделе. Я мог бы подождать и при встрече выяснить у нее имя-отчество и адрес обиженного покойным Осепьяном водителя "фольксвагена", но столько времени пребывать в неведении я не мог.
Знакомый дом на улице Зои Космодемьянской я отыскал без особого труда. Поставив машину на обочине, возле забора, я обогнул лужу и, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на коровью лепешку, подошел к калитке.
Зеленый "Москвич" стоял во дворе возле веранды. Значит, хозяин дома. В заросшем травой палисаднике на одеяле, разостланном под вишней, возились с куклами похожие друг на дружку две девочки с одинаковыми растрепанными белыми косичками.
Я поздоровался с ними через забор:
– Добрый день. А папа дома?