Все это мне начинало не нравиться. Мало того, что притащились мы в такое место, где запросто могли напороться на какие угодно неприятности, так еще и Грязнов меня игнорирует. А я не привык быть в его компании ведомым. (Не о том думаешь, Турецкий. Совсем не о том.)
За дверью послышалось шевеление, и настороженный голос спросил:
– Кто там?
Грязнов посмотрел на меня и громко ответил:
– Мы к Алексею Алексеевичу.
– Нет его, – ответили за дверью. – Уехал.
– А вы не могли бы передать ему пакет? – спросил Грязнов невидимого собеседника.
– Че за пакет?
– А кто его знает? Нас попросили передать.
– Кто попросил?
– Михаил Аверьянович, – не моргнув глазом, ответил Грязнов.
– А это что за гусь? – спросили за дверью.
– Вы заберете пакет или нет? – как бы теряя терпение, спросил Грязнов. – Нет так нет. Мы и себе его забрать можем. Запросто.
Защелкали замки, и дверь приотворилась, удерживаемая цепочкой. Из прихожей на нас глянуло широкое лицо с узкими, как у китайца, щелочками глаз.
Грязнов поставил ногу, чтобы дверь не смогли захлопнуть и довольно официально поприветствовал хозяина:
– Здравствуйте. Я подполковник МУРа Грязнов. Со мной – старший следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Турецкий. У нас рейд. Впустите нас, пожалуйста.
И он продемонстрировал стоявшему за дверью удостоверение. Тот ошалело перевел взгляд на меня. Мне ничего не оставалось, как вытащить свои корочки.
– Ногу-то убери, подполковник, – сказал Грязнову хозяин. – Мне цепочку убрать надо.
– А не обманешь? – спросил Грязнов.
– Да узнал я тебя, – отозвался тот. – Мог бы и не махать перед носом книжечкой своей. Грязнов ты, Вячеслав Иванович Грязнов. Прими ногу, не волнуйся, не в церкви – не обману.
Грязнов убрал ногу, дверь закрылась и тут же открылась вновь.
– Входите, – пригласил Хащенко.
– Ты популярен, – сказал я Грязнову, перед тем как войти. – Куда там Михаилу Боярскому!
Мы вошли.
4
Двухкомнатная квартира была чиста, уютна и хорошо обставлена. Хозяин явно отличался изысканным вкусом. Правда, глядя на того, кто открыл нам дверь и впустил в квартиру, этого сказать было нельзя.
Факс стоял на столе. Грязнов хмыкнул, увидев его.
– Как здоровье, Алексей Тарасович? – спросил Грязнов у Хащенко.
– Вашими молитвами, – ответил хозяин, внимательно и в то же время настороженно глядя то на меня, то на Грязнова. – А ваше как?
– Не дождетесь, – с веселой лихостью ответил ему Грязнов. – Давно откинулся, Хащ?
– Год, – неохотно ответил Хащенко. – Да вы все обо мне знаете. Чего вола крутить?
– Знаем, – согласился Грязнов. – От тебя хотел услышать.
Хащенко закурил "Беломор" и вдруг с неприязнью спросил:
– А чего это вы мне тычете, гражданин начальник? Я хоть и год уже как освободился, а времени выпить с вами на брудершафт пока что не нашел. Или мне тоже вас на "ты" величать прикажете?
Грязнов сделал вид, что смутился.
– Ну извините, Алексей Тарасович, – сказал он. – Только как же мне вас называть? "Гражданин" – так вы вроде не под следствием. "Товарищ" – ну какой же вы мне товарищ, сами посудите...
– А вы меня господином зовите, – ответил Хащ. – Господин Хащенко.
Грязнов посмотрел на меня, словно ждал поддержки. Мне ему сказать было нечего. Формально Хащенко был прав, но по сути – нарывался на скандал, хотел вывести нас из себя.
Да, с грустью подумал я, не скоро мы еще станем цивилизованными. Законное требование уголовника звучит для нас как вызов. Впрочем, словосочетание "законное требование уголовника" звучит не лучше.
– Ну что ж, господин Хащенко. – Голос Грязнова изменился, стал жестче. – Поговорим?
– Да, видимо, придется, – отозвался тот. – Не чаи же вы пришли распивать. Отследили, что ли, маляву?
Грязнов укоризненно покачал головой:
– Такой опытный вор, как вы, господин Хащенко, должен был предполагать, что мы выйдем на вас. Прокололись вы.
Хащенко махнул рукой.
– Ничего я не прокололся, – свысока ответил он Грязнову. – Понятия не имею, кто посылал куда по этому ящику записочки, как у вас говорят. Я вообще только что домой пришел. А кто здесь бывает, мне неизвестно. Это сына хата, не моя.
– Это нам известно, – заметил Грязнов. – А что, сюда кто угодно может войти, да?
– Понятия не имею, – ответил Хащенко. – Я в дела сына не влезаю. Я вообще ни в чьи дела не влезаю, если на то пошло.
– Ой ли? – не поверил Грязнов.
– Что – ой ли? – подозрительно посмотрел на него Хащенко. – Что вы этим хотите сказать, гражданин начальник?
Грязнов не спешил с ответом.
– Пока мы не будем затрагивать эту тему, – загадочно произнес он. – Поговорим о другом, если вы не против.
Хащенко в упор смотрел на него.
– О чем?
– Ну, например, о вашем давнем знакомом. Об Адвокате.
– У меня нет знакомых адвокатов, – сказал Хащенко. – Не обзавелся.
– Все впереди, – заверил его Слава. – Только не надо прикидываться дурочкой, господин Хащенко. Вы знаете, кого я имею в виду. Портнова.
– Ах этого, – усмехнулся Хащенко. – А что с ним?
Он хорошо держал себя в руках, этот Хащ, но я видел, что он напряжен, сильно напряжен, контролирует каждое свое слово, каждый жест.
– Он жив-здоров, – говорил тем временем Грязнов. – Живет хорошо, процветает.
– Цветет и пахнет, – подсказал Хащенко.
Грязнов тут же уцепился за эту фразу.
– Так вы в курсе? – спросил он.
Хащ сделал вид, что не понял вопроса:
– В курсе чего?
– Не надо, Хащ, – сказал ему Грязнов. – Мы оба знаем, о чем речь.
– О чем? – Хащенко, похоже, издевался над Грязновым. Ну и надо мной в том числе, конечно.
– Короче! – сказал Слава. – Никто, кроме тебя, не мог отправить это послание. Это даже и доказывать не надо. Ясно? Можешь не отвечать пока. Ты обосновался в квартире сына, у вас с ним, видимо, хорошие отношения, и я рад за вас обоих. Ты послал факс, не понимая, что отправителя можно запросто отследить.
– Я это потом понял, – ответил Хащенко. – Но вы же все равно не докажете, что это моих рук дело.
– Мне и не надо доказывать, – устало возразил ему Грязнов. – Я только расскажу твоему сыну, когда он приедет, о некоторых подробностях твоей жизни. Вот и все.
На мой взгляд, Слава нес несусветную чушь. Все это звучало глупо, но я знал, что Грязнов совсем не прост. Если он несет подобную чепуху, значит, это для чего-то нужно. Во всяком случае, так было до сих пор.
Хащенко презрительно усмехнулся.
– Лешка все обо мне знает, – сказал он. – Даже статьи моих ходок.
– Э нет, – возразил Грязнов. – Статьи, может, он и знает, но кое-какие подробности, уверен, прошли мимо него.
– Это какие же? – насторожился Хащенко.
– Ну, например, его отец, вор в законе Алексей Хащенко, по кличке Хащ, вне себя, когда слышит о молодых "отморозках", которые идут на смену нормальным ворам. Очень ему не по душе этот беспредел, который они устроили. Они же практически вытеснили старых "авторитетов"...
Хащенко напрягся, я это видел, хотя и не понимал, к чему клонит Слава.
– Ну и что? – спросил Хащенко. – А кому нравится этот беспредел? Тебе, что ли?
Нервничает, подумал я. На "ты" переходит. Грязнов пропустил эту фамильярность мимо ушей.
– Мне он тоже не нравится, – согласился он с Хащем. – У меня, господин Хащенко, профессия такая. Но меня никто еще, извините, не имел.
– В каком смысле? – Хащенко изменился в лице.
Он уже все понял. Если уж я, который абсолютно не в курсе его личной жизни, понял, так уж он – тем более. Или я ничего в этой жизни не понимаю.
– Ты все прекрасно понял, Хащ, – жестко сказал Грязнов. – Эти "отморозки" поимели тебя в зоне, где ты не смог навести должный порядок. По их мнению, ты слишком много на себя взял, вот они и решили тебя поучить жизни. Сейчас в зонах уже нет того порядка, который был когда-то. Это не твоя, конечно, вина, это беда твоя, но легче тебе от этого не становится. Хочешь, я расскажу тебе, что ты говоришь своему сыну?
Хащенко смотрел на него остановившимися глазами.
– Ну? – выдохнул он.
Грязнов кивнул: не спеши, сейчас.
– Ты говоришь ему, что завязал. Что тебе надоела эта уголовная жизнь и на старости лет тебе хочется пожить честным человеком. Ты хочешь порвать с уголовным прошлым, как со страшным сном. Может быть, ты даже говоришь ему, что протестовал по молодости против коммунистов и это они довели тебя до жизни такой, что стал ты, бедняга, преступником.
По лицу Хащенко я понял, что Слава попал в точку.
– Так или иначе, – продолжал Грязнов, – теперь, когда жизнь изменилась, говоришь ты сыну, у тебя появилось желание завязать: на покой пора, да и стар ты уже для уголовщины. А сын, наверное, понимает тебя, поддерживает и содержит соответственно. Он не знает того, что, даже если б ты и захотел продолжить свою деятельность на ниве преступности, у тебя бы это не получилось, потому что весь уголовный мир в курсе того, что в зоне тебя "опустили" молодые, в сущности, пацаны. Никто из прежних и нынешних "авторитетов" не подаст тебе руки, хоть и был ты, как я говорил господину "важняку", – кивнул он на меня, – знатным вором. Теперь же, Хащ, ты никто. И знаешь это. И сидишь ты тут, змей, и злобой наливаешься немереной, все думаешь, как бы насолить своим дружкам, да еще так, чтобы и "бабки" поиметь. Короче, хочешь и рыбку съесть... и прочее. Ну? Что я сказал не так? Можешь меня поправить.
Хащенко смотрел на Грязнова с нескрываемой ненавистью.
Я же Славой просто восхищался.
– Ну? – повторил Грязнов. – Что не так? Если я и забыл что-то, то очень незначительное. Верно?
– Что тебе надо? – выдавил из себя Хащенко. – Что ты хочешь от меня?
Я смотрел на него и дивился, насколько может уголовное мышление лишить человека здравого смысла. Хащенко был уверен, что, если его сын узнает то, о чем тут говорил Грязнов, все связи, которые соединяют его с сыном, в тот же миг рухнут. Если бы такое произошло с любым другим человеком, сын, узнав о несчастье, посочувствовал бы горю отца, ужаснулся бы, поплакал, но ни в коем случае не отвернулся бы от него, не стал бы презирать. Но это у нормальных людей. А сын у Хаща, видимо, такой же подонок, как и сам отец. Поэтому Хащ и боится, что его прошлое станет известно сыну.
А Грязнов тем временем пожинал плоды своей в высшей степени удачной речи.
– Что я хочу? – спросил он. – Во-первых, услышать, вы ли, господин Хащенко, посылали по факсу ту самую, как вы сказали, маляву.
– Я.
– И кто же у нас грабит банки?
– Сами знаете, – мрачно сказал Хащенко. – Адвокат, кто же еще...
– А доказательства? – спросил Грязнов.
Хащенко молчал, глядя в одну точку.
И тут я впервые за весь разговор раскрыл рот. Грязнов, по-моему, даже вздрогнул от неожиданности.
– Между прочим, – сказал я Хащенко, – оцените нашу деликатность. Мы вполне могли бы провести операцию по вашему задержанию. Вы об этом не подумали? Ведь это очень просто. Вы взрослый человек и сами должны понимать такие вещи. Мы как бы идем на все ваши условия и в конце концов задерживаем вас. Подходящую статью мы бы вам организовали немедленно. А там, на зоне, с вашей славой "опущенного" вора вы ели бы только дырявой ложкой. А что делаем мы? Мы поступаем как добрые дяди-благотворители. Приезжаем к вам домой, уговариваем. Какого черта? Вы что думаете: нам время девать некуда?
Я не очень был доволен началом своей речи, но Слава посмотрел на меня с одобрением.
– А теперь подумайте, господин Хащенко, – предложил я, – много ли вы выиграете, если будете молчать. Как видите, протокола мы не ведем. Об этом факсе, – я кивнул на аппарат, – мы готовы забыть, как всегда забываем о подобных глупостях. И что же, господин Хащенко, мы просим от вас взамен? Всего лишь рассказать нам все, что вы знаете о человеке, который вам, как я понимаю, не слишком приятен. Всего-то.
Какое-то время Хащ молчал, словно обдумывая все "за" и "против".
– Я понимаю, – мягко сказал я ему, – от мысли, что можно на халяву заработать сто тысяч долларов, нелегко отказаться. Это не просто. Но придется. У вас ничего не получится – стоит ли увеличивать печали?
Когда Хащенко посмотрел на меня, взгляд его был довольно осмысленным.
– Что вы хотите знать? – спросил он.
– Все! – ответил Грязнов.
– Все, что вы знаете об Адвокате.
Хащенко кивнул.
– Хорошо, – сказал он.
5
В сущности, нового в рассказе Хащенко было мало. Что-то нам было известно и до него, кое-что оказалось новеньким. Но такого, что помогло бы нам сдвинуть следствие с места основательно, мы не услышали.
– Тебя подбросить до прокуратуры? – спросил меня Грязнов.
– Да уж, будь добр, – ответил я. – Свою машину я отпустил, пока тебя ждал.
– Что скажешь?
– О Хащенко? А что о нем говорить? Ничего интересного.
– Не скажи, – задумчиво проговорил Грязнов. – Есть кое-что достойное внимания. Тревожит он меня.
– И что это?
– Пока не знаю, – пожал Слава плечами. Но... зацепило что-то.
– Ну-ну, – сказал я.
Оперативно-следственная спецгруппа под кодовым названием "Пантера" работает на удивление легко и эффективно – тьфу-тьфу, чтобы не сглазить! Во всяком случае, все документы, архивные данные и прочие важные бумаги попадают ко мне на стол легко, без обычных проволочек и радуют меня своей полезной информацией.
Я корпел над этими бумагами, пытаясь обнаружить зацепку, которая помогла бы мне найти ответ на один важный вопрос, когда позвонил Грязнов. Был уже поздний вечер.
– Турецкий, – сказал я, подняв трубку.
– Должен сообщить тебе кое-что, – сказал Грязнов. – Помнишь, я говорил про Хащенко – зацепило меня, мол, что-то.
– Помню.
– Я все никак не мог определить точно, что же это такое. Я словно что-то знал, чувствовал, но не мог сформулировать...
– В общем, у тебя было предчувствие. Я помню: что-то тебя тревожило, – сказал я.
– Он мертв, Саша.
Я помолчал и после паузы спросил:
– Это дело рук Портнова?
Грязнов ответил:
– Вроде бы нет.
– Что еще за "вроде бы"? Курица либо несется, либо нет. Портнов или не Портнов?
– Это самоубийство, Саша.
– Ты уверен? – спросил я.
– Материалы я тебе пришлю, как только все будет готово. А пока могу только прочитать записку. Посмертную.
– Читай.
Грязнов прочитал мне в трубку:
– "Лешка, прости. Жизни не было у меня, нет и не будет. Я сам во всем виноват. Больше никто. Не повторяй моих ошибок. Отец".
– Кто обнаружил тело?
– Я, – ответил Грязнов.
– Что?!
– Я, – повторил он. – Он позвонил сюда, сказал, что его фамилия Хащенко и что Грязнов сразу возьмет трубку, когда узнает, что он звонит. Так и было, я взял. Он сказал мне, что по факту его смерти, он это знает, будет следствие, так вот он меня предупреждает, что сам лишает себя жизни. Я стал ему что-то горячо говорить, короче, уговаривать, чтобы не делал глупостей, но он бросил трубку. Естественно, я захватил с собой пару сотрудников и бросился сразу к нему. Когда приехали, на звонок никто не отвечал. Мы взломали дверь. Он застрелился, Саша. Из охотничьего ружья. Из обоих стволов. Ему снесло полбашки. А соседи выстрела не слышали, представляешь?
Я молчал. Слава спросил:
– Что ты молчишь?
Я ответил:
– Смерть есть смерть. Я представляю, с какими мыслями он нажимал на оба курка.
Грязнов спросил:
– У тебя есть вопросы ко мне?
– Нет.
– Тогда пока.
– Пока.
Услышав в трубке короткие гудки, я медленно положил ее на рычаг. И уставился прямо перед собой.
Смерть есть смерть.
И я знал, что эта смерть – не последняя.
Чувствовал...
Глава пятая
Ремизов, Горохов, Козлов...
1
Со временем к банде Портнова присоединились еще два человека. Точнее, это Феликс их присоединил. С кадрами своей небольшой, но мобильной группы он работал основательно и серьезно.
Первым из этих двоих был Ремизов Вячеслав Никандрович, сосед по дому. Вообще, это было не в правилах Портнова – выбирать себе напарников среди соседей. Но Вячеслав Никандрович – случай особый.
Когда-то он, как и отец Феликса, работал в НКВД – МГБ. Незадолго до смерти Сталина, когда была последняя чистка, и Портнова-старшего и Вячеслава Никандровича Ремизова уволили из органов. Они считали, что им повезло, могло быть и хуже.
Хотя никогда нельзя знать наперед, что в таких случаях хуже, а что лучше.
Может быть, если бы их посадили, случилось то, что в конце концов произошло.
После увольнения вели себя Портнов и Ремизов по-разному. Ремизов сжал себя в кулак и, стараясь не попадаться лишний раз на глаза знакомым людям, устроился работать сторожем в какое-то общежитие. А Портнов-старший – запил. По этой причине он очень скоро превратился в проклятие семьи и сгорел в считанные годы. Смерть его принесла Феликсу облегчение.
Ремизов жил в соседнем подъезде. После смерти Портнова-старшего он наведывался в его семью каждый месяц. Это были странные посещения.
Сосед коротко здоровался, проходил на кухню и молча сидел там два часа. Мать Феликса, Софья Соломоновна, поначалу пыталась разговорить гостя, рассказывала ему всякие новости, но Вячеслав Никандрович ни разу не проронил ни слова. Сначала это озадачивало Софью Соломоновну, потом злило, потом пугало, а потом она привыкла. В итоге Ремизов приходил, ему открывали дверь, молча впускали на кухню, ставили перед ним чай с какой-нибудь булочкой и занимались своими делами. Знали: через два часа он встанет и уйдет. Посидит, помолчит и уйдет. И семнадцатилетний Феликс и Софья Соломоновна так привыкли к этим ежемесячным посещениям, что, когда однажды он не пришел – а приходил он первого числа каждого месяца, – забеспокоились, и Феликс отправился к соседу узнать, в чем дело. Оказалось, что Вячеслав Никандрович простудился и с высокой температурой лежит в постели. Но первого числа следующего месяца он пришел и привычно проследовал на кухню.
Шли годы, и никто уже не пытался разговориться с ним, выяснить, что же его так тянет к ним на кухню. Приходит – пусть приходит. Лучше Ремизов два часа в месяц, молчаливый и твердокаменный, чем Портнов-старший двадцать часов в сутки, пьяный, грязный, вечно орущий.
В тот день Ремизов пришел к ним четырнадцатого числа. Он и первого тоже приходил, но теперь был более, чем всегда, странным. Чай не пил, вздыхал, что-то порывался сказать:
– Ч-ч-ч... – И снова: – Ч-ч-ч...
– Что с тобой, дядя Слава? – спрашивал его Феликс.
Ремизов замолкал, снова уходил в себя, будто никак не мог поймать какую-то мучившую его мысль.
Наконец он встал и пошел к двери.