– Займем земли двадцать седьмого ноября. В этот день женится Ремихио-лизоблюд. Власти и помещики напьются. Двадцать восьмого – воскресенье. В понедельник – День войск запаса. Власти будут на параде. У нас четыре дня. Помещики смогут прискакать только во вторник.
– Хорошо.
Он постарел. Он затрясся, но, крепко охватив себя руками, сдержал озноб. Гарабомбо дрожал с минуту (ему исполнилось сто тридцать лет).
– Свободными будут не только Чинче, Пакойян и Учумарка! – крикнул он. – Общины пройдут по всему Паско! Когда хоронили Ранкас, выборные поклялись в Хунинской пампе, что поместий не будет. Знайте, "Дьесмо" обречено! Андаканча обречена! И Помайарос, и Скотоводческая Компания – все обречены на гибель! – Он яростно швырял названия поместий: – Чакапампа обречена! Парья обречена! Уирин обречен! Чикипарай обречен! Уанка обречена! Анаскиске обречено! Парьямарка обречена! Янамате обречено! Харрия обречена! Все поместья Паско встретят утро без хозяев. Кончились наши беды!
(Сто сорок, он обречен.)
Гарабомбо опустил голову. Шея его напряглась, стариковские жилы проступили на ней.
Кайетано засмеялся, и всем полегчало.
– А они-то лягут спать! И Фернандини, и Леркари, и Проаньо, и Лопесы! Я увижу, как плачет Игнасио Масиас! Ах ты, гадюка! Не видать ему Уткуйяку, и Ранракалчи, и Коноканчи, и Скотоводческой Компании!
Высокомерный Игнасио Масиас, бывший министр земледелия в кабинете Прадо, владел в Паско сотней тысяч гектаров.
– Ты посмеешься под землей, Хорхе Паласиос! – злобно крикнул Эпифанио Кинтана.
Паласиоса, кровожадного и похотливого владельца Уткуйяку, схватили его собственные надсмотрщики. Он провисел трое суток, но не одумался и снова взялся за свое. Наконец труп его нашли на берегу Рио-Бланко.
– Кончилось их время! Больше им не кричать "все мое"! Оград не будет! Никто не остановит нас!
В голосе Гарабомбо слышалась дрожь земли, залитой грозным прибоем босых ног.
Всех охватил трепет. Все знали что выборные давно думают вернуть землю, но никто не догадывался о размахе движения. За одну ночь сметут с лица земли двадцать поместий! Знамена общин взовьются над двумя сотнями тысяч гектаров! Все смотрели на Гарабомбо, зодчего непобедимой мечты, Даже Корасма ему завидовал! Когда-то Гарабомбо открыл ему глаза. Десять лет прошло с той норы, как Гарабомбо, учивший допризывников, произнес впервые слово "требовать". В то далекое воскресенье, вспоминал Корасма, они маршировали под палящим солнцем, на прямоугольном пустыре, который заменял в Чинче плац, и вдруг появились двое чужих и осел, груженный, корзинами. Хлеб был тогда в их селенье почти неведомым лакомством.
– Р-разойдись! – приказал Гарабомбо.
Они столпились вокруг торговца, на котором были подштанники.
– Хлеб продаете, сеньор?
– Да, мы с женой торгуем хлебом по всей провинции.
– А сколько он стоит?
– На реал четыре буханки.
Особый восторг вызвало печенье. Все накупили хлеба; купил четыре хлебца и Гарабомбо.
– А откуда вы, сеньор?
– Из селенья Тапук.
– У вас там община или что?
– Община.
– Значит, вы из общины Тапук?
– Да. Из семьи Кондор.
– А жена ваша?
– Она тоже из селенья.
– И давно вы хлебом торгуете?
– Обхожу все селенья хотя бы раз в год.
Он спрятал медяки, погрузил на осла корзины и удалился.
– Спрятать хлеб! – приказал Гарабомбо. – Стройся!
Они опять построились.
– Он вот из общины Тапук. А вы, ребята, откуда? Скажите честно.
– Мы из Чинче…
– Я из поместья Чинче…
– Я здешних помещиков…
– А ты сам откуда?
– Тяжело говорить.
И Гарабомбо опустил голову.
– Ты нам верь, сеньор, мы не выдадим!
– Я тоже из поместья Чинче, но меня выгнали. Нельзя так, братья! Мы, думаю я, доброго рода, мы сильны, но мы – в рабстве. Этот дядька в подштанниках – из общины, он может повсюду ездить, он сам себе хозяин. Кто лучше? И что лучше – быть рабом в поместье или членом общины?
. – В поместье лучше, – сказал Криспин.
– Почему?
– Надежней.
– Это как?
– Хозяин в обиду не даст.
– Нет, сеньор инструктор, – вступил в разговор Игнасио Айяла, – лучше в общине.
– А почему?
– Она свободна, она себе хозяйка. Хотят общинники что-то делать – и делают: ездить хотят – ездят, уйти захотят – уйдут. А мы – привязанные. Как помещику вздумается, так и будет.
– Ну, так что же. лучше? Кто за помещика, кто за общину? Поднимите руки!
Почти все были за общину.
– Братья, в гимне поется, что мы свободны, А мы не свободны, мы рабы. Свободен сеньор Кондор. Мы – скот на привязи. Подумайте об этом!
Ветер вздымал вихри бурой земли.
– Свободные мы или рабы?
Почти все сказали:
– Рабы.
– Тогда что же нам делать?
Они ответили:
– Нечего!
– Нет, ребята, сделать можно, я вам сейчас объясню. – Он вынул книжку. – Ребята, вот конституция Перу. Здесь в статье 211 сказано: если у индейца нет земли, он может ее забрать.
Он обошел строй, показал всем статью. Грамотные с трудом читали, неграмотные слушали.
– В следующее воскресенье мы об этом подумаем вместе. Пока думайте дома. Разойдись!
Однако на следующее воскресенье плац окружали надсмотрщики. Суровые, не снисходящие до взгляда, присутствовали на ученье и зятья № 1 и № 4. Вмешаться они не могли. Ни один помещик не посмеет вмешаться в строевые занятия. Гарабомбо объяснил попроще, что такое боевой расчет, Зятья не шелохнулись. Безразличные к солнцу, к занятиям, к диким уткам, которые летели на горные озера, они стояли грозными истуканами, пока ученья не кончились. Только через пять недель, в страшный дождь, Гарабомбо сказал своим ребятам,…
Корасма вспомнил все это и встал. Теперь и ему казалось, что он сбросил тяжкую ношу.
– Бог нам в помощь! – крикнул он. Голос его изменился. – Я просил разрешения собрать общину в Янауанке пятнадцатого ноября. Сказал, что хутора хотят основать общие хозяйства. Вот мы и соберемся. Если что случится, мы друг другу скажем. Тогда и назначим, в каких местах войти в поместья.
– Да как войдешь? Как ты скажешь? Там жандармов поставят!
– Я скажу, где будут скотные дворы. Какие места назову, через них и войдем. Вы поймете.
О скалы Чулана разбивалась вечерняя мгла.
Глава двадцать четвертая
О том, что случилось накануне дня, которого ждали живые и мертвые, а также о том, почему Гарабомбо стал невидимкой
Надсмотрщики охраняли границы поместий еще строже, чем обычно. В Чинче наведался пьяный Сиксто Мансанедо. Чуть ли не целый вечер он пил и мочился у дверей. Никто не ответил на вызов. Приказ был точен: ни под каким предлогом, никак не отвечать на наглость. Терпеть, и все! Первые пятнадцать семейств спустились в Янауанку. Кайетано, Куэльяр, де ла Роса, Моралес и Корасма загодя раздали подарки: начальству – телят и козлят, сержанту Астокури – мешок жареного мяса. Это смягчило его. Разрешение подписали. Эрнесто Моралес и Хавьер Уаман привели с утра пораньше народ из Чипипаты, а немного позже пришел и Карауан, ведомый Карлосом Веласкесом и Эпифанио Кинтаной. Впереди шли дудочники, и звуки их предваряли цокот копыт. Сержант, щеголявший сапогами на площади, встал со скамьи.
– Это еще что?
– Чего "это", начальник?
– Почему трубите? – Он забеспокоился. – Подать сюда ваших главных!
Жандармы поспешили к общинникам и приказали Кайетано и Корасме немедленно явиться, куда следует. Они явились через несколько минут. Музыка приближалась, дудели уже у самой реки.
– Вот мы, сержант.
– Что происходит, Кайетано?
– Как это, сержант?
– Почему твой народ идет с трубами и знаменами? Я разрешил совещание по сельскохозяйственным вопросам, а не сходку какую-то!
– У нас не сходка, сержант.
– Где это видано, чтоб на собрание ходили под знаменем? У вас что, праздник?
Кайетано улыбнулся, морщин у него стало больше.
– Именины у меня! – засмеялся он.
– На какого ж святого приходятся? – недоверчиво спросил Астокури.
– Сегодня его рождение, – сказал Корасма. – Он пообещал откопать в Айяйо мех с чичей. В прошлом году закопал. Вот они, такие-сякие, раньше времени и веселятся!
И впрямь случилось чудо: у Кайетано действительно был день рождения. Сержант послал проверить; жандармы подтвердили. Кайетано и Корасма попросили разрешения уйти. В городок уже входили без музыки общинники из Карауаина. Жандармы наблюдали: как бы чего не было!
Утро было солнечное. В одиннадцать, как требовал ритуал, приветствовали жандармов, томившихся со своими маузерами, и начали собрание. Все терпеливо выслушали отчет и обсудили его, что-то принимая, о чем-то споря, что-то отвергая. Наконец, поближе к двенадцати, Корасма вышел вперед. Как всегда, когда происходило что-нибудь важное, вид у него был испуганный.
– Мы давно решили завести общие фермы, чтобы улучшить породу скота. Я хочу вам доложить, что совет общины выбрал места для первых корралей. Без хороших производителей скот станет мельчать.
– Можно узнать, где эти коррали будут? – спросил Виктор де ла Роса.
Из-за угла вылетели великолепные кони. Хозяева ехали в "Звезду" поговорить о предстоящем пире.
– Поставим пять корралей. Первый – в Янаичо.
– Согласен! – крикнул де ла Роса.
– Второй – в Карауаине.
– Согласен! – крикнул Карлос Веласкес.
– Чипипата строит в Парнапачайе.
– Хорошо! – крикнул Хавьер Уаман.
– Чинче – в Мурмунье.
– По какую сторону реки? – спросил Мелесьо Куэльяр.
– Где хотите.
Куэльяр взмахнул шляпой.
Все знали, что "корраль" означает место, где входит на помещичью землю тот или иной отряд. Огонь, паливший их, был жарче солнца, приглушавшего рев Чаупиуаранги. Близился час! Народ разошелся, скрывая, пытаясь скрыть радость, и все поскорее вернулись в свои селенья.
Там они продолжали пахать. Двадцатого ноября в Айяйо явились двое жандармов узнать, когда откроется школа. "Тридцатого", – солгал Кайетано. Дело в том, что школа не должна была открыться. Те, кто ее строил, и не думали ее кончать. Это был просто предлог, и выдумал его Гарабомбо, чтобы обойти строгости осадного положения, когда не разрешают никаких сходок и сборищ. После расправы с селеньем Ранкас помещики решили перекрыть дороги, по которым разносятся беспорядки, нарушающие сонный покой пампы. Когда Гарабомбо вышел из тюрьмы, он увидел, что Паско оцепенело от страха. Сам он был такой худой, что держался за перила перед витриной модной мастерской, иначе его унес бы ветер. Худой, но не прозрачный! Он исцелился! В тюрьме он понял, чем хворал! Его не видели, потому что не хотели видеть. Его не замечали, как не замечали жалоб, требований, беззаконий. В тюрьме Фронтон, на злосчастном острове, где побелели волосы не одного поколения мятежников, он открыл причину своего недуга. Жадно слушал он споры политзаключенных, а сам молчал. Пылкие диспуты апристов и коммунистов смели паутину с его глаз. Вышел он исцеленным, но Янауанку застал больной от страха. Ощупав этот страх, он понял, что лишь сверхчеловеческая сила сдвинет эту гору покорности судьбе. Он пошел в Айяйо к Кайетано и сказал ему, что выборные пампы Хунин собираются снова, еще ожесточенней, бороться против помещиков. Еще не высохла кровь селения Ранкас, как всадники из поместий закрыли школы. Проаньо, владевшие Учумаркой, превратили в загон школу № 49 357. Протестовать никто не посмел.
– Я с тобой согласен, – сказал Кайетано, – но больше никто не хочет и слышать о требованиях. А потом, как нам друг с другом сообщаться? Дороги перекрыты. И муравей не пройдет!
Гарабомбо вскочил, озаренный внезапным прозрением.
– Повтори, Амадор!
– Никто не пройдет! Даже сороконожка не проползет в поместье!
– А невидимка?
– Что ты такое говоришь?
Гарабомбо не ответил. Опьяненный уверенностью, вскочил он на коня. Он скакал, скакал, скакал. К вечеру прискакал на вершину, дождался темноты. Этой холодной ночью он и решил стать невидимкой. Прежде его не видели власти, теперь не увидит никто! Защищенный стеклянными доспехами, он пересечет преграды, проникнет в запретные хутора, уговорит робких, соблазнит осторожных. Их неведение будет ему опорой. Чинче много лет верит, что он – невидимка. Почему же не поверить, что он прозрачен и для него нет преград? Вот как он победит их уныние! да, он станет невидимкой! Он сам распространит эту лестную ложь, он станет невидимкой для всех помещиков, для всей стражи и – прозрачный, неуловимый, неуязвимый? неприкосновенный – подготовит великое восстание! Какой общинник не пойдет за тем, кого нельзя изловить? Чем рискуют они если их вожак захочет и исчезнет? Светало. Заря и вестники ее, птицы, спускались со снежных вершин. Гарабомбо встал и увидел солнце.
Тем же утром он увел жену из ее отчего дома и отправился в Хунин. Он хотел получше узнать тех, кто осмелился встать против "Серро-де-Паско корпорейшн". Из чего они сделаны, эти люди? В печальные декабрьские дни, под бичами снега он объехал Янаканчу, Вилья-де-Паско, Хунин – все селенья, которые некогда состарил страх перед Оградой. "Все дело в том, чтобы решиться, – сказал ему спокойный Адан Понсе из Вилья-де-Паско. – Народ и здесь дрожал, пока Нам не осталось одно; бороться. Мы были хуже скота. Бык в загоне хоть рогами ударит, если его обижать, а человек так и ждет смерти. Бороться надо!" Под гиблым небом был он и в селенье Ранкас. "Видишь этот колодец, Гарабомбо? – спросил его Абдон Медрано. – Досюда доходила Ограда". – "А теперь?" – "Нет ее. Наши люди погибли недаром. Помещики хотят прикончить общины, но и общины поклялись бороться насмерть. Они или мы! Собирай народ, Гарабомбо!"
В жалких хижинах квартала Чауш делегаты общин готовили всем ночам ночь, ту ночь, когда они сразу сметут все ограды на свете!
– Штурмовые отряды могут охранять одно поместье, два, три. Но хватит ли войск, чтобы охранять все поместья? Собирай народ, Гарабомбо, собирай!
– Клянусь, что Чинче тоже возьмет землю. Памятью матери, всем святым клянусь, что и Чинче нападет на поместья.
Ненастье поулеглось. Он был у Кайетано и у Корасмы и убедил их.
– Я согласен, Гарабомбо, – сказал Кайетано. – Но теперь ведь это…
– Что такое?
– Субпрефектура тут распорядилась.
– А что?
Корасма с трудом прочитал:
– Сообщаю, что по распоряжению губернатора, доктора Эрнана Геринони, с этого числа и в течение года запрещаются все собрания общины, кроме тех, которые преследуют религиозные или общественно полезные цели.
Они не двигались. Дым тлеющего помета ел им глаза.
– … Однако в этих случаях требуется письменное разрешение жандармерии и присутствие представителей охраны общественного порядка. Любое нарушение этих распоряжений будет рассматриваться как неподчинение властям.
– Так как же теперь? – спросил де ла Роса. Его детское лицо стало печальным.
– Нельзя! – вздохнул Кинтана. – Помещики слишком сильны Щенку не биться с псом!
Разъяренный Гарабомбо встал во весь рост.
– Не смей, Эпифанио! Хоть ты мне и кум, не повторяй при мне того, что говорил проклятый Санчес!
– Простите, братцы!
Вошла жена Кайетано и робко поставила перед ними миски с вареной картошкой и чашечки с перцем. Картофелины были маленькие, длинные – семена не удались, год плохой.
Они вежливо поблагодарили. Кайетано жевал, глядя в огонь.
– Что же делать, как собираться?
Дождь снова разъярился. Они вынули коку. Кайетано поставил тыковку с известью.
– Под каким предлогом?
– Все равно жандармов пришлют.
– Постойте! Амачо, вынь-ка твою бумажонку!
– Какую это?
– Да распоряжение.
Кайетано спокойно, очень спокойно вынул мятый конверт. Гарабомбо стиснул его, словно шею врага.
– Тут говорится, что субпрефектура запрещает общине все сходки, кроме религиозных и этих, для общественной пользы.
Он задыхался.
– Что с тобой?
– Не понимаете? Они сами дают нам предлог.
– Какой такой?
– Для общественной пользы!..
– Не понимаю.
– Школа приносит эту пользу?
– Да.
– Значит, построим школу.
Он тяжело дышал, словно пробежал много километров.
– Школу?
– А что? Предлог – лучше некуда.
– Следить будут.
– Это смотря где.
– И то верно! Сможем собираться по воскресеньям.
– Утром будем строить, а днем говорить.
– Надо бы где подальше.
– А где?
– Чтобы не мешали.
– Может, в Пильяо?
– Нет, близко!
– В Хупайканче?
– Далеко. И снегу много.
– А если в Чупане?
– Это хорошо. Кругом там пусто, а до селений недалеко.
Они прикинули, что за полгода построят школу и подготовят восстание. Школу построили, но восстанию только-только заложили фундамент. Общинники колебались, и убедить их было нелегко. "Гарабомбо, ты сам говорил – надо, землю отбирать. Что же ты передумал?" – "Ошибался я. Дон Хуан Ловатон открыл мне глаза. Мы и есть хозяева. Отбираешь ты свою постель? Хозяин не отбирает, он возвращает!" Но общинники колебались. То, что было с селеньем Ранкас, подогревало их неуверенность. Погонщики приносили дурные вести. Народу выселяли все больше. И они сомневались… Глядели на вереницы оборванных людей и не верили в успех.
Первую школу построили, надо было ее открывать. Бессонной ночью, в испакской пещере, Гарабомбо понял, что раскачает Чинче только месяцев через шесть. Он прошел под градом три лиги до Айяйо, добрался до хижины Кайетано, стоящей на отлете, и Амадор удивился не раннему его приходу, а поразительно серьезному лицу. Не дожидаясь, когда хозяин совсем проснется, Гарабомбо сказал:
– Амадор, когда пес подохнет, с ним уходит и парша! Кончим строить, не сможем собираться. Мы только на. полдороге. В декабре хутора будут готовы, а если мы сейчас их бросим, больше нам их не уговорить. Путь один, Амадор: чтобы школы не было. Разрушим ее.
Кайетано проснулся.
– Ты что, спятил? Это как на хлеб плюнуть! Община никогда не согласится. Нельзя, грех!
– Всю жизнь в дерьме жить – вот это грех. Выбирай, свобода или школа. Решай! Что тебе дороже? Школу мы построим, а жизнь как вернешь? Выбирай. сам!
На следующую ночь они подожгли школу.