– И что дальше?
Знаменский пожал плечами:
– Ничего. Ровным счетом ничего. С тех пор я ничего не знаю о Бычкове. Он ни разу не позвонил, хотя мы договаривались о контакте. Телефоны Кипариса не отвечают…
– Как вы думаете, почему он не звонит?
– Не знаю. Ума не приложу. И кстати, этот вопрос я хотел задать Кипарису. Сами видите, что из этого вышло…
Вернувшись в следственное управление, я позвонил Кэт. Рассказ Знаменского полностью подтвердился: Бычков действительно прибыл в Нью-Йорк именно тогда, когда обещал своему другу и коллеге. Но с тех пор о нем не было никаких известий…
Нью– Йорк встретил меня страшной жарой. Если бы не кондиционер в машине у Кэт, не знаю, что бы я делал. А так, глядя из прохладного салона ее "форда" на плавящиеся от жары пригороды Нью-Йорка, я блаженствовал.
– Я думала, что твоего присутствия не потребуется, – говорила Кэт, ловко маневрируя между машин, – этот Беляк, хоть пока и не выдал себя никакими особенными делами, находится… как это? На мухе?
– На мушке, – подсказал я.
– Да, именно. На мушке у полиции. То есть под постоянным контролем. И как только он себя выдаст, мы его сразу…
Она сделала руками жест, как будто выжимает мокрое белье. При этом руль она придерживала локтями.
– Вот именно поэтому я и приехал. Понимаешь, Кэт, у нас нет времени ждать, пока Беляк себя покажет.
– А как тогда? – округлила глаза Кэт.
– А вот так. Это что-то типа профилактики. Мы должны провести расследование ударными темпами.
– Ударными… Это что, мы должны его ударить? Применить пытки?
– Да нет. "Ударные темпы" – это значит очень быстро. Понимаешь?
– Да-да, – закивала Кэт. Хотя, скорее всего, многие обороты трудного русского языка еще долго останутся для нее загадкой…
…Тем не менее могу сказать, что нью-йоркская полиция работать умеет. Уже к утру следующего дня мы знали, что Кипарис помимо чисто медицинской практики руководил одной из страховых фирм. Это значило очень многое. Когда наш эмигрант начинает заниматься страховым бизнесом, то девяносто девять шансов из ста, что его деятельность связана с мафией. С той самой "русской мафией", о которой так много говорят на Западе. И страховой бизнес приносит миллионные барыши. В чем состоит смысл? Сейчас объясню.
Приходит, к примеру, человек в стоматологическую клинику поставить пломбу. Как водится, ему назначают массу сопутствующих процедур – анестезию, разные там чистки корней и всякое такое. В счете оказывается круглая сумма, часто превышающая стоимость страховки. Пациент приходит в ужас. Надо сказать, что услугами клиник, которые держат врачи-эмигранты, пользуются чаще всего эмигранты же, у которых, сами понимаете, денег мало. Тогда врач, как бы идя навстречу пациенту, предлагает сделать часть процедур бесплатно. Но при этом в счете, который отправляется в американскую страховую фирму, указываются еще и другие виды лечения. Конечно, пациент с радостью соглашается. Таким образом, из кармана страховой фирмы на счет частной клиники попадают суммы за то, что они фактически не делали. Один пациент, второй… А если у тебя десять клиник? Или сто? Медицинское обслуживание в Америке очень дорогое. Так что это миллионы, десятки миллионов.
Однако все это еще нужно доказать. И связи с Беляком, и их преступные деяния. На это требуется много времени – целое следствие, допросы больных, врачей, проверка бухгалтерии, специальные экспертизы… А доказательства вины Беляка и, главное, его преступной связи с Филимоновым мне нужны прямо сейчас. Как быть?
Я сидел в своем гостиничном номере, когда раздался телефонный звонок.
– Привет, Кэт, – сказал я в трубку, потому что, кроме нее, мне звонить было некому.
– Здравствуйте, господин Турецкий, – произнес по-английски незнакомый женский голос.
– Здравствуйте.
– Я звоню по поручению Кэт Вильсон.
Так, интересно.
– Я агент полиции. У меня есть информация для вас.
– Какого рода информация?
– Это не по телефону. Но информация касается дела, ради которого вы прибыли сюда, в Америку.
– А почему Кэт сама не позвонила?
– Она приедет. Но так как дело очень срочное, она попросила позвонить вам и сообщить все, что я знаю. Об интересующем вас человеке.
– Хорошо, приходите ко мне в номер.
– К сожалению, это невозможно. Я специальный агент и не могу лишний раз светиться.
– Ну хорошо. Где мы встретимся?
– В одном квартале от вашей гостиницы есть небольшой бар "Крошка Нэнси". Там я вас буду ждать через пятнадцать минут. Я вас сама узнаю.
На том конце провода положили трубку.
Так, интересно. Если все это действительно так и Кэт удалось найти человека, который обладает информацией о Беляке, это, конечно, было бы здорово. Не хотелось думать, что за этим звонком кроется что-то другое, но я набрал номер Кэт. Никто не взял трубку. Ну ладно, позвоню еще из автомата по дороге.
Когда я выходил из номера, чуть не налетел на молодого парня. Он извинился и пошел дальше по коридору.
Как назло, в кармане не оказалось мелочи, чтобы позвонить из уличного таксофона. Время поджимало, и я направился в бар "Крошка Нэнси". Ну в конце концов, не съедят же меня там!
Это был самый обычный американский бар. Стойка с высокими стульями, кожаные кресла у окон. Я занял место. Не прошло и двух минут, как к столику подошла женщина. Довольно молодая, лет тридцати, не больше.
– Это я вам звонила, господин Турецкий, – сказала она и села напротив.
– Добрый день.
– У меня есть информация для вас.
Тут подошел официант. Обычный белобрысый американец. Вспомнив старика Хэма, я заказал двойной замороженный дайкири, в такую жару ничего другого пить не хотелось. Моя собеседница ограничилась кофе.
– Итак, что вы хотели мне сообщить?
– Это касается Евсея Беляка, – сказала она, наблюдая за официантом, который ставил на стол чашку и стакан.
Я кивнул:
– Да, этот вопрос меня действительно интересует.
Она размешала ложечкой сахар и отхлебнула кофе. Я последовал ее примеру.
– Евсей Беляк занимается страховым бизнесом, – сказала она.
– Да, я это знаю.
– Это не просто бизнес.
– Я догадываюсь.
Действительно, замечательный напиток. И ударяет в голову. Недаром на Кубе об алкогольных способностях Хемингуэя ходили легенды.
– Кстати, – задал я вопрос, – вы сказали, что Кэт должна подойти.
– Да, – ответила она, внимательно глядя на меня. Черт побери, почему такой пристальный взгляд? – Да, она вот-вот подойдет.
Вдруг голова закружилась. Бар, моя собеседница, нью-йоркская улица за окном – все поплыло вокруг. Закружилось, и мне показалось, что я не в баре, а на какой-то сумасшедшей карусели. А потом остатки сознания зафиксировали глухой удар. Скорее всего, это я стукнулся лбом о стол…
Солнце жарило вовсю. От обжигающих лучей не спасала ни густая тень большого разноцветного зонтика, ни объемистый бокал джин-тоника с бултыхающимися в нем кубиками льда, ни даже мраморный бассейн с неестественно голубой водой.
"Наверняка вода нагрелась", – с отвращением подумал Евсей Беляк и уселся поудобнее в своем шезлонге.
Можно было, конечно, перебраться в большой белоснежный дом, в котором на полную мощность работали кондиционеры. Но врачи настаивали, чтобы Евсей каждый день принимал солнечные ванны. И больше бывал на воздухе. А наплевать на советы врачей он не мог. Останавливали воспоминания о страшных болях в суставах, которые охватывали все тело Евсея, стоило где-нибудь в пятидесяти милях появиться маленькой грозовой тучке. А уж осенью… Нет, лучше погреть старые кости под жгучим американским солнцем.
Беляк не любил жару. В детстве, мальчишкой, бегая по пыльным улочкам родного Конотопа, он как-то забрел в котельную. Здесь было очень жарко. В двух почерневших от толстого слоя гари и окалины жерлах гудело ослепительно-желтое пламя. Огненные языки, казалось, вот-вот готовы вырваться наружу и наделать делов в изнывающем от августовской жары Конотопе. Странно, но никого в котельной не было. Кочегары, видно, ушли по своим кочегарским делам, так что Евсею была предоставлена полная свобода действий, которой он не преминул воспользоваться. Он понаблюдал за прыгающими туда-сюда стрелками термостата, отыскал на полу почерневшую солдатскую пуговицу, которую незамедлительно сунул в карман, потрогал черенок тяжелой лопаты, которой кочегары забрасывали в жерло печи каменный уголь, огромная куча которого возвышалась тут же. Маленький Евсей, которому в ту пору едва исполнилось восемь, глядя на поблескивающие куски антрацита, сразу же вспомнил, что в каменном угле иногда попадаются остатки доисторических окаменевших растений. А вспомнив, кинулся к куче, надеясь разыскать отпечатки древних папоротников и хвощей. Он старался вовсю. Большие куски угля он бросал наверх, маленькие сами осыпались под ноги. Евсей настолько увлекся изыскательскими работами, что не заметил толстую цепь под ногой. И через минуту, когда куча антрацита рухнула, предательская цепь зацепила лодыжку Евсея и неведомая сила повлекла его к пылающим жерлам. Как ни старался он схватиться руками за что-нибудь – не получалось. Электрическая лебедка, приведенная в действие свалившимся на кнопку куском угля, тянула его все ближе и ближе к печам. Нестерпимый жар уже коснулся лица мальчика. Казалось, еще немного, и языки пламени достигнут его кожи и одежды, и тогда пиши пропало. На счастье, лебедка остановилась, когда Евсей уже прощался с жизнью. Но остановилась она в непосредственной близости от раскаленной топки, Евсей попытался распутать цепь, но ничего не получилось, слишком уж тяжела была она для детских рук. Так и пролежал он рядом с топкой, пока не пришли с обеденного перерыва кочегары. Все это время Евсею казалось, что вот-вот, совсем немного, и он изжарится, как Джордано Бруно. Иногда из печей вырывались огненные искры, которые попадали ему на волосы или брови, Евсей едва успевал их затушить. Уже потом кочегары рассказали, что температура у печей достигает семидесяти градусов, и они, здоровые мужчины, не выдерживают рядом с ними больше пяти минут. Евсей же отделался обожженными ступнями ног, подпаленными бровями и следами от ожогов на ногах, которые оставила злосчастная цепь. С тех пор Евсей Беляк ненавидел жару.
Но ничего не поделаешь. Ревматизм есть ревматизм. И даже здесь, в жарком Нью-Йорке, Беляк то и дело чувствовал невыносимую боль где-то в глубине костей и суставов. Напоминал о себе проклятый ревматизм и будет, видимо, напоминать до конца дней. Да, эти четыре года в сырой, болотистой и холодной Республике Коми он запомнит навсегда…
Если до того момента, как Беляк собрался воровать с завода "Квант", где он работал, серебросодержащие контакты, он не сошелся бы с калининградскими блатными, ему вряд ли бы поздоровилось. Лагерь общего режима находился на болотистых берегах гадкой речки Вымь, где, казалось, жить просто невозможно. Даже далеко от реки, стоило наступить тяжелым арестантским ботинком, в продавленный подошвой след тотчас же набиралась мутная вода. Мшистые поляны могли оказаться непроходимой топью, а даже маленькая ранка не заживала месяцами, гноилась и превращалась в страшную язву. Сырость проникала в суставы, которые немедленно начинали болеть. В общем, местечко, куда отправили Беляка, оказалось гиблым. Единственное облегчение: он сумел, пользуясь калининградскими знакомствами, сойтись с местными блатными, которые взяли его под свое крыло. Так что тяжелые работы на лесоповале Беляку не грозили.
Возможно, он бы уже давным-давно забыл и холодные сырые бараки, и далекие лесные делянки, становившиеся все дальше и дальше от лагеря по мере вырубки леса. Там, еле передвигая ноги, грязные, оборванные зеки, с трудом ворочающие бензопилами "Дружба" и простыми топорами, под неусыпным контролем надсмотрщиков долбили, пилили, валили вековые деревья. И конца этому не было.
Сам Беляк, конечно, никогда в жизни бы не прикоснулся к топору или бензопиле даже под страхом смерти, ведь чтящему воровской закон уркагану, каковым он теперь являлся, работать не полагалось. Но администрация лагеря строго следила за тем, чтобы все без исключения заключенные рано утром отправлялись по делянкам. Там-то Беляк, лежа на сырой земле и играя с блатными в "буру" и "секу", и заработал свой ревматизм.
Однако не только ревматизм остался неизгладимым воспоминанием о тех четырех годах.
Тело Беляка было с головы до ног покрыто татуировками. На уголовной фене это называлось "весь расписной". Каждый год добавлял ему новые "знаки отличия". Татуировки синели на его теле и смотрелись диковато здесь, в благополучной Америке.
Вот на его руке полустершаяся сакраментальная фраза "Не забуду мать родную". Повыше, на предплечье, крупными буквами было написано "Беляк". Там, в лагере, его фамилия сразу превратилась в кличку. Среди всевозможных церквей, распятий, русалок и обвитых змеями кинжалов, выделялось короткое слово "Вымь" – вечное воспоминание о гиблой реке с болотистыми берегами.
Даже на ступнях имелась надпись – "Жена вымой – теща вытри", что, впрочем, носило совершенно абстрактный характер – ни жены, ни тем более тещи у Беляка никогда не было.
Грудь Евсея украшала большая наколка в виде парусника с раздувшимися парусами, который по бурному морю несся к неведомой стороне. На палубе стоял сильно напоминающий самого Беляка принц Гамлет, в берете и при шпаге (чтобы не возникало разночтений, на головном уборе у принца имелась соответствующая надпись). Гамлет – Беляк смотрел в туманную даль. На длинном, развевающемся вымпеле значилось:
По родной сторонке не заплачу,
Не пролью по матери слезу,
Еду я искать свою удачу,
На чужбине щастие найду.
Лирическая надпись, сделанная во время второй отсидки, оказалась пророческой. В семьдесят пятом году, спасаясь от очередного ареста за валютные махинации, Беляк за большие деньги добыл израильский вызов, по которому уехал, естественно, не в землю обетованную, а в Соединенные Штаты Америки.
Разумеется, валюта, которой последние несколько лет занимался Беляк, эти драгоценные, добываемые с таким трудом зеленые бумажки, были здесь самыми обыкновенными деньгами. Беляк первое время даже пытался по привычке прятать свои эмигрантские доллары за резинку носков при виде полицейского. Потом привык…
Конечно, он сразу же понял, что жить на жалкие крохи пособия он не будет. Работать где-нибудь на свалке или бензоколонке тоже не хотелось. В Союзе Беляк жил хорошо на доходы от валютных операций, и становиться на путь "честного труженика" не хотел. Нужна была новая идея.
И вскоре Беляк понял, что раз здесь, в Нью-Йорке, на Брайтоне, большая русская, вернее, русскоговорящая колония, то обязательно должны быть люди, уехавшие по сходным с его, Беляка, обстоятельствам. Короче говоря, "коллеги". И их нужно обязательно найти.
Это оказалось не проблемой. Беляк разузнал, где находится самое злачное место на Брайтоне, бар, где собираются местные бандиты. И отправился прямиком туда.
В прокуренном помещении пахло водкой, пивом, воблой, солеными огурцами и чем-то невыразимо родным. На небольшой эстраде пел приблатненный человек с большими усами. На столах знакомыми силуэтами возвышались бутылки "Русской", "Столичной" и "Лимонной". Впрочем, те, кто победнее, пили "Смирнофф". Слышалась русская речь, и Беляку показалось, что ни в какую Америку он не уезжал, а так и сидит в Калининграде и ожидает прихода милиции.
Впрочем, о том, что он на самом деле в Америке, сразу напомнили две темные личности, отделившиеся от стены и подошедшие к Евсею.
– Ху ар ю? – спросил один из них с тамбовско-вологодским прононсом.
– Вот ю дуинг хия? – задал вопрос второй.
Беляк внимательно посмотрел на них. Рожи подошедших не предвещали ничего хорошего. К тому же, судя по вопросам, вход посторонним сюда был заказан.
– Я свой, ребята. Приехал недавно из Калининграда.
– Свой, говоришь, – осклабился первый, – видим, что русский, не слепые. Только вот, знаешь, в баре свободных мест нету. Так что иди-ка, красавчик, подобру-поздорову, пока тебя обратно в Калининград не отправили.
Среди многочисленных талантов, полученных Беляком на зонах, было умение общаться с "шестерками", которыми, без всякого сомнения, являлись подошедшие.
– Что-то, ребята, я у дверей очереди не заметил, – сказал Беляк, почесав нос и одновременно как бы ненароком продемонстрировав татуировки на правой руке – восходящее солнце, надпись "Беляк", и "кольца", то есть наколки в виде перстней. "Знаки отличия" произвели впечатление на подошедших, и минуту спустя Беляк сидел за залитым пивом столом, шлепал по столу воблой (и где только они ее добывали, у американцев обычай русских есть соленую и высушенную рыбу вызывал только ужас и тошноту), прихлебывал из большой кружки, точь-в-точь такой же, как в московских пивных, и разглядывал окружающую публику.
Надо сказать, местная блатата состояла из птиц невысокого полета. Брайтон, хоть и отвоеванный уже у проживающего здесь раньше черного населения, еще не обрел своих настоящих хозяев.