Впоследствии Волков с присущей ему потребностью и уменьем разлагать явление на составляющие элементы пытался уяснить для себя суть произошедшего. Но капитан так и не решил до конца, за счет чего возник вдруг нелепейший барьер. Была ли тут виной чистая физиология, связанная с двухлетним заключением, или проклятая любовь к Галке, которой Волков не изменял и в мыслях, ведь это чувство продолжало жить в капитане.
Да не все ли равно… Сжигающего стыда, который охватил его в то самое мгновение, капитан никогда не забудет. Потом Волков поймет, что ничего страшного не произошло. Всякое может случиться, но его мужская самоуверенность останется поколебленной навсегда.
- Давно не имел никого? - спросила женщина. - С рейса вернулся?
- С рейса, - сквозь зубы сказал капитан.
- И долго плавал?
- Два года.
- Ух ты! - воскликнула женщина. - Деньжищ небось огреб, на две "Волги" хватит! И боны у тебя есть?
- Только наши. Не успел еще получить боны, - соврал Волков.
- Получишь, - уверенно произнесла она. - Может быть, и в валютный магазин с собой захватишь? Когда отовариваться будешь… Нет, ты не думай! У меня боны есть. А только без паспорта моряка загранплаванья меня туда хрен пустят. А вот с тобой…
"Глупая, - усмехнулся Волков, и ему стало немного полегче. - Паспорт моряка… Из тюрьмы я вернулся, а не из-за границы. И у меня в кармане пока даже обычного паспорта нет, его заменяет справка об освобождении из колонии. Хотел бы видеть твою физиономию, когда б показал тебе эту тюремную "ксиву". Только лучше не надо этого…"
- Посмотрим, - неопределенно сказал капитан.
Женщина вздохнула.
- Небось законную ждешь… Она у тебя ведь в другом городе проживает?
- Нету у меня жены, - глухо ответил Волков.
- Разведенный, что ли?
- Он самый…
Когда Волков сказал Вике, что он разведенный, а до того темнил, будто два года был в рейсе, кольнула мысль о том, что Вика может превратно истолковать его нынешнюю неженатую ипостась. И Волков оказался прав. Вика действительно подумала о том, что нынешняя ночь и развод капитана связаны между собой. Но по сути своей Вика была доброй и жалостливой. Этим часто пользовались мужчины, но Вика была тем существом, которое невозможно обмануть. Потому невозможно, что обман только тогда воспринимается в подлинном злом качестве, когда означает крушение чьих-то надежд.
Вика ни на что и ни на кого, кроме себя самой, не надеялась. В мужчинах она видела больших детей, их отличало от маленьких существование мужской жажды. И если она могла когда-нибудь кого-то напоить, Вика не задумывалась над этим.
Ей казалось, что, бескорыстно даря себя мужчинам, она в какой-то мере защищает их от тягот бытия, помогает бороться с несовершенством мира.
Веры в людей было отпущено этой женщине вдоволь. В каждом встречном человеке она видела только хорошее. Потому отогнала ехидную мыслишку и, будто прося у капитана прощения, обхватила его за шею и порывисто прижалась к Волкову горячим уже телом.
- Ты милый, - шепнула она, - и все хорошо у тебя будет, успокойся, ничего страшного, так случается иногда… Ты ведь давно-давно ни с кем не был. Успокойся, родной, успокойся…
Женщина погладила Волкова по спине. Делала она это не просто нежно, но с некоей осторожностью, что ли, будто боясь обжечь ладонь о горячую спину, готовая в любое мгновенье отдернуть руку.
- Может быть, ты как-нибудь по-другому хочешь? - спросила она тихонько.
Капитан молчал. Он лежал спиною вверх, вытянувшись струной, голый и такой неуютный, без одеяла, давно уже сброшенного на пол. Капитану было неловко и в то же время хорошо.
Ведь капитан явственно понял, что попытки побудить его к деятельности она предпринимает вовсе не ради себя самой. Эротическое начало уступило в женщине иному чувству. Она пытается утешить его, ободрить, поверить в себя, будто успокаивает обиженного злыми людьми мальчишку, и, как подлинная мать, готова сейчас пренебречь любыми придуманными человеческой моралью запретами.
Оцепенение, поразившее капитана, проходило. Растаял кусок льда, и Волков понял, что его снова выпустили на свободу.
- Спасибо, - сказал капитан женщине, - спасибо… Ты хорошая.
Волков был прав.
…Потом капитан уснул, будто провалился в небытие, спал долго и спокойно, без сновидений.
А утром они пили кофе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Северная Атлантика - далеко не лучшая часть океана. И пожалуй, нет в этом краю квадрата, который не пропахал бы я тралом. Но ко всему на свете привыкаешь, вот только к Лабрадору не нравилось ходить, а все потому, что на Лабрадоре зима - паршивая штука…
С января, иногда и пораньше, начинал пугать капитанов лед. Ураганные ветры, туманы, рваные тралы, заверты - ничего так не выводило из равновесия, как первые льдинки. Вначале махонькие, безобидные, они увеличивались потом в размерах, на глазах грузнели и, прижимаясь друг к другу, создавали такие поля, что мы бросали богатые рыбой места и спускались на юг, к проливу Белл-Айл, на Флемиш-Кап, а то и бежали до Нантакета таскать "солому".
И я, капитан Волков, смертельно боялся льда.
После освобождения из колонии вернулся в Калининград, где когда-то учился в мореходке, где были мои друзья и Галка, ставшая женой Решевского. Два рейса сделал дублером капитана, меня готовились утвердить полноправным мастером, но вскоре понял, что не смогу работать здесь больше, и отправился искать рыбацкого счастья в "Севрыбу". В Мурманском тралфлоте приняли меня хорошо, люди здесь оказались сердечные и открытые. Их участие помогло забыть случившееся недавно. Я ходил старпомом на БМРТ, вникал в разноглубинную рыбалку и незаметно для самого себя вдруг снова стал на море "первым после Бога".
Судном своим я похвастать не мог. Траулер "Нептун" незаслуженно носил гордое имя морского владыки, потому как был устаревшим судном, с изношенной машиной, гнилым корпусом и не имел никакого ледового класса. Честно говоря, узнай Морской Регистр, что "Нептун" болтается во льдах, не миновать конторе скандала. Но план по тресковому филе есть план по филе, и его не выполнишь у Нантакета.
На Лабрадор "Нептун" пришел перед Новым годом и промышлять начал с южных квадратов. Но рыбы здесь было мало, грунт тяжелый, таскали несчастные тоннишки, и через раз трал оказывался разорванным "в драбадан".
Разумеется, я хорошо знал, что в море люди пошли заработать, а обо мне уже говорили в Тралфлоте как об удачливом капитане. И опять же висел на капитанской шее довольно солидный план. Словом, как ни верти, а приходилось бежать на Северный Лабрадор, где понимали по десять - пятнадцать тонн за одно траление и со дня на день ждали появления первых льдов.
"Нептун" перешел на север и разыскал основную группу промышляющих судов. Там мы быстро пристроились к глубинам и грунту, отработали позицию и принялись забивать морозильные трюмы треской. Рыба шла хорошо, на фабрике ее не успевали обрабатывать. Пришлось объявить подвахту. Люди работали весело. Рыбаки понимали, что еще веселее будет им на берегу, когда придут они за получкой.
Мы разменяли вторую сотню тонн мороженой трески, когда появились льды. Двое суток швырял норд-вест водяную пыль, быстро падала температура, и в эфире звучали тревожные голоса капитанов.
Прошел еще один день, и в промысловых квадратах появился лед. Капитаны повздыхали, поохали на совете и принялись добывать рыбу во льдах. Хлопот нам всем, конечно, прибавилось. Сначала искали разводье, набивались в него так, что грозила опасность шарахнуть друг друга, в лучшем случае сцепиться тралами, что тянулись за кормой на добрый километр. Тут же сновали юркие бортовики-иностранцы, добавлял страху туман, неожиданные снежные заряды. Локатор работал не переставая, и капитанам ночью не приходилось спать.
Начались бессонные ночи и для меня.
Больше всего я боялся получить пробоину от удара о льдину во время вытравливания ваеров, когда хочешь или не хочешь, а дай машине полный ход и старайся держать судно точно на курсе, иначе как завернешь трал, что, распутывая его, палубная команда устанет материться, да и время, дорогое промысловое время, потеряешь…
Но какой тут, к чертям, точный курс, когда кругом ледяные обломки размером с пароход, зеленые, синие, дьяволы… А корпус у "Нептуна" хреновенький и ледовых креплений никаких.
Риск, разумеется, был. А кроме того, имели капитаны приказ, настрого запрещавший входить в лед. Не только промышлять, но даже входить в лед возбранялось. Но приказ приказом… Короче, все знали, что на Лабрадоре лед и что флот работает на Лабрадоре. Но приказ сохранял свою силу. Сгорит капитан - иди сюда, голубчик… Обойдется - значит, обойдется. Вот так и рыбачили.
Конечно, я понимал, что пробоина, в общем, не смертельная вещь. Ну получишь дырку в борту, вода зальет трюм, заведет команда пластырь… А неподалеку от флотилии дежурит буксир-спасатель. Он подойдет, поможет, отведет в Сент-Джонс или Галифакс, там за валюту капиталисты быстренько поставят аварийное судно в док, заварят пробоину, а потом - пожалуйте бриться. Вот "брить"-то я и опасался. Не будь за мной катастрофы на "Кальмаре", чихал бы на эти страхи, а ведь ту историю куда денешь… И невиновным меня признали, и вернули мне все, а покой так и не пришел, не вылечился от той "неодолимой силы" до конца…
Под суд за пробоину, может, и не отдадут, а диплома лишат, это точно. А куда мне без диплома - матросом? Рыбу шкерить или в порту сутки через трое диспетчерить? Ведь ничего другого, кроме как пароходы водить, делать не умею. Ничего другого никогда и не делал.
Можно, конечно, и в мореходке салагам лекции читать, вот Стас ведь читает… Да стыдно делать такое. И не старпер еще, сила есть - хоть воду вози. А главное - других учить задумал, аварийщик…
И тот суд мне припомнят. Сказать в глаза и не скажут, а за спиной… Это я тоже понимал.
Проходили дни. Если дул норд-вест, льда прибавлялось, и флот искал рыбу в новых квадратах. Задувал восточный, приносил с Гольфстрима теплый воздух, жал ледок к канадскому берегу, и становилось полегче.
Ночью я не раздевался. Сбросив сапоги, ложился на кривой диванчик в каюте, иногда приходил ко мне сон, но при первом ударе просыпался и лежал в темноте, ждал новых толчков. Болезненно морщился, когда они повторялись, словно собственными ребрами ударялся о льдины, поднимался с дивана, накидывал шубу и в тапочках на босу ногу выходил на мостик. Смотря по времени, в рубке был второй штурман или старпом.
С третьим помощником я стоял вахту сам. Вахте говорил "доброй ночи" и спокойным голосом спрашивал, как дела. Вот это и было самым трудным - внешне оставаться спокойным. Что бы ни делалось у меня на душе, такое поведение считал для себя обязательным. Мои помощники, зеленый молодняк, и на минуту не должны были подумать, как неуютно в этих водах их капитану.
Такое положение всегда волновало и мучило меня. Правда, раньше не осознавал этого, привык быть в море одиноким, а потом, со временем, неосуществленное желание поделиться страхами, посетовать на судьбу, посоветоваться, наконец, превратилось в привычку разговаривать вслух, когда оставался один у себя в каюте.
Не знаю, может быть, меня считали на "Нептуне" бирюком, хотя я часто спускался вниз, заходил к матросам в каюты, говорил с ними "за жизнь", на мостике рассказывал штурманам истории из морской практики и даже с докладами раза два за рейс выступал…
Но душу раскрыть не мог никому, и попросту не имел права на это, и мысли не допускал, чтоб кто-нибудь догадался, как боюсь проклятого льда и в каких печенках сидит у меня Лабрадор.
Утром затих остовой ветер и проглянуло ненадолго солнце. Лед разогнало, обнаружилась обширная полынья, и рыба заловилась на удивление. Вскоре фабрика зашилась, рыбу было некуда складывать, бункер полный, забили треской два ящика на палубе, с последним тралом вытянули тонн пятнадцать, он так и остался лежать целиком, на оттяжках.
Легли в дрейф, объявили подвахту, и штурман записал в судовом журнале: "Уборка рыбы". Это означало, что все, кроме вахты и капитана, взяли в руки ножи, чтоб шкерить треску на филе и "колодку".
Не принято, чтоб капитан выходил на подвахту, но сидеть в каюте, когда работают все до единого, было неловко, и я спустился на фабрику. Мерно стучала филейная машина, пластающая рыбу; торопились ленты конвейера, разгоняя улов от шкерщиков к расфасовке, где рыба укладывалась в противни для заморозки, и к рыбомучному цеху, там вращались огромные барабаны, и в удушливом смраде сновали "утили", прибирая к делу отходы.
На шкерке за бункером стояли человек восемь. Я поздоровался с ними. Ребята, бородатые, одетые в желтые робы, с кровавыми потеками на куртках - веселые, ладные такие парни, - обернулись, заулыбались мне, и ножи замелькали быстрее. Тот, что стоял у правого края, вдруг протянул ко мне ладонь.
- Смотрите, букашка какая, - сказал он. - Паучок…
Я посмотрел и увидел на ладони у парня маленького краба. Совсем маленького, ну с наперсток от силы. Краб подтянул под себя ножки, грозно топорщил рыжие усы, черные глазки его настороженно глядели на меня, - словом, вид был у краба решительный, неприступный, и паучка он действительно напоминал.
- Дай-ка сюда, - проговорил я и осторожно пересадил краба на свою ладонь.
"Забавный крабишка, - подумал я, выбираясь с фабрики. - Пусть поживет у меня немного. Домой ему уже не вернуться…"
Я любил собирать всякие диковинки, приходящие к нам со дна моря. Раньше привозил эти дары океана Галке, а теперь возить стало некому, но я продолжал собирать интересные сувениры из трала, а по приходу дарил их ребятишкам подшефной школы. Матросы, удивительное дело, об этом узнали очень скоро, и мне несли в каюту обломки коралловых веток, морских ежей, ракушек, омаров, если дело бывало на Джорджес-банке. На Лабрадоре такого добра не густо, но вот и здесь "паучок" попался…
Обойдя судно, вернулся в каюту и опустил краба на стол. Гость с минуту не шевелился, потом выдвинул правую клешню, поцарапал ею стекло, неожиданно приподнялся и бочком заскользил к настольной лампе.
- Эге, брат, - сказал ему, - так ты со стола свалишься. Не замечу и наступить на тебя могу…
Я принес из спальни стакан и, ухватив краба двумя пальцами, опустил его на донышко. Маленький гость поскреб-поскреб лапками стенки и успокоился. Тогда я поставил стакан на стол, включил лампу - краб не шевельнулся, свет его не беспокоил - и стал писать сестренке письмо.
Но дело подвигалось плохо. Написал, что погода отличная, здоровье тоже, рыба ловится хорошо, посчитал, сколько дней осталось до прихода в порт, и об этом написал. Потом долго сидел, подумывая, о чем бы таком еще сообщить Люське, но в голову ничего не приходило. Я стал мечтать о предстоящем отпуске, небольшом катерке, давно задумал его построить, еще тогда, в те времена. Галка, правда, хотела яхту, но потом мы сошлись на том, что пусть будут и паруса, и двигатель. Сейчас… Смешно. А сейчас у меня нет никого, с кем захотел бы уйти в это личное плаванье.
Я постучал пальцем по стакану.
- Скучно тебе, парень, - сказал крабу. - Ничего не поделаешь. Если отпущу тебя, назад дороги нету, отрезаны пути-то…
И тут вдруг осознал, что вот и у меня, капитана Волкова, нету назад дороги, ничего не изменить, не застопорить машину, не лечь на обратный курс. Все, что было, уже случилось, и старого не вернуть никогда.
А ведь думал, что избавился от этих мыслей, ан нет, крепко сидит заноза. И к чему это я расслабился?.. Лед проклятый да этот неожиданный гость. Я вздохнул, повернул в пальцах ручку, отложил в сторону, снова постучал по стакану. Черные глазки краба пристально глядели на меня.
- Тебе не понять этого, малыш… Не нашего племени-роду.
"А попробуй расскажи", - ответил мне маленький краб.
- Ты знаешь, что все мы, люди, делимся на тех, кто жив, кто умер, и тех, кто ходит в море… Это не мои слова, маленький краб. Их произнес любомудр Анахарсис, много веков тому назад. Тогда действительно "уйти в море" означало - перейти в другое измерение. А сейчас, думаешь, легче? Нет, мы больше не умираем от цинги и тропической лихорадки, не опасаемся кровожадных туземцев на неизвестном берегу. Нас не глотают чудовищные змеи, не соблазняют сирены, исчезла альтернатива: Сцилла или Харибда… И кормят на море санаторно… Жилье порой получше берегового, и на заработки жаловаться грех. Только неизбывна тоска по земле, по тем, кого там оставил. И тонем подчас, как в старое доброе время, смертельный ужас пучины по-прежнему витает над равнодушными волнами океана. Может быть, даже сложнее стало умирать в наши дни. Растягивается агония корабля, разрывает сердце, не дают примириться с неизбежным призрачные надежда и вера в могущество цивилизации. С мистическим трепетом ждешь ты прихода трех недолгих минут молчания в эфире… Но спасенье запаздывает или не приходит вовсе. И тогда поглощает тебя Большое Молчанье… Но ты ведь верил, что другие помогут! Нет ничего страшнее разочарования, постигшего тебя в предсмертные мгновения. Прежде было легче… Моряки не ждали помощи со стороны. Они вверяли себя Богу и собственному мастерству… А есть ли у крабов загробное царство?
Краб молчал. Потом шевельнулся, и мне показалось, будто гость мой грустно-грустно вздохнул.
- Прости, что занял твое время такими пустяками, - сказал я крабу. - Но ты ведь не станешь молиться в последние часы… А мне так не хватало кого-либо, с кем мог бы отвести душу. И не стану больше хандрить. Не к лицу такое капитану, даже если никто из экипажа не может видеть его сейчас. Надо верить, что все образуется. И лед нам мешать перестанет, и треска будет ловиться, и на берегу появится человек, который станет ждать меня с моря. Ты хочешь сказать, что сам виноват… Может быть, малыш… У меня нет ничего, кроме веры, что в мире каждому отведена собственная доля зла и добра. Злую чашу испил я досыта. Будет когда-нибудь и иной поворот винта. А пока надо действовать, ведь человек - активный элемент Вселенной. Недаром утверждает Кант, что, когда человеку необходимо действовать, а сложившиеся обстоятельства ему неясны и у него нет знания всех деталей ситуации, надо исходить из предположения и верить в то, что основанное на нем действие приведет к цели. Так-то вот, дружище…
Мне показалось, что краб меня понял, и понял как надо, хотя он готовился забросить свое бытие в Ничто и слова мои не меняли его судьбу. Я отвел глаза от стакана, поднялся, достал сигареты из ящика, распечатал пачку, аккуратно снял прозрачную бумажку, положил ее в пепельницу, размял табак, нащупал в кармане зажигалку, но курить мне расхотелось. Я отложил сигарету и подмигнул пленнику с рыжими усами…