– Это я поняла. – Она сплела пальцы рук на черной лакированной сумочке.
– Расскажите мне, пожалуйста, на что вы опирались в своих показаниях?
– Я… я не совсем понимаю.
Ван Вейтерен достал из нагрудного кармана новую зубочистку и стал ее внимательно рассматривать, одновременно пробуя менять позицию спинки кресла.
"Неплохо, – подумал он. – Кресло может прекрасно подходить для допросов. Хотя, конечно, жертва в таком случае должна сидеть на треногой табуретке или на ящике от овощей".
– Ну? – сказал он.
– Мои свидетельские показания? Да я просто случайно проходила мимо и видела их… там за торговым центром.
– Кого их?
– Его и ее, конечно. Верхавена и ту женщину, которую он убил… Марлен Нитш.
– Где вы проходили?
– Что, простите?
– Вы сказали, что проходили мимо. Я хочу знать, где вы находились, когда их увидели.
Она откашлялась.
– Я шла по тротуару улицы Звилле и видела их на Крегерлаан…
– Почему вы подумали, что это именно они?
– Я их узнала, разумеется.
– До или после?
– Что вы хотите сказать?
– Вы знали, что это Леопольд Верхавен и Марлен Нитш, когда видели их, или поняли это потом?
– Конечно, потом.
– Вы были знакомы с кем-то из них?
– Нет.
– На каком вы были расстоянии?
– Восемнадцать метров.
– Восемнадцать?
– Да, восемнадцать.
– Откуда вы это знаете?
– Расстояние замерила полиция.
– Как они были одеты?
– На нем были голубая рубашка и джинсы. На ней – коричневая куртка и черная юбка.
– Не очень заметная одежда.
– Да. Почему она должна быть заметной?
– Потому что легче узнать человека, когда имеются заметные детали. У них были такие детали?
– Нет, не думаю.
– Как вы связались с полицией?
– Они искали свидетелей через газеты.
– Вот как? И вы откликнулись?
– Я считала, что это моя обязанность.
– Сколько времени прошло к этому моменту… хотя бы примерно?
– Месяц, может быть, полтора.
Ван Вейтерен сломал зубочистку:
– Вы хотите сказать, что вспомнили двух человек, разговаривающих у машины, через… шесть недель?
– Да.
– Незнакомых вам людей?
– Конечно.
– У вас были особые причины их запоминать?
– Ну… нет.
– Сколько было времени?
– Простите?
– Сколько было времени, когда вы проходили по Звилле и видели их?
– Без семи или восьми минут десять.
– Откуда вы это знаете?
– Времени было столько. Что в этом удивительного?
– Вы посмотрели на часы?
– Нет.
– Куда вы шли? Вы торопились на встречу или что-то в этом роде?
– Я делала покупки.
– Понимаю.
Комиссар сделал паузу и откинулся на спинку так тяжело, что ноги оторвались от пола. На какой-то момент он почувствовал себя в невесомости.
"Жаль, что нет рычага, который бы переносил человека во времени", – подумал Ван Вейтерен рассеянно, но вскоре снова вернулся к контролю над ситуацией.
– Госпожа Клименска, – сказал он, дотронувшись одновременно ногами до пола и ладонями до письменного стола. – Теперь я жду ваших объяснений… Максимально медленно и подробно… Мне, знаете ли, иногда трудно понять. На основании ваших показаний человека признали виновным в совершении убийства с особой жестокостью. Он отсидел за это в тюрьме двенадцать лет. Двенадцать лет! Если бы вы не вмешались, вполне возможно, что его бы оправдали. Черт возьми, объясните мне наконец, как вы можете быть уверены в том, что видели одиннадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года без семи с половиной минут десять разговаривающих у машины Леопольда Верхавена и Марлен Нитш! Как?
Елена Клименска выпрямила спину и посмотрела ему в глаза без тени смущения:
– Потому что я их видела. Что касается времени, это время наиболее вероятное. Он уехал оттуда в десять, а они разговаривали на углу без двенадцати минут.
– Так значит, на самом деле вы видели их на углу?
– Конечно.
– Браво, госпожа Клименска. Вы это прекрасно выучили, должен признать. А ведь прошло не меньше тринадцати лет.
– Что вы хотите этим сказать?
– Кто помог вам определиться со временем? Комиссар или прокурор?
– Разумеется, оба. Почему…
– Спасибо, – перебил ее Ван Вейтерен. – Достаточно. Всего один, последний вопрос: есть другие свидетели, которые могли бы подтвердить ваши показания?
– Я не понимаю.
– Кто-то, с кем вы тогда только что расстались, например… или встретились, может быть, без пяти десять?
– Нет. Какое это имеет значение?
Ван Вейтерен не ответил. Вместо этого он постукивал пальцами по столу, щурясь от яркого света, бьющего из окна – там простирался согретый солнцем город. Елена Клименска поправила складку на своем серо-бежевом платье, ни на йоту не смутившись.
– Вы хорошо спите ночью, госпожа Клименска?
Она сжала губы в тонкую линию. Ван Вейтерен видел, что с нее достаточно. Что она не собирается отвечать на дальнейшие вопросы и обсуждать предположения.
– Я спросил это просто из любопытства, – продолжил он. – Знаете, в нашей работе иногда приходится быть немного психологом. Например, если бы я был на вашем месте, то есть если бы я засадил за решетку на двенадцать лет человека на основании сфабрикованных свидетельских показаний, то я, наверное, чувствовал бы себя неважно. Вы, может быть, тоже слышали о таких вещах, как совесть и тому подобное…
Она встала:
– С меня хватит ваших…
– Полагаю, у вас были на то особые причины?
– Что вы…
– Я имею в виду, чтобы упрятать его за решетку. Это бы многое объяснило.
– Прощайте, комиссар. Можете не сомневаться, что начальник полиции узнает об этом разговоре!
Она развернулась и сделала три шага к двери, когда Ван Вейтерен поднялся с кресла.
– Чертова старуха, – прошипел он.
Она встала как вкопанная:
– Что вы сказали?
– Я просто пожелал вам хороших выходных. Вы сами найдете выход или вас проводить?
Через две секунды он снова был в кабинете один, а из коридора доносился возмущенный цокот каблуков госпожи Клименски.
"Ну-ну, – подумал он, снова нажав рычаг невесомости. – Так с ними и надо".
32
– Я понимаю, – сказала Синн. – Тебе не нужно оправдываться.
– Он прочитал каждое слово в каждом проклятом протоколе, пока лежал в больнице, – объяснял Мюнстер. – Ему просто необходимо увидеть это место своими глазами, а самому водить машину еще нельзя.
– Я понимаю, – повторила Синн.
Она листала газету и пила кофе. Времени было не более половины восьмого, но дети проснулись еще до семи, и их совершенно не волновало, что на дворе лето и воскресенье… теплое утро, кругом цветут вишни, а птицы оглушительно поют. Это утро проникало в дом через открытую балконную дверь и смешивалось с раздающимся из детской смехом Марики и вечными разговорами Барта о драконах, монстрах и футболистах.
Он поднялся и встал за спиной жены. Погладил ее по затылку и шее. Опустил руку за ворот халата и осторожно стал ласкать грудь, и вдруг почувствовал, как подкрадывается боль, отдаленный страх того, что этот момент пройдет. Эта секунда абсолютного счастья, одна из тех десяти – двенадцати, которые выпадают человеку за жизнь и которые, возможно, составляют ее смысл…
По крайней мере, так это ощущал интендант криминальной полиции Мюнстер. Как однажды объяснил ему дядя Арнольд, когда он сидел у него на коленях: если у тебя в жизни есть двенадцать хороших воспоминаний, то ты счастливый человек. Но двенадцать – это довольно много, поэтому не затягивай с началом подсчета.
Наверное, Синн почувствовала его беспокойство, потому что положила свою руку на руку мужа и прижала ее крепче к своей груди.
– Приятно, – сказала она. – Я люблю твои руки. Мы ведь успеем съездить на пикник во второй половине дня? В Лауерндамм или еще куда-нибудь. Было бы неплохо заняться любовью на природе, давненько мы это не делали… А ты что скажешь, любимый?
Он проглотил комок, внезапно подступивший к горлу.
– Как скажешь, дорогая, – ответил он. – Я вернусь до часу дня. Будь готова.
– Готова? – улыбнулась она. – Я и сейчас готова, если хочешь.
– Черт побери, если бы не дети и комиссар, то…
Она отпустила его руку:
– А может, нам попросить комиссара посидеть с детьми?
– Хмм… – отозвался Мюнстер. – Мне не кажется, что это такая уж хорошая идея.
– Ну что ж, – вздохнула Синн. – Тогда придется дождаться второй половины дня.
Когда Мюнстер притормозил у дома номер четыре по Клагенбург, комиссар уже стоял на тротуаре и ждал. Его плохо скрываемое возбуждение нельзя было не заметить, и, сев на пассажирское сиденье, Ван Вейтерен сразу же достал две зубочистки и начал катать из одного уголка губ в другой. Мюнстер понял, что в этот момент любая попытка заговорить, если он тут же не будет послан к черту, просто окажется бесполезной.
Вместо этого он включил радио, и, проезжая по пустым в воскресенье улицам, они могли слушать восьмичасовой выпуск новостей, где говорили в основном о ситуации на Балканах и новых нацистских выступлениях в Восточной Германии.
А еще прогноз погоды, который обещал прекрасный солнечный день и двадцать пять градусов тепла.
Мюнстер осторожно вздохнул и подумал, что если бы вместо пятидесятишестилетнего, недавно прооперированного комиссара криминальной полиции на пассажирском месте сидела его жена, то, наверное, он положил бы в этот момент руку на ее теплое, освещенное солнцем бедро.
Но, в конце концов, даже сегодня час дня когда-нибудь наступит.
Они остановились у заросшего прохода через живую изгородь из сирени. Мюнстер заглушил двигатель и отстегнул ремень безопасности.
– Нет, ты оставайся здесь, – запротестовал Ван Вейтерен и покачал головой. – Я не хочу, чтобы кто-то дышал мне в затылок. Мне нужно побыть одному и спокойно все обдумать. Подожди меня, пожалуйста, у церкви.
Комиссар начал с трудом выбираться из машины. Шов его явно еще беспокоил, и ему пришлось ухватиться обеими руками за крышу и слегка подтянуться, вместо того чтобы напрягать живот. Мюнстер поспешно вышел ему навстречу, но Ван Вейтерен решительно отверг его помощь.
– Через час, – сказал он и посмотрел на часы. – Я сам пройдусь до церкви… Дорога как раз спускается вниз, так что должно быть нетрудно.
– Может быть, лучше все-таки я… – попытался было Мюнстер, но комиссар в раздражении не дал ему закончить:
– Прекрати нудить, интендант! Мне уже это надоело. Если я не приду к церкви до половины одиннадцатого, можешь приехать меня проведать!
– Хорошо, – согласился Мюнстер. – Будьте осторожны.
– А теперь исчезни, – попросил Ван Вейтерен. – Кстати, дверь открыта?
– Ключ висит на гвоздике за водосточной трубой. Справа.
– Спасибо.
Мюнстер снова сел за руль, с трудом развернулся на узкой дороге и направился через лес к деревне.
"Надо же, – подумал он. – Мы отдали этому месту часов сто. Но я не особенно удивлюсь, если ВВ найдет что-то, что мы пропустили.
Даже вообще не удивлюсь".
Ван Вейтерен стоял у дороги, пока белая "ауди" Мюнстера не скрылась за деревьями. Только после этого он пролез через изгородь в "Густую тень".
Там, несомненно, царила разруха. Он сунул в рот две зубочистки и начал осматриваться. Попробовал обойти вокруг дома, но был вынужден отказаться от этой затеи, когда оказался по шею в крапиве. "Ну и ладно, – подумал он. – Не так уж трудно представить себе, как все это выглядело когда-то…" Этот участок, скорее всего, освоили в середине прошлого века – распахали плугом и разборонили с колоссальным трудом и заботой. А теперь сюда, и давно уже, снова наступает природа. Молодая поросль берез и осин забивает большинство фруктовых деревьев; камни фундамента, подвала и стен дома поросли мхом, а большой сарай, который, видимо, и служил легендарным курятником, вряд ли простоит много лет. Чувствуется, что граница преодолена, то есть та грань, за которой уже не отнять у природы то, что она завоевала.
По крайней мере, это не под силу одинокому бедняге – хозяину.
"Густая тень"?
Какое пророческое название… Это легко утверждать, имея в руках ответы. Он нашел ключ и не без труда открыл дверь. Пришлось нагнуться, чтобы не стукнуться головой о притолоку – высота потолка только-только позволяла выпрямиться. Он вспомнил, как читал в газетах о том, что за последние сто лет средний рост людей увеличился. С его ростом сто восемьдесят пять сантиметров он, наверное, казался бы гигантом в прошлом веке, когда строили этот дом.
На первом этаже располагались две комнаты и кухня. Лестница из маленькой прихожей вела на чердак, заваленный старыми газетами, ящиками, сломанной мебелью и другим хламом. Под балками крыши чувствовался слабый запах сажи и нагретой солнцем пыли. Он пару раз чихнул. Вернулся обратно в кухню. Потрогал чугунную печь, как будто ждал, что она окажется теплой. Взглянул на плохие репродукции почти таких же плохих пейзажей. Прошел в гостиную. Два разбитых оконных стекла. Сундук. Стол с четырьмя неодинаковыми стульями. Диван и телевизор пятидесятых годов. Покосившийся книжный шкаф с книгами, большинство из которых дешевые детективы и приключенческие романы. На стене справа от камина – зеркало и черно-белая фотография в раме, на которой бегун натягивает финишную ленту. Лицо его выражает страдание. На грани пытки. Сначала он подумал, что это сам Верхавен, но, подойдя ближе, прочитал надпись и узнал его: Эмиль Затопек . Чешская звезда. Мазохист. Побеждающий боль.
Неужели это идеал Верхавена?
Или просто его современник? Затопек был королем легкой атлетики начала пятидесятых годов, если он не ошибался. Или хотя бы одним из них.
Он вышел из гостиной и, переступив порог спальни, остановился у двуспальной кровати, которая, несмотря на свои довольно скромные размеры, занимала почти все помещение.
И все-таки двуспальная кровать? Ну да, у Верхавена время от времени были женщины. И можно предположить, что не все они убиты. Или все?
– Это здесь ты лег спать? – пробормотал Ван Вейтерен, доставая новую зубочистку. – Смог ты спокойно поспать одну ночь или он не позволил тебе даже этого?
Комиссар вышел из спальни.
"Черт возьми, что я здесь делаю? – подумал он вдруг. – Что я смогу найти здесь, просто рассматривая эти вещи?.. Если мне даже и удастся понять, кем был Верхавен на самом деле, это ни на йоту не приблизит меня к ответу на вопрос".
То есть на вопрос: кто его убил?
Внезапно комиссара настигла усталость, и он присел за кухонный стол. Закрыл глаза и увидел желтые круги, которые бежали справа налево. Всегда они бегут справа налево, интересно, почему это. Его предупреждали о возможности подобных приступов слабости, но что они так предательски будут валить с ног, этого он как-то не ожидал.
Он положил голову на ладони. Черт, нельзя думать о чем-то серьезном, если нет ясности в голове, как говорит Рейнхарт. Лучше просто целиком отключиться, иначе ничего хорошего не выйдет, только дерьмо.
"Какая некрасивая клеенка, – подумал Ван Вейтерен, снова открыв глаза. – Но почему-то она мне что-то напоминает. Может быть, у тетушки К. была такая летом в начале пятидесятых?"
Там, в домике-лодке, где под полом можно было слышать плеск волн? Довольно далеко от "Густой тени" и в пространстве, и во времени; кажется, это было, как раз когда Верхавен ушел от своего отца в Каустине и отправился покорять мир.
Сорок лет назад или что-то около того.
А потом все пошло как пошло.
"Жизнь, – подумал Ван Вейтерен. – Какая чертовски непредсказуемая вещь!"
Или это было предсказуемо? Как там обстояло дело с линиями и сплетениями?
Предопределенность?
Мюнстер оперся о старый могильный камень и посмотрел на часы.
Без нескольких минут десять. Внутренний голос настойчиво требовал срочно сесть в машину и немедленно отправиться в "Густую тень". Комиссар уже больше получаса находился там один – после операции, слабый и неокрепший; конечно, очень безответственно оставить его там без присмотра.
Но с другой стороны, Ван Вейтерен собирался провести наедине с его величеством самим собой около часа и сам ограничил время размышлений до половины одиннадцатого. Приходится выбирать между тем, чтобы приехать слишком рано или слишком поздно. Подлое предательство, без сомнения, но зато в случае если он соблюдет установленную комиссаром временную границу, то последний хотя бы не наорет на него за то, что он нарушил его священную думу. А если действительно окажется, что он лежит там где-нибудь посреди хлама вверх тормашками?.. Но все же лучше явиться ангелом-спасителем, чем нежданным нарушителем спокойствия.
Так думал интендант Мюнстер, закрыв глаза. Со стороны церкви доносился монотонный звон колоколов, призывающих к воскресной проповеди. Вскоре показалась и паства – около двадцати благочестивых душ через равные промежутки времени шуршали по свежевычищенной граблями дорожке и переступали порог церкви, где их лично встречал их пастырь, протягивая каждому руку и слащаво улыбаясь. Мюнстер попытался остаться незаметным, но прелат, естественно, сразу просверлил его зовущим взглядом. Кто он такой, чтобы оставаться за воротами храма?
Однако Мюнстер устоял. Остальные овцы медленно вошли в божий дом. Пастырь был самым последним. Часы пробили десять, с крыши спорхнула стайка испуганных голубей, богослужение началось.
Когда дверь закрылась, Мюнстер отметил, что возраст прихожан гораздо выше среднего. Он также подумал о том, как они в течение ближайших десяти – пятнадцати лет углубят и закрепят свои отношения с церковью. Оказавшись на кладбище.
То есть когда их там похоронят.
В этот день он им почти что позавидовал. Или скорее почувствовал что-то умиротворяющее, во всяком случае, на этом ухоженном погосте, окружавшем старинную каменную церковь с новой, светского вида крышей из красной черепицы и с покрытым черным лаком петушком. Здесь явно не было жестокого, карающего Бога. Никаких труб Судного дня. Никакого вечного, неизбежного, напрасного труда.
Только мягкость, примирение и прощение грехов.
Помилование?