- Кикимора лысая, чтоб тебе волк муди откусил! Чтоб ты ежами до смерти срал, поганка гнилая…
Пахан похлопал шмару по спине примирительно:
- Не базлай, стерва. Кончай травить. А чтоб не сгнила от плесени, хватай вот, - дал пачку червонцев.
И, забрав липовые ксивы, сунул в карман пиджака.
Выпив с Зинкой, вышел к кентам, стоявшим на стреме на случай появления милиции. И сказал тихо:
- Нынче линяем. По железке. Пора материк тряхнуть. Приморились в Охе. Ксивы файные. С ними хоть куда. Передай кентам, чтоб бухали не пережирая. Матрос пусть билеты нарисует. На ночной…
Фартовые тут же исчезли. А Леший, засунув в саквояж Зинкин маскарад, вышел из барака, подышать на воздухе.
Пахан любил Сезонку. В этом районе города он частенько гостил вместе с кентами. Здесь его знали и берегли.
Вон опять какую-то приподдавшую бабенку сгребли налетчики. Сумочку вырвали, часы, серьги сняли, теперь и под юбку полезли.
Баба кричать пыталась. Да что толку? На Сезонке лишь блатарям помогут придержать бабу, чтоб не дергалась, глядишь, и самому перепадет, пусть и последним в очереди…
Леший усмехается. Он этим промыслом не занимался никогда. Не сдергивал обсосанных трусов с перепуганных насмерть баб. Он отнимал то, что можно было нажить, не посягая на тело и честь.
Да и потом понял, что делал правильно. Не насилуют фартовые. Берут лишь то, что само идет в руки.
А там, за углом, трясут блатари двоих парней. Из карманов даже мелочь выгребли. Курево отобрали. Сдернули часы, куртки. Хорошо, что не догола раздели. Навешали фингалов на память и отпустили по домам. Ребята что было сил, бегом, подальше от Сезонки припустили, во весь дух.
Из раскрытого окна слышна песня подгулявшей шмары:
…А у нас в саду - цветет акация, всех счастливей здесь, конечно, я!
У меня сегодня - менструация, значит, не беременная я…
Леший сплюнул, поморщившись. Обматерил потаскуху по-мужичьи зло. Отвернулся. Услышал, как кто-то из стопорил, поймав на дороге старуху, вытряхивает у нее деньги.
- Куды бесстыжай лезешь? Аль годы мои не видишь? Отпусти, холера проклятая! Нет денег. Самой пенсии не хватает, - плакала бабка.
Но стопорила обшмонал ее всю. Словам не поверил, не найдя ничего, дал пинка… Не теряя времени, за угол шмыгнул, новую жертву сторожить.
Леший знал, блатарям Сезонки сколько ни дай, все мало будет. Все пропьют, проссут на первый же угол и забудут, за чей счет ночью бухали.
Через десяток минут уже собравшиеся в дорогу фартовые Лешего окружили пахана.
Им не стоило говорить заранее о предстоящем пути. Гастроли на материке были желанной мечтой каждого. "Так и законников в "малину" можно сфаловать. Особо тех, кто, вернувшись из ходок, с дальняков, без пахана и "малины" остался. Эти и за малый навар согласятся фартовать вместе. Только бы надежные попались", - думает Леший.
В вагоне на законников никто не обратил внимания. И, заняв два купе, фартовые думали теперь лишь об одном, как по-тихому, незаметно и без происшествий, уехать с Сахалина.
Но глубокой ночью к ним постучали:
- Проверка документов! Откройте! - услышали требовательный голос проводника.
Кинулись к окнам. Забиты наглухо. И как не додумались проверить при посадке. Забыли! Но поздно. Щелкнул ключ в двери. Проводник и двое пограничников стояли в проходе, удивляясь, чем испуганы пассажиры? Но законники быстро сумели взять себя в руки. И предъявили документы.
- А что, дочка, неспокойно нынче в дороге, с чего проверка средь ночи? - обратился к проводнице Леший, угостив пограничников папиросами: - Курите, сынки. Мой тоже, как и вы, подневольный. Небось и его, середь ночь, вздергивают, спать не дают…
Солдаты, бегло глянув в документы, вернули их:
- Воры, говорят, в Охе завелись. Могут попытаться уехать. Вот и проверяем. Вы уж извините за беспокойство, - взяли по две папиросы с разрешения и пошли дальше.
В Южно-Сахалинске, едва вагон остановился у перрона, милиция подошла. У фартовых кулаки сжались. Огляделись по сторонам. И, не дожидаясь начала проверки, выскочили через тамбурную дверь на пути. Там, ныряя под вагоны, проскочили на станцию. Залезли в первый же автобус, уходящий в Корсаков, и через считанные минуты снова были в пути.
Леший сидел на заднем сиденье у окна и, прикрыв глаза, прикинулся спящим. Но не до сна, не до покоя было ему.
"Пофартит ли слинять? Не накроют ли легавые? Тогда кранты! Сгребут всех разом. Подчистую. А уж после - в зоне, кенты сорвут свой кайф за провал с него - с Лешего. За все разом сквитаются. За все трамбовки, за каждую разборку… Коль взялся сам - сохрани "малину". От ментов, от зоны, от всякой собаки. Удержи на воле, коль признан паханом. А не сумел, не носить колгана. Сорвут, как фрайеру, свои - законники. И не помянут, кем был", - думает Леший, наблюдая исподтишка за пассажирами автобуса.
Оно, конечно, не впервой ему. Много раз сбегал на материк "по липе". Сходило с рук. То в гости к дочке, то к брату, то к матери, чего только не сочинял. Мотался по всем концам страны.
От Ленинграда до Ростова, потом - в Одессу, в Краснодар, Армавир, пока не попадался в руки милиции.
Конечно, сейчас поспешить пришлось. Убегать без оглядки. Подальше от Сахалина, пока милиция на хвост не села прочно. Ведь на Тунгоре законники Лешего даром не сидели. Тряхнули городок нефтяников. Магазин дочиста обобрали. Меха, золото, серебро. Ничего не оставили. Потом в Катангли повернули. Там сберкассу тряхнули. Потом месяц в Ногликах работали. Думали, охинская милиция успела забыть о них. Хотели провернуть побег из тюрьмы своим кентам. Но нарвались на усиленную охрану…
Мало того, Матроса чуть не загребли. Едва оторвался от мусоров.
"Кроншпиль, падла, паханом свалки заделался. Откололся вовсе, пропадлина, козел плешивый! Не то на ночь принять, в хазу не пустил. Паскуда! Выметайся, мол, на Сезонку! Ему, видите ли, западло перед мусорами светиться! Кентель высоко держит! Давно ль гнида с одного общака хавал? Все проорал. И память, и фартовую клятву, и душу законника… Кроме бздилогонства - ни хрена. С своего пердежа ссыт. Тоже - вор! Параша - не законник! Барахла зажмотился дать. Мол, накроют тебя и по барахлу усекут, с кем дело имел. На меня выйдут. Кому это по кайфу? Лажаться нынче не светит мне… Так и отмазался от фарта, старый пидор", - злится Леший. И вновь возвращается мыслями к Бурьяну, кентам, находящимся в тюрьме.
Пахан тут же понял, что фартовых не возят на допросы в милицию или прокуратуру. Все дознания проходят в следственном изоляторе города, куда никто не может сунуть нос. Ни один из посторонних.
Был один шанс. Слабый, призрачный. И Леший попытался. Поступился гордостью пахана и, не глядя на ссору, передал через шестерок Кроншпилю свою просьбу нарисоваться на Сезонке.
Тот пришел ночью. И, отыскав Лешего, спросил грубо:
- Что из-под меня хочешь? Завязал я с вами, отвали!
- Не кипиши! Дело имею. Без доли не оставлю, - зная жадность отколовшегося, предложил пахан.
- Если в дело, отвали! Ботал! Завязал!
- Какое дело? Кто тебя фалует? Тут, как два пальца! А отвалю долю - до гроба шиковать станешь…
- Ботай, - глянул Кроншпиль на Лешего, не очень поверив в обещанье.
- Ты из тюряги мусор берешь? Твоя хевра, шобла?
- Моя? Ты что? Звезданулся? Там - кузнечики пашут! Вояки! Салаги. Нам туда хода нет. Секи про то! Они там паханят. И к ним я ходу не имею.
- А башлями сфаловать их?
- На что? - прикинулся непонимающим Кроншпиль.
- Чтоб наших кентов из зоны сняли. Когда те на прогулку во двор нарисуются, пусть салаги отвернутся. А потом- побольше газу и к тебе на свалку. Тут уж дальше - наше дело, - предложил Леший.
- Иль ты кентель у шмары посеял? На прогулках охрана стремачит. Ни на шаг от законников. Их там до хрена. Муха не возникнет незасеченной. Невпротык затея. Погорят салаги и фартовые. Всех под "максима" уложат. До единого. Да и прогулки у них теперь не в общем дворе, а во внутреннем. Куда мусор не выбрасывают и машины не заезжают.
- Ты как пронюхал? - не поверил Леший.
- Чего проще? Салаги трехали, когда мусор выбрасывали на свалке, что видели, как во внутреннем дворе воры канали. Их на десяток минут выводят. И обратно в камеры. Выводят по трое. Охрана им меж собой ботать не дает. Чуть пасть открыл, пинком в клетку. И неделю без воздуха. Салаги после того даже смотреть в их сторону боялись.
- Но они - салаги! Ты - фартовый. Сообрази что-то, - попросил Леший.
- А что? На "максим" буром не попрешь. "Маслину" влепит, не спросив званья. Нет шансов. Швах дело!
- Ворота во внутреннем дворе те же? - поинтересовался Леший.
- Перед ними ежик в два ряда. Под током.
- Ну и приморили, легавые козлы, чтоб им до смерти того ежа хавать, - разозлился Леший. И спросил: - А ты можешь пронюхать, кто в какой камере канает?
- Меня враз к ним сунут и не снимут до гроба. Там всякий чох на счету. О трепе не помышляй! Держат глухо. О том весь город знает, - развел руками Кроншпиль беспомощно.
- Ты там возникал?
- Иди ты на хрен! Мне моя башка покуда не помеха. Что слышал, то и ботаю…
Кроншпиль ушел, обложив пахана злой матерщиной. Но Леший не поверил ему. Уж очень громкой была облава, уж слишком много фартовых забрала милиция. Да так, что по всему городу, зонам, по всему Северу прокатился слух о провале "малины" Лешего.
Его милиция подогревала. Говорила об убитых ворах. О том, что взятых ими бандитов непременно ожидает "вышка". За погибших при поимке воров работников милиции ни один фартовый воли не увидит никогда.
Что и говорить, уголовный кодекс фартовые знали лучше собственной биографии. И понимали, за каждого убитого при облаве ответят они сполна.
Леший тоже помнил об этом. Потому ни днем, ни ночью не было ему покоя.
Он виделся с Филином на нефтепромысле. Узнавал, не вызывали ль его на допрос после того, как выпустили из тюрьмы? Спрашивал, не ремонтировал ли он водопровод или канализацию в изоляторе? Сантехник даже рассмеялся в лицо:
- У них, в обслуге, свои спецы на все руки. Да и не соглашусь. Нахлебался по горло, до рыготины, тюряги той. Глаза б ее не видели! - ответил резко. А на вопрос, почему его единственного выпустили, ответил: - Легавых твои пришили, когда меня уже скрутили. Я - первый засыпался. Утром, когда я дерево с мусорами спутать мог. В делах не был. Хоть и трясли, как липку. Геологи меня отмазали от вас, от тебя. Они на волю вытащили. Хотя я их не берег. А ты, паскудник, пропустил меня ни за хрен через каталажку. И вместо обещанной доли хрен на рыло положил. На халяву прокатился. Потому не возникай больше! Не то разводным ключом калган сверну! - свирепел, темнея лицом. И еле сдерживал сжатые кулаки.
От денег Филин отказался нынче. Сказав, что в горле они колом станут. Послал Лешего подальше. И велел никогда не попадаться на пути.
Когда законники решили сами навестить тюрьму, едва сбежали. С того дня о побеге для кентов никто слушать не хотел.
А Леший понимал каждого по-своему. Уж их ли он не знал…
Матроса век бы не взял в "малину" ни по какой погоде. На него стоит глянуть, враз понятно, чем дышит. Его рожи лютый зверь и по голодухе насмерть испугается. Но упросили за него, не просто слово замолвили. Мол, на время его прими, пока пахан в ходке. Выйдет, Матрос к нему слиняет. А теперь, нельзя ему без навара. Будешь давать положняк. Он удачлив…
Леший поверил. Взял губошлепого фартового. На время. Пока его пахан с дальняка нарисуется. А тот окочурился на Печоре, как последняя падла - в шизо. И остался Матрос у Лешего на годы…
Ни разу не подводил пахана. А теперь, чует Леший, подвох. Увозит Матроса на гастроль. Но знает, отколется тот от него, уйдет в другую "малину". К удачливому, молодому пахану, у какого фартовые редко в ходках канают. А если и попадают туда, то ненадолго. Умеет пахан своих из зоны достать. Знает пути и ходы. Не забывает грев подкинуть и положняк дает пожирнее и общак имеет наваристый. И сам в дела ходит.
О таких паханах в "малине" все уши прожужжали законники. И Матрос внимательней других слушает трепотню кентов. Не просто на ус мотает, а и подробности выпытывает. Неспроста. Либо слиняет, как потрох, либо… смерть Лешего чует раньше других… От этой догадки по спине пахана холодный пот побежал. Ладно, если своей смертью иль в деле пришьют кенты, коль из сил выбьется. Лишь бы не от руки легавого иль по приговору суда в расход пустили бы.
Пахан пытается унять внезапный озноб. С чего это он? "Ведь все спокойно, и на дороге не то легавые, кузнечики не возникают", - думает Леший, успокаивая себя.
А перед глазами снова - Бурьян.
- Перебрал он тогда иль всерьез ботал? - и вспоминается их последний разговор в тайге. Почти перед облавой.
Они остались вдвоем у костерка. Вокруг бутылки, закуска. Пей, ешь, сколько влезет. А Бурьян помрачнел. От шмар его отворотило. С чего бы? - не понял Леший и спросил:
- Ты что ломаешься? Чего харю скривил в старушечью транду? Что тебе не по кайфу?
- Надоело все! Опаскудело! Выставляемся, как целки на панели, мол, файней нас нет! А сами, как мыши, в тайгу линяли! Всех ссым. И фрайеров, и мусоров, и самих себя!
- Мы не дрейфим. Дышим на воле! А вот легавые, верняк, не суются сюда. Знают, чем для них тут пахнет. И ты хвост не поднимай! Чем тебе здесь хреново? Дышишь, файней некуда! Кайфа - залейся, хамовки - завал, шмары - на выбор, башлей, рыжухи - прорва! Кто так кантуется! Нам любой король позавидует! - возмущался Леший.
- Чему? Никто из нас открыто не может в городе возникнуть. Тут же накроют. Приморили легавые в тайге! Как зверье держат.
- А на что тебе Оха? Чего посеял в ней? С банка снимать навар рано. Точки тоже пустые. К зиме лишь туда подкинут. Тут и мы прихиляем.
- Спокойно жить хочу.
- В откол навострился? - насторожился Леший. В глазах огни вспыхнули, злые, непримиримые. Их Бурьян приметил. Осекся. - Своими клешнями размажу паскуду, пикни мне такое!
- Не в откол. Куда уж о том? Что я умею? Просто, жуть берет с чего-то. Страшно мне. Ровно, последние дни дышу и скоро оборвется все, - признался Бурьян.
Леший глянул на него, потеплел лицом, ответил, словно самому себе:
- То со всеми бывает. Перебрал, видать, вчера. Приморись пораньше с какой-нибудь шмарой - пожарче да помоложе, она с тебя плесень враз вышибет. И секи наперед, не жри на ночь ерша, не мешай спирт с шампанским. Это - северное сияние- в день хавается. Ночью - покою от него нет. Ни спать, ни со шмарой зажиматься не выгорит. Трясет, как на стреме, особо, когда кайф проходит. И калган трещит, ровно на нем вся "малина" бухала. В пасти - параша. На душе кошки гребутся. От того все. Хиляй к кентам, хлебни водяры. Она с тебя дурь враз вышибет. Выходит, успокоит.
- Неохота водяру хавать, - отмахнулся Бурьян. И, глянув на Лешего, спросил в упор:
- Неужели так вот до смерти канать будем? Без хазы, без покоя? И в старости?
- А что? Фрайером быть файнее? Дышать на медяки, копить на барахло. Пока собрал, блатари возникли, тряхнули начисто. И снова гол. Если дышать оставят. Бога благодари, что цел остался. И по новой вкалывай. А на кого? Это тебе по кайфу? Так фрайера дышат. И ты туда же? Экий ферт! С "малиной" ты до гроба. Засеки про то.
Зенки нынче с тебя не спущу за ботанье такое. И коль засеку подлянку, не кенты, не Матрос, сам ожмурю задрыгу! Тоже мне - законник! Еще и родственником называют эту парашу! Да я тебя, как мандавошку придушу, не приведись, скурвишься!
Бурьян ничего не ответил. Глянул на Лешего, как-то грустно, долго. Потом отвернулся, вздыхал. Но все же надрался водяры ночью. И уснул до самой облавы.
Леший в тот день видел, как скрутили Бурьяна. Измолотили, будто на свирепой разборке. Всех запомнил пахан. Каждого в лицо. Но свидеться с ними не удалось. И ждал пахан своего часа, когда, вернувшись с материка с пополненьем новых законников, устроит облаву на милицию и сквитается за все.
Для мести нет времени. Ее не охладят ни годы, ни отъезды. Она не даст покоя, пока не найдет выход. Она - всегда требует крови, как жаждущий воды. Она заставляет жить, пока не сведены счеты…
"Но что это? Чего Картуз ерепенится? На кого показывает, аж глаза вывернул?" - удивился пахан. И увидел впереди автобуса целую цепь пограничников и милиционеров. С ними - свора собак.
На плечах автоматы. Лица свирепые. Они тут же остановили автобус. Леший не дрогнул.
"Видно, местные кенты мусоров пощекотали перьями. Иль пощипали точки. Вот и шмонают их", - мелькнула догадка.
- Просим всех выйти из автобуса! - вошел высокий худой пограничник и, прильнув спиной к водительской двери, наблюдал, как выходят пассажиры.
Леший глянул в окно. Автобус был оцеплен плотным кольцом со всех сторон.
- Кого ищем, служивые? - вышел из автобуса пахан.
- Предъявите документы. А кого ищем, найдем, - ответил пожилой майор, сличив фотографию в паспорте с внешностью предъявителя.
- Объясните цель поездки, - уставился на пахана.
- К дочке еду. Она - в Корсакове живет. Замуж туда вышла, - приметил, как внимательно вгляделся майор в штамп прописки.
- Адрес дочери скажите. Ее имя, фамилия?
Леший изобразил удивление:
- Зачем?
- Вопросы тут задаем лишь мы, - оборвал майор.
- Ленина, шестнадцать, квартира восьмая, - назвал адрес, по какому лет двадцать назад побывал налетчиком.
Майор записал адрес, попросил Лешего подождать конца проверки у автобуса. А сам, передав услышанный адрес пограничнику, попросил его связаться с Корсаковом, уточнить, проживает ли названная женщина по этому адресу.
Леший искренне рассмеялся и сказал:
- Зря время теряете. Куда ж ей деться, знает, что еду. Ждет.
- Мы уточним и поедете, - успокаивал майор.
- Ну, коль время есть, где тут туалет, чтоб даром не стоять? - спросил Леший и заторопился в кусты, куда указал майор, торопливо раздирая на ходу пачку махорки… Ею он присыпал свой след…
Матрос и Картуз стояли рядом, вместе отдали документы.
- Вы зачем в Корсаков?
- На пароход хотим устроиться работать. Там, как слыхали, заработки хорошие. Харчи дармовые.
- А где работали в Охе?
- Кочегары паровых котлов, - ответил Картуз, заметно волнуясь.
- Как же отпустили вас во время отопительного сезона? Да и на море путина кончилась.
- А мы на плавбазу хотим. Или на пассажирское. Где, помимо жратвы, уют будет. Надоело в кочегарке своей. Да и с жильем туго. Все обещают дать комнату с удобствами и никак. Вот и кантуемся в коммуналке какой год. А в пароходстве с этим проще, - нашелся фартовый.
- А как вас с работы отпустили?
- У нас за лето переработок набралось много. Мы и попросили сменщиков заменить. Не возьмут - вернемся. Устроимся - уволимся…
- Удачи вам. Пройдите в автобус.
Шнобель ответил, что ушел от жены-потаскухи, и, чтобы не брать грех на душу, решил уехать на материк, куда глаза глядят. От всех подальше.
- Я ее с ним в постели застал, понимаешь, браток? - преданно смотрел он в глаза милиционера. - Как мужик мужику признаюсь, удавиться хотел. От позора. Пятнадцать лет прожили и - как в жопу! - разоткровенничался Шнобель.
- А дети есть?