За время уборки мною было обнаружено немалое количество предметов, принадлежащих Ирине, и забытых ею в спешке отступающей армии. В числе прочего, я нашел: две пары трусов и бюстгальтер – все разноцветные; пару зимних шерстяных носков с гномиком; темно-синюю кружку с надписью "Ира"; китайский халат с иероглифом "Судьба"; два лака для ногтей, пилку для них же, и "Кальций Д3 Никомед" – опять же, для них, любимых (ну, или для того, чтобы мои рога росли шелковистыми и не отказывали себе в ветвистости); расческу с длиннющими черными волосами; пушистую мочалку; четыре DVD-диска и два CD; книгу Энн Райс "Черная камея"; упаковку ватных палочек и женский бритвенный станок. Забытую ею зубную щетку я просто выкинул, и в хозяйском стаканчике осталась лишь одна – моя, синяя. Которую, немного подумав, я тоже выкинул, заменив новой, изумрудно-зеленой.
Приняв в конце дня, как заслуженную награду, ванну, полную хвойной пены, я совершенно точно осознал, что сегодня у меня трудностей со сном не будет – я был выжат и морально, и физически. Хотелось добавить, что и материально – но я не стал делать этого даже в мыслях, чтобы не сглазить все еще маячивший бонус.
Впервые, с воскресенья, я почувствовал заслуженную гордость, что не закурил. Думаю, что читатель согласится со мной – причина была более чем уважительная, и я нисколечко не винил бы себя впоследствии, если бы мне не удалось избежать соблазна затянуться любимым ядом.
Но я себе этого не позволил. Именно так определяется целеустремленность – это когда ты идешь вперед, невзирая на отсутствие выходных дней и удобной обуви; не обращая внимания на мнение окружающих; не ища уважительных причин или оправданий, чтобы остановится; и несмотря на тот пустяк, что ты уже вторую неделю мертв…
* * *
Киллер дядя Вова очень сильно огорчался, когда его называли Вован. Его близкие и знакомые об этом знали, и так к нему не обращались. Ну а те, кто рисковал именно этим словом обозначить коренастого, заикающегося блондина лет пятидесяти, рисковали очень сильно. Потому что Вова, хоть и не был вспыльчивым, зато обладал хорошей памятью, и она, в отличие от стандартной человеческой способности воспроизведения прошлого опыта, не стремилась со временем затереть негативные моменты из его жизни, своеобразно отретушировав былое.
Вова одинаково хорошо помнил и комплименты, и оскорбления, и победы, и поражения. Правда, картины из его прошлого были всегда статичны, но запечатлевали, как правило, самый значимый момент волнующего события, с лаконичными субтитрами.
Вот – давний снимок высокого разрешения, слегка обработанный сепией прожитых лет, когда дед взял его впервые на рыбалку, и мастерски насадив единственной рукой вертлявого червячка на крючок № 5-0,2-10, поплевывает на него. Надпись была примерно такая: "Даже если ты опытен и располагаешь хорошей оснасткой, поплевать никогда не помешает".
А вот воспоминание недельной давности: Гурон, опухший от трехдневной пьянки после удачного скачка , лыбится и орет на весь кабак, брызжа слюной: "Вован, кореш!". Здесь надпись гораздо ворчливее и лаконичнее: "Замочу дэ́била" – именно так, и никак иначе. Когда его в детстве пытались поправить, что правильно говорить не "пионэр", а пионер, Вова бычился и замыкался.
Из-за чего у него на постоянное место жительства устроилась такая настойчивая привязанность к "велосипэдам, крэмам и музэям", точно сказать не мог никто. Хотя, вроде бы, его однорукий дед – герой Великой Отечественной, умерший от последствий военных ран и дешевого портвейна, когда юному Вовке было 6 лет, произносил эти слова именно так. Дед очень любил внука, а внук – деда. И день, когда доброго старика не стало, был худшим в долгой (для такой профессии), жизни дяди Вовы…
Сегодняшнее воскресенье было для него рабочим днем. А это значило, что в это воскресенье, с легкой руки дяди Вовы, кто-то должен усопнуть. Подходя к адресу, он, незаметно для окружающих, сплюнул трижды – но выглядело это так, будто он просто оглянулся через левое плечо. "Ну что за дуги , все не как у людей", – поморщился Вова, глядя на торчащую чуть ли не в центре открытой всем ветрам площади Пасечников дверь нужной квартиры…
* * *
В ночь с субботы на воскресенье ударил мороз. Не сильный, но все же. Первый мороз за всю осень – когда до декабря осталось каких-то 10 дней. Странная осень.
Для того, чтобы не торчать дома, где даже стены напоминали об Ирине, я поехал навестить родителей, где и пробыл полдня. Там старался быть веселым и вовсю изображал, что ничего плохого не произошло. Трепался ни о чем, выслушивал многочисленные новости большого двора, где прошло мое детство. На вопросы об Ирине отвечал уклончиво, но полагаю, мама что-то заподозрила. Я плохой актер, поэтому, думаю, заподозрить меня было несложно.
Во время обеда и очередного маминого короткого рассказа о Ленке из четвертого подъезда, я только и делал, что думал об Ирине Ериной и наших с ней бывших отношениях. В результате этих копаний вдруг отчетливо вспомнил, как однажды спросил у Ирки: "А как правильно пишется твое имя – Е-рина или И-рина?", и она мне ответила: "Правильно – Кулешова!". После этого остатки моего настроения стремительно ухнули в прошлое, и я, насильно что-то дожевав, распрощался и уехал на Пасечников.
Плеер немного помог отвлечься по дороге, но минорную тональность не изменил. Я открыл дверь своей квартиры, и лениво переступил порог – было ощущение, будто что-то забыл сделать. Ощущение, что не нужно заходить домой, а нужно побыть именно снаружи. Даже площадной ветерок потащил меня обратно вместе с дверью – но я оказался сильнее. Махнул рукой – если что-то действительно нужное, вспомню потом.
Джина видно не было, я разделся и нацепил гостевые тапочки, тут же прилипшие к ногам – похоже, они вчера пили Бейлиз вместе с Ириной. Такой десерт на ногах носить не хотелось, и мыть тапки сейчас – тоже. Я в носках протопал в темную гостиную, щелкнул выключателем и пошел открывать форточку дальнего окна. Проходя мимо напольных курантов, которые Ира не стала забирать, я услышал слегка заикающийся, смутно знакомый басок:
– П-привет тебе от С-свина, – я развернулся на голос, и мимо меня, тихонько пукнув в длинном теле глушителя, пролетела свинцовая оса, ранив высохшее тело Густава Беккера и заставив его жалобно звякнуть.
– Ёчики – м-маёчики, впичужили заказик. Ты что-ли, К-Крашанок? – на меня с дивана смотрел дяденька в слесарной спецовке, серьезный, словно пушка в его руке.
Отчего-то стало ясно, что пуля досталась бедному Беккеру, а не мне, именно потому, что я – Крашанок. А вовсе не из-за нетвердой руки или дефекта зрения заикающегося человека на диване.
– Ну? – вот когда понимаешь, сколько стоит последняя минута жизни. Я хотел заказать две, и потолще. И потом повторить, продлить, влюбиться и жениться на этих продажных коротких шлюшках. Впрочем, я их уже любил, и мысленно умолял не покидать меня…
– Не признал? – человек, каким-то образом узнавший меня, начинал проявлять неудовольствие.
У меня было два варианта – врать, или врать изобретательно. Просто врать этому матерому волку было глупо – его серые глаза буравили меня не хуже банковского сканера сетчатки. Чтобы врать изобретательно, нужен был, как никогда, мой дар – но мы с этим слесарем револьверных станков не смотрели в одном направлении, и не прикасались к одной и той же вещи. Я уже начал читать "Отче наш", старательно щипая себя левой рукой за собственный окорочок – в целях улучшения работы буксующего мозга, когда меня осенило…
Глава тридцать третья, про чифирь на брудершафт с киллером
Гвозди бы делать из этих людей.
В мире бы стало гораздо гвоздей.
Из т/с "Агентство НЛС" (2001)
Точнее, меня одурманило специфичным ароматом пороховых газов.
Запах! Я блаженно улыбнулся, и прикрыл глаза, втягивая результат сгорания великой придумки древних китайцев и автоматически продолжая щипать бедную ногу. Запах окончился очень быстро, а вместо него мой мозг посетила звуковая комбинация без каких-либо интонаций, сложившаяся в несколько простых слов, спасших мою жизнь окончательно: "Дядю Вову не срисовал . Будяк какой-то. Валить его и – валить отсюда".
Прежде чем он приподнял гипертрофированное из-за глушителя дуло своего пистолета, я, все еще с улыбкой, промямлил:
– Дядя Вова? Да я тут шеро недавно запятнал, сейчас и старшего дворника не призна́ю…
– А он мне т-туфту толкал, что пациент – л-лох голимый, филки з-захамничал … – проворчал начало оправдательного приговора киллер.
Такого напряжения мозговых извилин я не испытывал ни на одном невыученном экзамене. Приходилось, пользуясь своими куцыми знаниями фени, одновременно переводить "с", и тут же "на". Из-за этого я тормозил с ответами, и дядя Вова окончательно уверился в том, что голову я поранил существенно, причем в самом уязвимом месте.
Выделение норадреналина организмом велось по принципу "Пятилетку за три дня". Мои короткие волосы были залиты по́том, словно рис на вьетнамских полях. Было страшно наклонять голову – почему-то казалось, что этот бассейн тут же выплеснется и зальет палас. Робко постучавшейся в сознание мысли о том, что поверхность головы выгнута, а не вогнута, вообще никто не открыл – весь остальной мозг боялся. Руки мои не тряслись только потому, что я их вообще не чувствовал.
Откуда мне был знаком голос, особенно заикание, да и лицо этого киллера, я не помнил. Кроме варианта белого пятна ночера пятницы, тринадцатого, в голову ничего не приходило. Когда он предложил мне сигарету, закуривая сам, а я в ответ махнул головой и скрестил руки, этот вопрос окончательно решился в пользу пятницы, ибо Вова, кивнув, продымил кольцами:
– А, ну да, б-была ж у тебя маза з-завязать …
В моей голове откуда-то всплыла фамилия дяди Вовы – Заяц. Я даже нашел в себе силы мысленно улыбнуться способности современного общества эволюционировать (или все же деградировать?) травоядного зверя в матерого хищника. Ведь его показательная фамилия в кличке не отразилась совершенно…
Из тяжелого для меня, по причине языкового барьера, разговора, и непосредственной близости огнестрельного оружия, я узнал, что от смерти Толика Толиковича спасло не то, что он – уважаемый Крашанок. Точнее, не совсем это. Оказывается, Свин, оплативший заказ, сказал, что нужно убрать обычного обывателя, не желающего платить долги.
Голова же Крашанка стоила явно больше, и вообще – убирать авторитетного вора (вор я, оказывается!), было связано с определенными проблемами и решением воровского совета – ну, во всяком случае, для представителей старой школы, к которым дядя Вова и относился.
Решающим фактором, искривившим траекторию первой пули, и отменившим вылет следующих свинцовых подарков, был недостаточный размер гонорара. Чтобы там дядя Вова не рассказывал мне о понятиях…
Я посвятил киллера в подробности недавней автомобильной аварии со свиновским внедорожником, в результате которой я якобы и повредил себе голову, а также обрисовал свои планы взыскать со Свина за базар – не вдаваясь в подробности полученных мной оскорблений. Что-то мне подсказывало, что если бы их действительно услышал Крашанок, то Свин, один раз шлепнувшись на газон, больше бы оттуда не поднялся.
В ходе долгой беседы мы чифирнули – к счастью и удивлению, в кухонном шкафу нашелся антикварный мелколистовой черный чай, который, видимо, принадлежал хозяевам квартиры, так как я такой никогда не пил. Дядя Вова взялся готовить чифирь сам (вот я бы ему наготовил!), бухнув в пол-литровую кружку с надписью Boss, почти доверху наполненную кипятком, всю пачку и накрыл сверху минут на десять тарелкой. Потом отцедил густую жидкость, перелил в кружку поменьше, сделал три глотка, и, передавая кружку мне, причмокнул от удовольствия:
– Ядово …
Я сделал также три глотка, и передал кружку, словно косяк, обратно, значительно кивнув и сжав губы, боясь выплюнуть эту горячую терпко-горькую жидкость, которая к тому же нестерпимо воняла сгоревшим порохом.
Никак не удавалось вызвать новую синестезию. Сначала я пробовал зацепиться за тактильные ощущения, но кружку псевдослесарь постоянно подавал ручкой ко мне, а сам абсолютно спокойно держал горячий фаянс прямо за бока. За вкус его поймать тоже не удавалось – видимо, этот любимый им и абсолютно непривычный для меня напиток дарил нам разные вкусовые ощущения. А может быть, я просто сильно отвлекался на арго-переводы, и не мог сконцентрироваться на желаемом?
К концу первой кружки мое сердце вернулось к уже выученной им пляске Святого Витта, и изобретательно придумывало новые па, больше походившие на акробатический рок-н-ролл.
Когда мы закончили, я сильно взмок. По́том были пропитаны даже носки. Руки начали обретать чувствительность, и при этом предательски – нет, не вздрагивать, а дергаться в судорогах. Не иначе, сердце и до них добралось, и научило плохому.
Вскоре Вова, открутив глушитель, уложил свой инвентарь в ящик для инструмента, и стал окончательно походить то ли на сантехника, то ли на слесаря-инструментальщика, причем – непременно героя социалистического труда. На татуировку в виде перстня с кинжалом, обвитым змеей , я старался не смотреть, и глупо улыбался, демонстрируя последствия придуманной черепно-мозговой травмы.
Собравшись уходить, дядя Вова поинтересовался, как скоро я разрулю проблемы со Свином. Я ляпнул, что в течение недели – и угадал насчет реальности срока, потому что киллер, видимо, оценив по памяти охрану Свина, задумчиво кивнул. В участии, которое дядя Вова проявлял ко мне, больше всего было заметно мерцание трехгранного вопроса про бабло – сто́ит ли отдавать задаток, или запросить существенной добавки, или пока лучше подождать?
– Я те, по х-ходу, антик п-покоцал децала . Ну, хоть не набурагозил по п-полной! – он хохотнул, показав испорченные чифирем зубы. Коротко потер указательными пальцами друг о друга, сжав остальные в кулак. Я знал, что это – жест одобрения. Похоже, Свина не очень-то любили…
Киллер перешагнул порог, забрав с собой все мое напряжение…
Хотя нет – психологическое напряжение спало, а вот чифирь давал о себе знать настойчиво, будто неуемный кредитор.
Я прошелся взад-вперед, пытаясь вспомнить, чего же не хватает в квартире? Не хватало Джина – это стало ясно при взгляде на нетронутую миску с творогом, который уже заветрился.
Такого с пушистым пронырой не случалось. Не то, чтобы он был ярко выраженным рабом желудка, но растущий организм требовал свое, и мыть за котом миски приходилось очень редко – конечно, отчасти из-за лени, а отчасти из-за того, что все вылизывалось до зеркального блеска. Чего нельзя было сказать о его личном туалете – ну, тут тоже на кота роптать было нельзя, ведь он нигде, кроме отведенного для этого места, сюрпризов не оставлял. Не соврала та женщина, котенок к лотку был приучен.
Поиск в комнатах результатов не принес, но немного помог утихомирить сердце – а может, просто выдыхался чифирь. Проверив все знакомые мне нычки, и не найдя там никого, похожего на полосатого исследователя, я озадачился.
Оставался последний козырь – я бы даже сказал, джокер. Вынув из морозилки пайку мелкой рыбешки, которую продавали на рынке живьем за сущие копейки, я поместил ее размораживаться в микроволновку, а сам крикнул с кухни:
– Джин, рыбки хочешь?
Тут же где-то послышался приглушенный мяв, который, подобно поисковому биперу, больше не замолкал ни на секунду – до того самого момента, когда я извлек бедного Джина из санузла. Там он оказался еще утром, пока я брился, и был случайно захлопнут в кафельном плену. Амнистированный котенок был приговорен к двойной порции рыбешки, с чем он, хрустя и урча, справился за пару минут. А потом, умывшись и хорошенько подумав, доел и творог…
А что? Голод – он не тетка. И даже не дядька. Как сказал великий Шиллер, "Любовь и голод правят миром"…
Глава тридцать четвертая. Перелом
Человек начинает жить лишь тогда, когда ему удается превзойти самого себя.
Альберт Эйнштейн
На душе было скверно. Как-то совсем уж. Наступающий на меня кошмар никак не мог быть исправлен известными и привычными мне способами. А пока я мешкал и выжидал, он с каждым днем усугублялся и являл новые неприятные сюрпризы.
Мною проживался короткий временной отрезок, после которого бездействие будет самоубийством. Чтобы немного собраться с мыслями, я вышел прогуляться, с удивлением наблюдая погодные изменения, на которые не обратил внимания в первой половине дня. Исключительно по причине молниеносных перемещений между домами и маршрутками.
На улице недобросовестная осень спешно готовилась к зиме. Некоторые листья, как предвещал ветер, не успели пожелтеть и не стали, вальсируя в прощальном танце, опускаться на землю. Они так и примерзли к ветвям зелеными. Унылая пора стремительно ушла в декретный отпуск, обещая вернуться через девять месяцев снова. А то, что не доделала она, приходилось быстренько отрабатывать зиме. Та действовала, как могла – сердце за промахи в чужой работе у нее не болело.