– Примерно через неделю ее нашли убитой в лесу в паре километров от дома. Всю полицию, конечно, подняли на ноги, и постепенно появились подозрения, что Верхавен сам может быть замешан в этом деле. Об этом говорило довольно многое, и в конце месяца его арестовали и предъявили обвинение в убийстве. Суд прошел очень быстро.
Его имя появилось в печати практически сразу, не так ли? Он все-таки оставался знаменитостью, и никто не счел нужным молчать. Если я не ошибаюсь, в нашей стране это первый случай, чтобы сообщили имя пока только подозреваемого… видимо, это и дало делу такую огласку. Кажется, в газетах оказалось каждое слово, произнесенное в зале суда… Журналисты сбежались со всей страны, всем скопом жили в "Конгер Палас" и каждый вечер писали отчеты… Кстати, его адвокат тоже в этом участвовал. Его звали Квентерран, странная фамилия. В результате первое убийство оказалось под невероятно пристальным вниманием прессы. Для думающего человека, должно быть, отвратительно, но я тогда многого не понимал. Нам было так мало лет.
– Да, – согласился де Брис. – И его осудили.
– Да, хотя он все отрицал.
– Невероятно. И сколько ему дали?
– Двенадцать лет.
Де Брис кивнул:
– Значит, он вышел в семьдесят четвертом. И когда опять?
– В восемьдесят первом. Он вернулся и снова занялся птицеводством…
– Птицеводством?
– Ну да. Производством яиц, если хочешь. Он был совсем не дурак вообще-то. Еще до убийства Беатрис он начал делать из перьев веера… Был в этом деле пионером, что ли. Потом он придумал искусственное освещение для кур, так что они ночь принимали за день, и все такое. Сократил таким образом сутки на два часа и заставил их нести больше яиц… или что-то в этом роде.
– Надо же, – произнес де Брис. – Изобретательный дьявол.
– Конечно, – согласился Роот. – Он продавал яйца в Линзхаузене и в Маардаме… В первую очередь на рынках, как я понял. Да, он вполне встал на ноги.
– Сильный человек?
– Да… – Роот призадумался. – Именно сильный… даже нечеловечески в каком-то смысле.
Он замолчал, а де Брис опять закурил:
– Ну а убийство Марлен?
Де Брис выпустил тонкую струю дыма, и Роот закашлял.
– Ну ты, блин, чертов паровоз. Ах, да… в том же лесу опять нашли труп женщины. Почти что в том же месте. И через пару месяцев он снова сел. Через двадцать лет то есть.
– Он и тогда не признался?
– Признался? Нет, черт возьми. Ни на миллиметр не подвинулся. Утверждал, что только пару раз встретился с той девицей. Суд тоже был отвратительный, но мы поговорим об этом в другой раз. Во всяком случае, он уникален… Я бы сказал: был уникален.
– Почему?
– Никто другой в этой стране не получил максимальный срок два раза и при полном отрицании вины. Это просто единственный в своем роде случай.
Де Брис задумался.
– А что психиатрическая экспертиза?
– Проводилась оба раза, – сказал Роот. – Заключение: абсолютно вменяем. Не о чем и говорить.
– Он их насиловал?
Роот пожал плечами:
– Не знаю. По крайней мере, следов спермы не обнаружено. Хотя обе были голые, когда их нашли. Кстати, обе задушены. Один и тот же способ.
– Вот оно как! – Де Брис сцепил руки на затылке. – А теперь он сам там оказался. Дело темное, это как пить дать. А кстати, где наш Мюнстер?
Роот вздохнул:
– В больнице. Разве можно было не поделиться с комиссаром таким лакомым куском информации?
– Лакомый кусок? – удивился де Брис. – Тьфу, гадость.
14
Мюнстер снял с букета желтых роз бумагу и засунул ее в карман. Медсестра поджидала его с легкой улыбкой и, открыв дверь палаты, прошептала:
– Удачи!
"Может, и пригодится", – подумал Мюнстер, входя в палату. Кровать слева пустовала. Справа у окна лежал комиссар, и первое, что пришло в голову Мюнстера, был старый анекдот: "Почему жители города Ньюбаденберга такие неизлечимые идиоты? – Потому что в роддомах этого замечательного города поступают наоборот: выкидывают детей и воспитывают последы".
Стал Ван Вейтерен последом? Настолько плохо он все же не выглядел, однако было сразу ясно, что в бадминтон он сможет играть не скоро.
– Хм… – осторожно сказал Мюнстер, стоя у кровати.
Комиссар открыл глаза по одному. Прошло несколько секунд. Тогда он заговорил:
– Черт побери!
– Как вы себя чувствуете, комиссар?
– Приподними меня, – прошептал Ван Вейтерен.
Мюнстер положил цветы на одеяло и придал больному полусидячее положение при помощи трех подушек и собственных хриплых инструкций комиссара, лицо которого напоминало клубнику, пролежавшую в спирте около суток, да и чувствовал он себя, похоже, не лучше. Ван Вейтерен повторил свое приветствие:
– Черт побери!
Мюнстер протянул букет:
– Это от всех нас. Коллеги передают привет.
Он нашел вазу и вышел в коридор налить воды. Ван Вейтерен подозрительно наблюдал за его деятельностью.
– Угу, дай мне тоже немного.
Мюнстер налил ему воды из графина, стоящего на тумбочке, и, только выпив две кружки, комиссар смог говорить.
– Ты знаешь, я, видно, уснул, – поведал он.
– Да, после операций всегда хочется спать. Это нормально.
– Вот значит как?
– Рейнхарт шлет особый привет: советует вышибать клин клином.
– Спасибо. Ну что?
"Уже на крючке?" – удивился Мюнстер и сел на стул для посетителей. Он открыл портфель. Достал конверт и прислонил его к вазе:
– Здесь лежат вырезки из газет. Вернее их ксерокопии. Получение судебных протоколов займет некоторое время, но я постараюсь принести их завтра.
– Хорошо, – сказал Ван Вейтерен. – Я все посмотрю, когда ты уйдешь.
– Комиссар, может быть, лучше сначала как следует отдохнуть, когда…
– Заткнись, – перебил его Ван Вейтерен. – Не болтай ерунду, Мюнстер. Я с каждой секундой чувствую себя лучше. А голова у меня, черт возьми, всегда была в порядке. Рассказывай, что вы успели!
Мюнстер вздохнул и начал рассказ. Доложил о поездке в Каустин и осмотре дома Верхавена.
– Мы еще не получили ответа из лаборатории, но тем не менее всё говорит о том, что это Верхавен. Кажется, он пробыл дома всего один день… в августе прошлого года. Мы нашли газету, кое-какие продукты питания с датой изготовления и еще некоторые мелочи. Всё от двадцать четвертого числа, это день его освобождения. Несколько свидетелей видели, как он вернулся… внизу в деревне то есть. Возможно, он успел переночевать, это видно. По крайней мере, он лег в постель. Тюремная одежда осталась на месте.
– Хм… подожди… Хотя нет, продолжай!
– Мы не нашли ничего примечательного. Ничего, что указывало бы на то, что он умер там, то есть ни следов крови, ни орудия убийства, ни признаков борьбы. Но, конечно, прошло восемь месяцев.
– Время лечит, но не все раны, – сказал Ван Вейтерен и погладил себя по животу.
– Согласен. Может, что-то и есть. Увидим. Его могли убить и там в тот же день… или ночь, а разделать где-то еще. Где угодно.
– Хм… – снова произнес Ван Вейтерен, и Мюнстер облокотился о стену и замолчал. – Подними-ка меня! – приказал комиссар, и Мюнстер повторил процедуру с подушками. Ван Вейтерен, корчась, сел под другим углом. – Болит, – прокомментировал он, показывая взглядом на живот.
– А вы, комиссар, ждали чего-то другого?
Ван Вейтерен пробормотал что-то неразборчивое и выпил еще два глотка воды.
– Хейдельблум, – выдал он наконец.
– Что?
– Так звали судью, – пояснил Ван Вейтерен. – Хейдельблум. Он рассматривал оба дела. Ему, должно быть, уже за восемьдесят, но ты должен его найти.
Мюнстер записал имя.
– Говорят, он дядька неплохой, – добавил Ван Вейтерен. – Жалко, что Морт уже умер.
Комиссар Морт был предшественником Ван Вейтерена и, как Мюнстер понял, занимался вторым делом. А может быть, и обоими. Сам Ван Вейтерен не играл главной роли ни в одном из них, это Роот уже проверил.
– А потом, конечно, мотив.
– Мотив? – удивился Мюнстер.
Комиссар кивнул.
– Я устал. Изложи, пожалуйста, свои мысли по поводу мотива.
Мюнстер немного подумал. Прислонился головой к стене и взглянул на ничего не говорящий квадратный рисунок ламп на потолке.
– Ну, – начал он, – есть несколько вариантов.
– Например?
– Во-первых, какая-нибудь тюремная история. Что-то могло произойти, пока он мотал срок. Какое-нибудь происшествие.
Ван Вейтерен кивнул.
– Правильно, – согласился он. – Тебе надо выяснить, чем он занимался за решеткой. Кстати, где он сидел?
– В "Ульментале", – ответил Мюнстер. – Роот туда уже едет.
– Хорошо. А еще? Я имею в виду мотив!
Мюнстер откашлялся. Подумал еще немного.
– Да, если это не связано с тюрьмой, то, возможно, идет из прошлого.
– Возможно, – согласился Ван Вейтерен, и Мюнстеру показалось, что сероватая бледность на секунду сошла с его лица. – Каким образом? – продолжал комиссар. – Черт возьми, интендант, не говори, что не думал об этом! Прошло уже больше суток, как вы узнали.
– Только половина с тех пор, как появилась уверенность, – стал оправдываться Мюнстер.
Ван Вейтерен усмехнулся.
– Мотив! – повторил он. – Давай думай!
– Кто-то мог решить, что наказания тюремным сроком недостаточно, – предположил Мюнстер.
– Возможно.
– Кто-то мог его ненавидеть. Может, кто-то из родственников убитых ждал, когда он вернется… Вообще-то сложно проникнуть в тюрьму и там кого-то убить.
– Очень сложно. Если не нанять кого-нибудь, кто уже сидит. Там есть такие, кого можно уговорить. Другие варианты?
– Это не варианты.
– Давай излагай все равно.
– У нас нет никаких доказательств.
– Но я все равно хочу услышать.
Кровь вновь прилила к лицу комиссара. Мюнстер откашлялся.
– Хорошо. Есть все же небольшая вероятность, что он был невиновен.
– Кто?
– Верхавен, конечно.
– Действительно?
– Хотя бы в одном из убийств, и если это каким-то образом связано… – Мюнстер запнулся, но Ван Вейтерен молчал. – Но это только предположение…
Дверь слегка приоткрылась, и в палату заглянула усталая медсестра:
– Позвольте вам напомнить, что время посещения истекло. Доктор Ратенау через пару минут придет осматривать пациента.
Комиссар злобно взглянул на медсестру, ее голова тут же исчезла, и дверь закрылась.
– Предположение, да. Вы позволите мне, интендант, высказать несколько предположений здесь, в доме для обреченных?
– Конечно, – сказал Мюнстер, вставая. – Разумеется.
– И если, – продолжал Ван Вейтерен, – окажется, что бедный старикан провел в тюрьме двадцать четыре года за то, чего не делал, тогда…
– Тогда?
– Тогда, черт меня побери, это будет самый крупный судебный скандал в этой стране за сто лет. Да какие сто лет, за всю историю!
– У нас нет никаких доказательств, – повторил Мюнстер, продвигаясь к выходу.
– Кальпурния, – проговорил Ван Вейтерен.
– Что? – не понял Мюнстер.
– Так звали третью жену Цезаря, – объяснил комиссар. – Достаточно лишь подозрения . А оно есть и здесь. – Он постучал пальцем по голове.
– Я понимаю. До свидания, комиссар. Я зайду завтра после обеда, как обещал.
– Я позвоню сегодня вечером или завтра утром и продиктую, что мне нужно, – произнес Ван Вейтерен. – Скажи Хиллеру, что с сегодняшнего дня этим делом занимаюсь я.
– Будет сделано, – ответил Мюнстер, выскальзывая за дверь.
"Ну что ж, – подумал Мюнстер, пока ждал лифт. – По крайней мере, он почти не изменился".
15
Первый ассистент криминальной полиции Юнг посмотрел на часы и вздохнул. Он договорился встретиться с Мадлен Хугстра у нее дома в четыре часа и, чтобы не прийти слишком рано, решил провести сорок пять минут в баре в том же квартале в пригороде Грунстада. Дорога заняла меньше времени, чем он рассчитывал, и стало ясно, что его по-прежнему преследует привычный страх опоздать.
Он сел за столик у окна с большой чашкой шоколада. Через полупрозрачную занавеску виднелись нечеткие контуры прохожих на тротуаре, и на минуту ему показалось, что он смотрит старый сюрреалистический фильм. Он тряхнул головой. Какой, к черту, фильм? Это просто усталость. Обычная тоскливая усталость копа.
Он помешал напиток в чашке и решил набросать вопросы в блокноте. Открыв блокнот, Юнг увидел, что тот с глоссарием французских глаголов – видно, он случайно унес его после того, как помогал с французским Софи.
Софи была тринадцатилетней дочерью Маурейн, с которой он с недавнего времени встречался.
В сущности, не так уж и недавно, хотя случались эти встречи довольно редко. Пока он сидел, пытаясь убить время, в голове стали роиться мысли, получится ли из этого что-то серьезное. Между ним и Маурейн. Он попробовал разобраться, есть ли у него самого такое желание.
И в первую очередь есть ли оно у Маурейн?
А может, лучше ничего и не желать. Отказаться от пирожного и довольствоваться изюминками, которые перепадают. Как всегда, одним словом. Именно как всегда.
Он вздохнул и попробовал шоколад.
Но Маурейн ему нравилась. Ему нравилось сидеть вечерами с Софи и помогать ей с математикой или французским… или чем угодно, что зададут; он помогал ей пока всего три-четыре раза, но успел впервые в жизни ощутить себя в некотором роде в роли отца.
И ему это нравилось. Это была новая для него ипостась. Она дарила ему чувство уверенности и защищенности, которыми до этого жизнь его не особенно баловала.
Пока неясно, насколько это действительно получилось, но что-то все-таки есть.
– Несомненно, est, – пробормотал он сам себе, одновременно удивляясь, откуда в его голове взялось такое идиотское выражение.
Вспоминая эти непритязательные вечера, это простое и значительное – просто помогать и брать на себя немного ответственности за подросшего ребенка… тут надо признаться, он надеялся, что однажды Маурейн спросит его напрямую.
То есть попросит остаться. Продолжать так во всем остальном. Переехать к ним и начать жить втроем одной семьей.
В какие-то дни эта мысль его до смерти пугала, и он понимал, что сам никогда не сможет об этом заговорить. И все же эта мысль не покидала его.
Как род тайной надежды – сокровенной мечты, смутность и хрупкость которой так велика, что никогда он не решится взять ее в руки и взглянуть на нее поближе. И никогда как следует не разглядит.
Жизнь вообще непредсказуема, и, конечно, далеко не всегда можно вернуться назад.
"Черт, что я хочу этим сказать?" – подумал он.
Он снова взглянул на часы и закурил. Еще пятнадцать минут. Он не горел желанием опрашивать госпожу Хугстра; если он правильно понял, речь шла о пожилой даме из высших слоев общества…
Строгая, избалованная женщина, с морем прав и отсутствием обязанностей. По крайней мере, так звучал ее голос по телефону. Хотя это и несколько озадачивало, если учесть ее связь с Верхавеном.
Кажется, тот не был представителем высшего общества?
В любом случае, она его будет пристально рассматривать. Почувствует этот стойкий запах холостяка – смесь табака и дешевого одеколона, заметит пятна на брюках и перхоть на плечах. Отнесет его к определенной категории, осознает свое превосходство и установит легкую, но заметную дистанцию, что на самом деле значит только то, что в ее круге полицейских воспринимают как род слуг. Которых эти люди наняли охранять себя и другие ценные для общества вещи – деньги, предметы искусства, право свободно располагать своим имуществом и тому подобное.
"Черт, – подумал он. – Это никогда не пройдет. Похоже, я буду мять в руке свою грязную шапку и кланяться до самой смерти.
Извините, что я врываюсь. Простите, что я должен побеспокоить вас, задав несколько вопросов. Простите, что моего отца выгнали с работы в типографии и он спился.
Нет-нет, мне, право, очень жаль, госпожа, видимо, я ошибся… Конечно, я хочу, чтобы меня похоронили на собачьем кладбище, там мне и место!"
Он допил шоколад и встал из-за стола.
"Я слишком много думаю, – решил он. – В этом вся проблема".
"Надеюсь, она хотя бы не станет угощать меня ромашковым чаем", – закончил он свои размышления.
Госпожа Хугстра слегка приоткрыла дверь и сняла цепочку, только когда он показал удостоверение.
– Простите, я от природы очень осторожна, – объяснила она, открывая дверь полностью.
– Осторожности много не бывает, – сказал Юнг.
– Пожалуйста, проходите.
Она первой прошла в гостиную, обставленную массивной мебелью. Знаком пригласила его сесть в одно из двух плюшевых кресел, которые, как троны, возвышались у камина. Рядом стоял основательно накрытый стеклянный столик с чашками, блюдцами, булочками, печеньем, маслом, сыром и вареньем.
– Я пью ромашковый чай, – сказала она. – Для желудка. Полагаю, это не совсем мужской напиток. Могу предложить вам кофе или пиво.
Юнг с благодарностью сел. Признал, что несколько предвзято судил об этой полноватой миниатюрной женщине. Что его опасения преувеличены и их источником был он сам. Видимо, как всегда.
Без сомнения, впечатление такое, что здесь присутствовала человечность. И тепло.
– С удовольствием выпил бы пива, – сделал он выбор.
"А возможно, и что-то еще, – подумал он, глядя ей вслед. – Что-то очень знакомое. Неужели банальное чувство вины?"
– Пожалуйста, рассказывайте, – попросил Юнг.
Блокнот с вопросами лежал пока в кармане. Вероятно, он и не понадобится совсем.
– С чего мне начать?
– С самого начала, наверное.
– Да, видимо, так будет лучше всего.
Госпожа Хугстра глубоко вздохнула и поудобнее устроилась в кресле:
– Мы никогда особенно не ладили. Понимаете, мы совсем перестали общаться после этих… историй с убийствами, но, по правде говоря, мы и до них почти не виделись. – Она сделала глоток чаю. Юнг положил кусок сыра на сухарик и ждал. – Нас было трое в семье. Мой старший брат умер два года назад, мне самой осенью исполнится семьдесят пять. Леопольд был, как говорится, последышем. Когда он родился, мне исполнилось семнадцать… и я и Жак уехали из дому до того, как он пошел в школу. Потом умерла мать. Ему было всего восемь… когда они остались вдвоем с отцом.
– В Каустине?
– Да, отец работал кузнецом… но в то время он конечно же воевал. Его демобилизовали за полтора года до конца войны, чтобы он мог растить Лео. Я тоже ему помогала, но я вышла замуж и родила своих детей. Мы жили в Швейцарии, ездить оттуда было непросто… Муж открыл свою фирму, и моя помощь ему тоже требовалась.
"Да, – подумал Юнг. – Чувство вины, видно, присутствует всегда".
– Но вы жили не в том доме, который потом принадлежал ему… Я имею в виду в детстве?
– Нет, мы жили в деревне. Кузница разрушена, но наш дом до сих пор стоит, – ответила госпожа Хугстра, и Юнг кивнул. – Леопольд купил этот дом, когда вернулся. Это было после завершения спортивной карьеры.
– Расскажите об этом, – попросил Юнг. – Я весь внимание.
Мадлен Хугстра вздохнула: