Не то чтобы интенсивность и качество оперативной работы оставляли желать лучшего – просто отсутствовал результат. Были сделаны многочисленные объявления по телевидению, радио и в газетах. Дело, несомненно, государственной важности, несмотря на угасающий интерес средств массовой информации на второй неделе. Были проверены все пропавшие без вести лица мужского пола в возрасте сорока – шестидесяти лет (на случай, если Меуссе ошибся в возрасте), и все эти варианты отпали после вопроса о количестве семенных желез. Телефонная проверка данных больниц, которую проделал Роот, показала, что в стране от девятисот до тысячи мужчин актуальной возрастной категории по тем или иным причинам имеют одно яичко, что значительно больше, чем предполагалось, но выяснить их личные данные не представляется возможным из-за врачебной тайны. Мюнстер связался с несколькими тюремными начальниками, но был вынужден констатировать, что контроль за состоянием половых органов заключенных и внесение этих данных в соответствующие документы не являются сильной стороной пенитенциарной системы.
– Искать по тюрьмам бесполезно, – заключил Мюнстер. – Насчет отпечатков пальцев – это, в общем, только предположение.
Ван Вейтерен согласно кивнул.
– А что ковер?
– Ха… – вырвалось у Мюнстера. – О нем мы знаем очень многое. Комиссар желает услышать?
– Пожалуйста, вкратце.
– Ковер из овечьей шерсти. Довольно низкого качества, когда-то был серо-синим. Метр шестьдесят на метр девяносто. Вероятное время использования – три-четыре года. Клейма производителя нет, довольно изношенный еще до… последнего применения.
– Хм… – прокомментировал Ван Вейтерен.
– На ковре имеются следы собачьей шерсти и еще пяти – десяти субстанций, которые можно найти в любом доме. Кстати, для перевязывания свертка использовали кусок коричневой веревки. Обмотали два раза, чтобы выдержала. Обычная веревка. В стране такой продают двести тысяч метров в год.
Комиссар закурил:
– Еще что-нибудь от Меуссе?
– Еще бы, – ответил Мюнстер. – Сделан анализ ДНК и получен весь его генетический код, если я правильно понял. Проблема в том, что его не с чем сопоставить. Нет таких баз данных.
– Ну и слава богу, – сказал Ван Вейтерен.
– Да, я тоже так считаю, – согласился Мюнстер. – В любом случае, мы знаем об этом проклятом теле все, что можно узнать…
– Кроме того, кому оно принадлежало, – подсказал Ван Вейтерен.
– Да, кроме этого, – вздохнул Мюнстер.
– А в объявлениях говорилось об одном яичке? Я сам не видел.
– Нет, – ответил Мюнстер. – Мы решили приберечь эту информацию, чтобы быть уверенными, когда появится правильная версия, но кажется, она частично просочилась к журналистам.
Ван Вейтерен немного призадумался.
– Должно быть, парень был чертовски одинок. Невероятно одинок.
– Я читал… Случается, мертвые лежат по два-три года, и никто о них не спохватывается, – поведал Мюнстер.
Ван Вейтерен мрачно кивнул. Подозвал официантку и заказал еще два пива.
– Я не уверен, что буду… – попытался возразить Мюнстер.
– Я угощаю, – пояснил комиссар, и на этом вопрос был закрыт. – А ты вообще уверен, что о нем кто-нибудь где-нибудь заявлял как о пропавшем без вести?
Мюнстер задумчиво смотрел в окно и слегка медлил с ответом.
– Не уверен. Я тоже об этом подумал, и мне, правда, кажется, что никто и нигде.
– Конечно, это может быть и иностранец, – предположил Ван Вейтерен. – Границы сейчас настолько открыты, что кто угодно может въехать с трупом в багажнике.
Мюнстер кивнул.
– Что собираетесь делать дальше?
Мюнстер пожал плечами:
– Наверное, приостановим дело. Роот уже занят другим. Хиллер хочет, чтобы я с завтрашнего дня вошел в группу Рейнхарта. Вероятно, телу придется полежать пока в холодильнике и подождать подходящего случая.
Ван Вейтерен одобрительно кивнул.
– Правильно, интендант, – согласился он, поднимая бокал. – Чертовски правильно сформулировано! Полежать в холодильнике до подходящего случая – кто может предположить, что после его смерти все будет именно так? Наверное, и он сам не думал не гадал. В любом случае выпьем.
– Выпьем, – отозвался Мюнстер.
– А у комиссара есть какие-нибудь предложения? – спросил он уже по дороге к выходу.
Ван Вейтерен почесал в затылке:
– Нет. Ты сам сказал: надо набраться терпения. Куры не несут яйца быстрее, если стоять у них над душой.
– Откуда такие сравнения?
– Сам не знаю, – ответил довольный Ван Вейтерен. – У нас, поэтов, всегда так. Само приходит.
9
На первое сообщение она не среагировала. То есть на несколько строк в вечерней газете, которые она прочла в такси по дороге из аэропорта. Это мог быть кто угодно.
Потом она заволновалась. Распаковав багаж и приняв свои две таблетки, она взялась за стопку ежедневных газет, аккуратно сложенных горничной на столе.
Она устроилась у камина в кресле в стиле бидермейер и начала изучать их одну за другой – тут и появились дурные предчувствия. Конечно, наверняка все это не больше чем фантазия, навязчивая идея или что-то в этом роде, вызванное угрызениями совести. Этим смутным чувством вины, которое хоть и не имело на то права, но постоянно ее преследовало… в той или иной степени… и никогда не оставляло в покое. Она хотела бы от него избавиться. Чтобы оно решило смилостивиться и раз и навсегда оставить ее. Раз и навсегда.
Но, конечно, этого не происходило.
Она вышла на кухню. Налила еще одну чашку чая, забрала часть газет с собой в спальню и стала изучать их более тщательно. Читала, лежа под одеялом, в то время как мысли уносились в далекое прошлое, вспоминались даты и события. Когда сгустились сумерки, она вздремнула, но быстро проснулась, увидев во сне его лицо.
Его лицо без всякого выражения, с этими непостижимыми глазами.
Она протянула руку и зажгла лампу.
Неужели это он?
Она посмотрела на часы. Полседьмого. В любом случае, садиться сегодня вечером в машину уже поздно. Она, как всегда, устала от перелета. Никто не требует заниматься этим немедленно, но понятно, что это не то, что можно замести под ковер и там оставить. Есть вещи, которых не обойти. Есть обязанности.
Она приняла душ и пару часов смотрела телевизор. Позвонила Лизен и сообщила, что вернулась домой, ни словом не обмолвившись о своих опасениях. Естественно, нет. Лизен относилась к тем, кто не знает. У нее никогда не было причин ей рассказывать.
Никаких веских причин.
В новостях не сказали ни слова. Ничего странного – прошло уже больше двух недель, и появились более важные вещи, о которых можно поведать гражданам. Вероятно, люди уже начали забывать эту историю, и она почувствовала, что без ее вмешательства скоро все совсем забудется и канет в Лету.
Забудется и канет в Лету. Разве это не одно и то же?
Забудется и канет в Лету.
Она беспокойно вздохнула. Разве не проще оставить все как есть? К чему снова копаться в прошлом? Сколько боли это принесет? Неужели он никогда не прекратит ее преследовать, как… как… как это теперь называют? Полтергейст? Что-то в этом роде.
Но оставалось смутное, загнанное глубоко внутрь и, тем не менее, назойливое чувство вины. Именно оно не давало покоя. Удастся ли от него избавиться, оставшись в стороне и в этот раз? Хороший вопрос, без сомнения.
При самом оптимистичном прогнозе ей осталось жить еще лет десять – двенадцать, рано или поздно придется оказаться там.
То есть предстать перед Создателем. И тогда совесть должна быть чиста.
Конечно. Она со вздохом встала и выключила телевизор. Об этом нужно хорошо подумать.
К тому же на самом деле ничего, ну ничегошеньки не говорит о том, что это действительно он. Ни малейшего факта.
Наверняка это просто нервы.
Она выехала рано утром. Проснулась она в полшестого – еще один знак неотвратимо приближающейся старости. Встала, позавтракала и еще до семи выгнала из гаража машину.
Движение не было интенсивным, и, с трудом выехав из города на холмистую сельскую местность, она осталась на дороге практически одна. Утро обещало прекрасный день: тонкая дымка тумана медленно растворялась, а солнце светило все ярче. Она остановилась отдохнуть и выпить чашку кофе в живописном отеле между Герлахом и Вюрплатсом. Сидя в кафе и листая утренние газеты, пыталась собраться с мыслями и совладать со снедающим ее беспокойством. О нем в газетах ни слова. Ни в одной.
Она проехала Линзхаузен без остановок и около половины десятого уже оказалась на месте. Выйдя из машины, подошла к двери дома. С трудом ее открыла и вскоре поняла, что дело вполне может обстоять так, как она предположила.
Конечно, уверенности в этом нет, но раз уж она зашла так далеко, ничего другого не остается, кроме как позвонить в полицию.
Что она вскоре и сделала, с телеграфа в Линзхаузене; сообщение в полицейском участке Маардама в десять часов и три минуты утра принял практикант Питер Виллок.
Через десять минут криминальный инспектор Роот без стука вошел в кабинет своего коллеги Мюнстера и сообщил с нескрываемым возбуждением:
– Думаю, что он у нас в кармане.
10
"Спать, – думал он. – Просто спать".
Вопреки ожиданиям, несколько часов до больницы не стали апофеозом одиночества, а возможно, Понимание – именно так, с большой буквы, – преследовало его в виде множества голосов по телефону и не давало отдохнуть эти несколько часов.
Все эти люди не то чтобы хотели попрощаться, по крайней мере, этого нельзя было сказать по их голосу. Но все же на случай, если вдруг случится непредвиденное, они желали успокоить себя тем, что хотя бы поговорили с ним в этот последний вечер.
Первой позвонила Рената. Как кошка вокруг тарелки каши, она ходила вокруг да около: рассказала о летнем доме, который когда-то был их общим, о книгах, которые не читала, а лишь видела, о своем брате и невестке (брата он терпеть не мог, а с невесткой каким-то чудом раньше даже находил общий язык), и только потом, после двадцати минут пустой болтовни, она незаметно перешла к операции.
Страшно?
Нет? Ну что же. Конечно, она другого от него и не ждала. Может быть, он позвонит, когда все будет позади?
Он почти пообещал. Все что угодно, только бы она не начала жужжать, что им неплохо бы снова сойтись. Они не жили вместе уже три года, и если он порой о чем-нибудь и жалел в своей жизни, то точно не о разводе с Ренатой.
"Возможно, только поэтому наш брак не был несчастным, – подумал он вдруг. – То есть как раз потому, что мы вовремя разошлись".
Рейнхарт как-то сказал, что депрессивным людям нужно держаться друг от друга подальше. Сумма всегда больше слагаемых. И намного больше.
Потом позвонил Малер. Не успел Ван Вейтерен закончить предыдущий разговор, как на проводе оказался старый поэт.
Видимо, он обмолвился о Понимании в клубе, да, конечно. Скорее всего, во время шахматной партии в прошлую субботу или неделей раньше. Во всяком случае, он не ожидал. С Малером они не были особенно близки – в общепринятом понимании, – или же их безмолвное общение в накуренном зале содержало нечто большее, чем он предполагал. Или позволял себе предполагать. Вообще-то он над этим не задумывался, но так или иначе звонок Малера стал сюрпризом.
– Думаю, что мы еще сыграем, – сказал Малер.
– Да, я скоро вернусь. Ничто так не повышает способности, как двухнедельное воздержание.
Малер рассмеялся своим глубоким смехом и пожелал ему удачи.
Напоследок позвонила, естественно, Джесс.
Издалека слала дочерние объятия, но обещала через несколько дней навестить его с корзиной винограда, шоколадом и внуками.
– Ни за что, – протестовал он. – Держи детей за сто миль от зрелища синеющего старикашки! Они меня до смерти напугаются.
– Ерунда, – ответила Джесс. – Я потом свожу их в мороженицу, и они все забудут. Я знаю, что ты до смерти боишься операции, хотя конечно же станешь категорически это отрицать, если кто-то спросит.
– Стану категорически отрицать, – подтвердил Ван Вентерей.
Как и Малер, она рассмеялась. Потом он поговорил на школьном французском с двумя трехлетними внуками, которые, разумеется, тоже грозились в скором времени его навестить. Если он правильно понял. И надо признать, они здорово переживали и даже попытались его подбодрить.
– Там делают укольчик, и человек засыпает, – сказал один.
– А мертвых они увозят в подвал, – успокоил другой.
Когда уже и это оказалось позади, пришла пора выезжать.
Он, как всегда, оставил ключ госпоже Грамбовской, соседке снизу, и вокруг седовласой преданной служительницы веры, как ему показалось, в этот вечер витало примирение, словно сияющий нимб. Она взяла его ладонь в свои руки и осторожно ее погладила, прежде, за все годы, что он ее знал, она никогда не позволяла себе такого жеста.
– Прощайте и будьте осторожны.
"Похоже, что они все здорово разочаруются, если я выкарабкаюсь", – подумал Ван Вейтерен, садясь в такси. Кстати, недурное напутствие. Быть осторожным! Когда он будет лежать там, накачанный лекарствами и разрезанный, то, конечно, чертовски важно будет не допустить какой-нибудь неловкости. Надо запомнить.
Оказалось, что не позвонил только Эрих, но, может быть, он пытался днем. Матч против Мюнстера и поход в бар заняли почти весь день, в результате комиссар находился дома не больше двух часов. Надо думать, что в тюрьме пользоваться телефоном разрешают только в определенное время.
Медсестра привела Ван Вейтерена в выкрашенную светло-желтой краской палату с двумя кроватями, но вторая была пуста, так что он мог остаться наедине со своими мыслями.
А их было много – и самых разных. И достаточно назойливых, чтобы прогнать сон. Телефонные звонки напомнили о прошлом; ему не хотелось думать о нем, но мысли неслись туда, и вскоре комиссар стал вспоминать моменты боли и зернышки счастья, выпавшие ему в жизни, пытаясь понять, что же именно сделало его тем, чем он стал… если, конечно, можно ставить вопрос так по-детски. Во всяком случае, казалось, что время для раздумий более чем подходящее. "Я как будто сам себе сочиняю эпитафию, – подумал он вдруг, – собственный некролог, с перевернутыми знаками альтерации. Или знаками вопроса".
Прочь из памяти.
Ex memoriam.
Кто я? Кем я был раньше?
Естественно, ответов не появлялось; ясно было только одно – что здесь играло роль множество факторов. И все они каким-то мрачным образом тянули в одну сторону.
Отец: поистине трагическая фигура (хотя дети обычно слепы и не чувствуют трагизма), оказавшая на него огромное влияние. Он уверенно и непреклонно внушал сыну мысль о том, что от жизни ничего нельзя ждать. В ней нет порядка, а есть только ощущения, произвол, случайности и мрак.
Да, приблизительно так, если он его правильно понял.
Его брак: двадцать пять лет жизни с Ренатой. В результате появились двое детей, наверное, это и есть самое главное. Один из них в тюрьме и вряд ли сойдет с кривой дорожки, но, разумеется, есть еще Джесс и внуки – неожиданный свежий побег на старом и больном древе. С этим никак не поспоришь.
Служба: хоть ничто его там не держало, все же тридцать пять лет бессменной работы, тридцать пять лет столкновений с обратной стороной жизни общества наложили на его личность определенный отпечаток.
Да, определенно, есть тут некая связь.
Ван Вейтерен просунул руку под простыню и пощупал живот. Там… она сидит где-то там, сразу за пупком и чуть справа, если он не ошибается. Именно там и будет разрез.
Он слегка надавил. Почувствовал, как возникает голод, как будто он нажал на кнопку; после шести ему есть запретили, а он ничего не ел с двенадцати. Сейчас, наверное, опухоль поглощает последние капли пива от "У Аденаара"… Он попытался представить себе этот процесс, но картинки получались странные и фантастические, очень далекие от реальности.
Пребывая в своих смутных воспоминаниях, он, видимо, уснул; какое-то время продолжался мрачный фильм о том, что происходит в просвете кишечника, но постепенно все прояснилось. Неожиданно восстановилась контрастность, и четко обозначилась ярко освещенная сцена: мистические фигуры в зеленом крались по больнице безмолвно, как в гипнотическом трансе. И только лязганье хирургических инструментов, которые точили и бросали в железные лотки, время от времени нарушало полную тишину.
Увидев свое обнаженное, беспомощное тело лежащим на холодном мраморном столе, он вдруг понял, что все позади, это совсем не операция; он уже находится в хорошо знакомом холодном зале судмедэкспертизы, где так много раз видел за работой Меуссе и его коллег.
Ван Вейтерен приблизился к проворно режущим и ковыряющим фигурам и понял, что там лежит уже не он, а кто-то совершенно чужой, какой-то несчастный бедняга. А может, и не совсем чужой… что-то знакомое виделось в обезглавленном теле без рук и ног. Когда же комиссару наконец удалось протиснуться между Меуссе и его бледным толстяком ассистентом, имя которого ему никак не удавалось запомнить, оказалось, что работают те совсем не за столом, а прямо на земле в лесу. В канаве. И заняты они на самом деле не операцией и не вскрытием, а просто заворачивают тело в большой грязный ковер и вот уже поспешно тащат в заросшую канаву, где ему и место. Где всему место. Ныне и вовек.
Но вот уже он сам лежит в ковре. Он не может издать ни звука, не может даже дышать, но хорошо слышит их возбужденный шепот: здесь ему будет хорошо! Никто его здесь не найдет. Абсолютно ненужный человек. Зачем о таких беспокоиться?
И он закричал… Он кричал им, взывая к их совести. Да, именно это он кричал, но получалось, конечно, неважно, потому что ковер был толстым, а они уже уходили, да и кричать, не имея головы, оказалось очень трудно.
Женщина теребила его за плечо. Он открыл глаза и почти закричал, чтобы она возымела совесть, и тут понял, что проснулся.
Она что-то говорила, и казалось, что ее глаза полны сострадания. Или чего-то в этом роде.
"Я умер? – подумал Ван Вейтерен. – Она, во всяком случае, похожа на ангела. Так что всё возможно".
Ее рука сжимала телефонную трубку. Ему это показалось каким-то слишком уж мирским, и тут он понял, что, похоже, его еще не оперировали. Что только утро и всё еще впереди.
– Телефон, – повторила она. – Комиссар, вас просят к телефону. – Она протянула ему трубку и отошла от кровати.
Он откашлялся и попытался сесть:
– Да?
– Комиссар?
Звонил Мюнстер.
– Да, это я.
– Простите, что беспокоим вас в больнице, но вы сказали, что операция только в одиннадцать…
– А сейчас сколько? – Он поискал глазами на пустых стенах часы, но не нашел.
– Двадцать минут одиннадцатого.
– Вот как?
– Я просто хотел сказать, что мы знаем, кто это… Комиссару вроде это было интересно.