– Не обратили внимания на что-нибудь еще?
– Нет… не думаю.
– Вы видели, как она уезжала?
– Нет, должно быть, я сменился. По крайней мере, я не помню.
– Вы бы ее узнали?
– Нет, точно не узнал бы.
Прошло несколько секунд. Потом Шервуз спросил с плохо скрываемым любопытством в голосе:
– Что он наделал?
– Ничего. Он мертв.
Ужин в привокзальном ресторане не вызвал у Роота одобрения, и, когда он наконец снова сел за руль, уже начало смеркаться.
"Да, сегодня от меня было много пользы, – подумал он. – Ну просто колоссально много".
И когда он начал считать, сколько денег налогоплательщиков он потратил и сколько еще их будет потрачено в будущем на это сомнительное расследование, то заметил, что злится.
Особенно при мысли, в какую сумму Леопольд Верхавен уже обошелся государственному бюджету. За всю свою жизнь.
Убил двух женщин. Его ловили, два раза судили на очень громких процессах, а потом держали в тюрьме почти четверть века. А теперь нашелся кто-то, кто поставил на этом точку.
Не лучше ли было бы, если бы полиция сразу сделала то же самое?
Поставили бы точку. Или нарисовали прочерк и притворились, что никогда не находили расчлененного трупа в ковре. Кому нужно тратить столько сил, чтобы найти убийцу, который по какой-то необъяснимой причине решил прервать эту одинокую преступную жизнь?
Черт возьми, кого волнует то, что Верхавен мертв?
Есть хоть один такой человек? Кроме того, кто его убил, конечно.
Роот в этом сомневался.
Но где-то глубоко таились и другие мысли, возможно, что-то, почерпнутое им из Устава криминальной полиции, он точно не помнил, ведь они были смутны. Но их суть можно было выразить одной из формулировок Ван Вейтерена:
"Если убийца сидит за компьютером где-нибудь в Тимбукту, нужно ехать туда на первом же такси. В конце концов, мы не коммерческая организация!"
Кто-то спросил: "А где, собственно, Тимбукту находится?"
На что Ван Вейтерен ответил: "Об этом знает таксист".
"Наверное, лучше всего придерживаться такой позиции, – подумал Роот. – Трудно предугадать последствия каких-либо отклонений".
17
Ван Вейтерен достал пачку ксерокопий газетных статей и начал просматривать.
Надо признать, Мюнстер не поленился. Не меньше сорока – пятидесяти страниц из разных газет, в первую очередь, конечно, из "Неуве блатт" и "Телеграаф". Разложены в хронологическом порядке: сначала спортивная история, напоследок комментарии к приговору по делу о Марлен. Все скрупулезно датировано.
Интересно, это сам интендант потратил столько времени на удовлетворение его любопытства или пришлось попотеть какой-нибудь дотошной библиотекарше в отделе периодической печати? Он больше склонялся ко второму варианту…
Но кто знает? Все-таки Мюнстер – это Мюнстер.
Он начал с предыстории. С блестящей, но короткой карьеры на беговой дорожке. Если все подсчитать, получается не больше двух лет? Два удачных года перед тем, как фортуна изменила ему.
"Новый рекорд Верхавена!" – кричал заголовок большой статьи от двадцатого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, с нечеткой фотографией молодого человека, который с победным выражением на лице смотрел прямо в камеру.
Он не выглядел особенно потрясенным, да и сам не производил потрясающего впечатления, как показалось Ван Вейтерену. Но сжатые губы явно говорили о серьезности и решительности, а темные глаза уверенно смотрели вперед, навстречу будущим рекордам и дальнейшим триумфам.
Он некоторое время рассматривал лицо двадцатидвухлетнего юноши и пытался увидеть хоть что-то – разглядеть в этих застывших чертах будущее… узнать судьбу, угадать насильника и убийцу.
Разумеется, это невозможно.
Трудно сосредоточиться на задаче, если уже посмотрел ответ. Когда знаешь, что искать, найти нетрудно… Нет, в этих глазах не было ничего, кроме банальной, слегка показной самоуверенности, решил Ван Вейтерен. Которую считают признаком силы и мужественности, да и бог знает чего еще. Она неизменно присутствует у всех современных героев. А если подумать, то и у античных тоже. Ван Вейтерен никогда не был большим поклонником спорта и считал, что воображать, будто греческий метатель диска чем-то принципиально отличается от русского хоккеиста, просто еще один способ реализовать свою потребность в самообмане. Спорт есть спорт.
Признав этот факт, он начал читать.
"Весь этот год любители легкой атлетики, бесспорно, возлагали большие надежды на Леопольда Верхавена. Но кто мог ожидать, что этот невероятно талантливый двадцатидвухлетний спортсмен из Оберна уже в этом году поставит рекорд?
Однако он всех удивил, а мы совсем не против обмануться! Блестящий рекорд, установленный на дистанции 1500 метров в воскресенье на стадионе "Верхайм", предварил вчерашнее колоссальное спортивное событие, когда результат был улучшен до 3.41,5, причем последние 600 метров Верхавен бежал в гордом одиночестве.
Никто из других участников на этом славном стадионе просто не смог за ним угнаться, когда на второй половине дистанции он увеличил скорость. Его легкий и быстрый, как ветер, победоносный шаг, внешне без усилий льющийся темп и ритм бега дают ощущение тактической гениальности…"
Читать дальше Ван Вейтерен не стал. Он попытался вспомнить, что сам делал тем августом более тридцати пяти лет назад… но пришел лишь к выводу, что были летние каникулы после сумбурного года в университете. До того как он все это бросил и поступил в полицейскую академию, значит, скорее всего, летняя работа у Куммермана, то есть тот проклятый пыльный склад, или в лучшем случае отдых на берегу моря у родственников.
Да, необычайно важная информация. Он перешел к следующей вырезке.
Написано примерно годом позже. Восемнадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Три колонки в "Телеграаф" с фотографией, сделанной на финише забега на полторы тысячи метров. Видимо, это его любимая дистанция, так сказать коронный номер… или как это называется у бегунов? Торс наклонен вперед, чтобы как можно раньше порвать финишную ленту, длинные волосы развеваются на ветру, рот открыт, невидящий взгляд… или просто он таким кажется…
"Верхавен на пути к европейскому рекорду?" – гласил следующий заголовок. Ван Вейтерен начал читать.
"3.40,4! Таков новый рекорд Верхавена на дистанции 1500 метров, поставленный вчера во время блестящего забега на международных соревнованиях на стадионе "Кюндерплатс". Уже пробежав 800 метров, наш новый король средних дистанций сказал соперникам: "Спасибо за компанию" – и через два круга в полном одиночестве показал время, которое до сих пор превзошли только француз Жази и венгерский спортсмен Рожавельди . Время Верхавена шестое за всю историю, и нет сомнений, что в будущем году этот талантливейший двадцатитрехлетний бегун будет нашей главной надеждой на Олимпийских играх в Риме. По крайней мере, в легкой атлетике, где наши спортсмены до сих пор сильно уступали британцам, французам и американцам. Вчерашние соревнования также продемонстрировали, что…"
"Май пятьдесят девятого, – подумал Ван Вейтерен и отложил статью. – То есть за три месяца до того, как мыльный пузырь лопнул".
Он взял следующую копию, вот оно! Скандал уже разразился, и на этот раз статья вышла на первой полосе.
"Верхавен – мошенник!" – кричал жирный заголовок над четырьмя колонками текста, внизу на нечеткой фотографии можно было разглядеть человека, которого несли на носилках. Судя по всему, в легкой суматохе.
Ван Вейтерен читал возмущенную статью о забеге на полторы тысячи метров в августе пятьдесят девятого года, когда Верхавен средь бела дня, не добежав до финиша и до близкого европейского рекорда всего два круга, упал без сознания на выходе с южного поворота трассы стадиона "Рихтер" в Маардаме.
Он еще раз взглянул на дату: статья написана через два дня после соревнований. Когда все раскрылось.
Когда стало известно о допинге и черных гонорарах.
Когда закончилась сказка.
Верхавен-мошенник.
"Можно ли считать это предысторией Верхавена-убийцы? – подумал Ван Вейтерен. – Или Верхавена – дважды убийцы?"
Если ли связь между этими событиями? Конечно, не прямая, но все же что-то вроде причины и следствия. Не скрывался ли уже убийца в мошеннике? И правомерно ли вообще ставить вопрос таким образом?
Он почувствовал, что устал. Собрал мятые бумаги и сложил обратно в конверт.
"Есть ли вообще смысл в подобных размышлениях?" – спросил себя комиссар. Почему его мозг выдает такие мрачные идеи? Хочет он того или нет. Неужели нет более надежных фактов, о которых бы стоило подумать?
Или он только пытается убедить себя самого, что ведет это расследование?
Некоторое время Ван Вейтерен слушал воркование голубей за окном. Мысли унесли его прочь, и он несколько минут думал о символах мира, о падении Европы, о двуликом нацизме, после чего вернулся к реальности. Потому что, в конечном счете, как там дела с нашим подозрением? С этой смутной идеей, которая, однако, витала в воздухе и не давала покоя.
Не нужно ли вообще-то найти для нее основания?
Не правда ли, как все же легко постороннему наблюдателю сделать такой поспешный вывод? Мошенник – убийца. Построить зыбкие мосты над воображаемыми пропастями. Найти связи там, где их нет и не было. К тому же неизвестно, как на самом деле обстояло дело с этим обманом. Действительно ли вся эта история имела ту степень важности, которую ей придали спортивные боги и гуру того времени, тех безмятежных пятидесятых? Или начала шестидесятых?
Ему в это не верилось. Не бегал же парень быстрее из-за денег? Амфетамин или что-то подобное, конечно, могли придать скорости, но в наши дни вряд ли это привело бы к пожизненной дисквалификации.
Он сомневался. Он явно не был знатоком в этой области, но Роот или Хейнеман наверняка смогли бы пролить свет на эти спортивные аспекты.
Но вопрос все равно оставался открытым: насколько важна роль Верхавена-мошенника в становлении Верхавена-убийцы?
То есть в глазах окружающих. Журналистов. Обывателей. Полиции, служителей правосудия и присяжных. В глазах судей.
И судьи Хейдельблума?
Этот вопрос, скорее всего, требовал неспешного обдумывания.
Он приложил ладони к болезненному шву, закрыл глаза и решил, что утро вечера мудренее.
18
Приложив некоторые усилия, де Брис получил себе в помощники ассистента криминальной полиции Эву Морено. По крайней мере, на ближайшие дни для следственной работы на месте, и, когда они вечером пробирались по красивой, но петляющей вдоль побережья дороге в Каустин, ему показалось, что это предприятие ее хотя бы не раздражает.
Конечно, могло быть и хуже. Наверное, можно себе позволить небольшую дозу самонадеянности? Де Брис остановился возле школы, и они некоторое время сравнивали нарисованный от руки план с местностью.
– Сначала Гельнахт? – предложила Морено, показав взглядом направление. – Она вроде поближе.
– Ваше желание для меня закон, – ответил де Брис, включая передачу.
Ирмгард Гельнахт приготовила кофе в беседке за большим деревянным домом. Знаком пригласила их сесть на желтые качели под навесом, а сама устроилась в одном из двух старых шезлонгов.
– Красивые вечера в это время года, – начала она разговор. – Нужно стараться как можно больше бывать на воздухе.
– Да, начало лета – самое прекрасное время, – согласилась Эва Морено. – Все кругом расцветает.
– У вас тоже есть сад?
– К сожалению, нет, но надеюсь, когда-нибудь будет.
Де Брис слегка покашлял.
– Да, простите, – сказала фрау Гельнахт. – Конечно, не об этом мы собирались говорить. Пожалуйста, начинайте.
– Спасибо, – сказала Эва Морено. – Это свой ревень у вас в пироге?
– То есть вы были ровесниками, – констатировал де Брис.
– Не совсем. Я на год старше… родилась в тридцать пятом. Леопольд в тридцать шестом. Но мы учились в одном классе, в то время в деревне в каждом классе учились дети, родившиеся в течение трех лет… наверное, сейчас так же… так что я его помню. Пять лет вместе в школе так легко не забываются.
– Какое он производил впечатление?
– Он был одинок. Это без сомнения. Одинокий и замкнутый. Почему вас это интересует? Это правда то, что говорят? Он мертв?
"Завтра все равно, наверное, это уже будет в газетах", – подумал де Брис.
– Мы пока не можем ответить на этот вопрос, фрау Гельнахт, – ответил он, приложив палец к губам. – Мы будем благодарны, если наш маленький разговор останется между нами.
Ему показалось, что в его голосе прозвучала та скрытая угроза, которой он хотел добиться.
– У него были друзья? – спросила Морено.
Фрау Гельнахт задумалась.
– Нет, не думаю. Ну, может быть, в первые годы. Он немного общался с Питером Воленцом, если я не ошибаюсь, но они потом переехали… в Линзхаузен. После этого, кажется, он ни с кем не дружил.
– Его дразнили… или что-то в этом роде? – спросила Морено. – Издевались, как это сейчас называют?
Фрау Гельнахт опять задумалась.
– Нет. В самом деле, нет. Мы… все… его уважали, что ли. Иногда, конечно, бывали ссоры… тогда он становился жутко злым, я помню. С виду тихий, но под этой непроницаемой оболочкой скрывалась недюжинная сила.
– В чем это выражалось?
– Простите?
– Эта сила. Что он делал?
– Ну, я точно не знаю, – засомневалась фрау Гельнахт. – Некоторые его боялись… Иногда случались драки, он был сильным, очень сильным, хотя внешне не был ни крупным, ни плотным.
– Вы не помните конкретных случаев?
– Нет… хотя да. Я помню, как он выбросил одного мальчика из окна, когда разозлился.
– Из окна?
– Да, но это не было так ужасно, как звучит. Всего лишь с первого этажа, совсем не опасно.
– Понимаю.
– Но внизу стояли велосипеды, так что мальчик все же поранился…
Де Брис кивнул.
– Как его звали? – спросила Морено.
– Не помню. Может быть, один из братьев Лейссе или Коллерин, который сейчас работает мясником. Наверное, так.
Де Брис сменил тему:
– Беатрис Холден. Вы ее помните?
– Конечно, – ответила фрау Гельнахт и выпрямилась в кресле.
– Как вы можете ее описать?
– Лучше бы никак. О мертвых плохо не говорят, как водится.
– А если мы попросим настойчиво?
По губам Ирмгард Гельнахт скользнула улыбка.
– В таком случае Беатрис Холден была потаскухой. Думаю, что это описание подходит ей достаточно хорошо.
– Она была потаскухой уже в школе? – уточнила ассистент Морено.
– С самого начала, – подтвердила Ирмгард Гельнахт. – Не думайте, что я такая ханжа и моралистка, раз это говорю. Беатрис Холден была ужасно вульгарной женщиной. Дешевкой. Ей повезло с внешностью, и она вовсю этим пользовалась, чтобы все мужчины плясали под ее дудку… или парни в то время.
– Они были влюблены в нее?
– Все до одного. Думаю, и учитель тоже. Он был молод и не женат, на самом деле это очень печально.
– Она потом уехала, так?
Фрау Гельнахт кивнула:
– Сбежала с мужчиной, когда ей не исполнилось и семнадцати. Жила в двух-трех местах, потом через несколько лет вернулась с ребенком.
– С ребенком?
– Да, с девочкой. Ее забрала бабушка. Мать Беатрис.
– Когда это произошло? Задолго до того, как она сошлась с Верхавеном?
– Нет, не очень. Кажется, в тысяча девятьсот шестидесятом, в то же время, когда он вернулся… Во всяком случае, она прожила со своей девочкой у матери не больше полугода… Отец ушел в море, как это называлось, но его никто никогда не видел ни до, ни после. А через несколько месяцев она переехала к Верхавену в "Густую тень".
– В "Густую тень"?
– Да, так называли его дом. "Густая тень"… Не спрашивайте почему.
Де Брис кивнул и записал в блокнот.
– Что стало с дочерью? – спросила Морено. – Она взяла ее с собой?
– Нет, – решительно ответила Ирмгард Гельнахт. – Не взяла. Девочка осталась у бабушки… Быть может, это оказалось и к лучшему в результате. Она хоть выросла человеком.
– Как они жили? – спросил де Брис. – Я имею в виду Верхавена и Беатрис.
Фрау Гельнахт немного подумала, прежде чем ответить.
– Не знаю, – сказала она. – Потом о них, конечно, жутко много судачили. Некоторые утверждали, что с самого начала было понятно, как все обернется… или что в любом случае все было бы неладно, но я не знаю. Людям так легко бывает понять, когда они уже знают, чем все кончится. Правда ведь?
– Без сомнения, – согласился де Брис.
– Само собой, у них бывало всякое до того, как он ее убил, кажется, они довольно много пили, но в то же время он был предприимчив. Он много работал, хорошо зарабатывал на своих курах… Но, конечно, они ссорились. Это нельзя отрицать.
– Да, это мы поняли, – сказала Морено.
Воцарилась небольшая пауза, пока фрау Гельнахт подливала кофе. И тогда, слегка наклонившись вперед, де Брис задал свой главный вопрос:
– А что происходило в тот период до ареста Верхавена? То есть после того, как нашли Беатрис… в те десять дней… или сколько их было? Вы можете это вспомнить?
– Ну… – начала Ирмгард Гельнахт, – мне кажется, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…
– Что думали в округе? – пояснила Морено. – Кого подозревали, когда говорили об этом в деревне? До того как узнали.
Фрау Гельнахт немного посидела молча, с наполовину поднятой чашкой кофе в руке.
– Да, – сказала она, – наверное, все разговоры велись в этом направлении.
– В каком направлении? – спросил де Брис.
– Что, конечно, это был сам Верхавен. Во всяком случае, никто здесь в Каустине не удивился, когда его арестовали… и когда осудили тоже.
Де Брис снова что-то записал в блокнот.
– А теперь что говорят? – спросил он. – Теперь вы уверены, что это сделал он?
– Абсолютно уверена, – ответила она. – Без сомнений. Кто же иначе это мог быть?
"Беседа, о которой, кажется, стоит серьезно подумать", – решил де Брис, когда они уже садились в машину.
Так как это не мог быть никто другой, тогда, конечно, Верхавен!
Интересно, можно ли надеяться на то, что полиция и прокуратура рассуждали не так, как фрау Гельнахт? Неплохо бы проверить, как у них обстоят дела с этим. А каковы были вещественные доказательства? Что сыграло, в конце концов, против него, если он и правда отрицал свою вину до последнего?
Де Брис не знал ответа.
– А ты что думаешь? – спросил он у Эвы Морено.
– Кажется, все ясно как белый день, – ответила она. – Даже, наверное, слишком ясно. Займемся Мольтке сейчас?