Примечательный эпизод с доктором Лэньоном
Время шло. Была назначена награда за поимку убийцы – несколько тысяч фунтов, так как смерть сэра Денверса была воспринята с всеобщим негодованием. Однако полиция не могла обнаружить никаких следов мистера Хайда; он исчез, словно никогда и не существовал. Вскрылись некоторые мрачные факты из его прошлого. Распространялись слухи о жестокости и вспышках ярости этого человека, о его порочной жизни, странных знакомствах, о ненависти, которую он возбуждал к себе. Но где он мог находиться теперь, никто понятия не имел.
С того дня, как Хайд покинул свое жилье в Сохо, он окончательно исчез из поля зрения, и Аттерсон уже начал было успокаиваться. По его мнению, смерть Денверса с избытком окупалась исчезновением Хайда. С тех пор, как доктор Джекил освободился от дурного влияния этого негодяя, для него началась новая жизнь. Его затворничество прекратилось, он стал чаще видеться с друзьями, бывал у них и принимал у себя. Он уже давно был известен своими благотворительными начинаниями, а теперь, вдобавок, стал чрезвычайно набожен. Доктор много работал, постоянно бывал на свежем воздухе, помогал беднякам. Его лицо стало более открытым и просветлело, как у человека, который живет в мире с самим собой. Так продолжалось два с лишним месяца.
Восьмого января Аттерсон обедал у Джекила в кругу друзей, в числе которых был и Лэньон. Хозяин дома посматривал то на нотариуса, то на врача – как в былые дни, когда все трое были неразлучны. Но двенадцатого января, а затем и четырнадцатого нотариус заходил к Джекилу, но оба раза не был принят. Пул сообщил: "Доктор никуда не выходит и никого не желает видеть". Пятнадцатого января Аттерсон предпринял новую попытку, и опять безуспешную. За минувшие два месяца он привык почти ежедневно видеться с другом, и возвращение Джекила к затворничеству весьма его огорчило. На пятый день Аттерсон пригласил Геста отобедать с ним, а на шестой отправился к Лэньону.
Там его, по крайней мере, приняли, но когда он вошел в комнату, перемена во внешности этого процветающего медика поразила его. На лице Лэньона ясно читался смертный приговор. Его свежий румянец сменился страшной бледностью, он исхудал, оплешивел, постарел. Но даже не эти признаки стремительного физического упадка привлекли внимание нотариуса, а выражение его глаз и жесты, в которых сквозил тщательно скрываемый ужас. Нелегко было предположить, что доктор боится смерти, однако именно к этому и склонялся Аттерсон. "Действительно, – думал он, – он врач, ему известна истина, он знает, что его дни сочтены, и не в состоянии справиться с мыслью о скором конце". Однако как только Аттерсон позволил себе заметить, что его друг очень изменился, доктор без всякого страха и смущения заявил, что он человек обреченный. Сказано это было твердо и убежденно.
– Я пережил ужасное потрясение, – сказал Лэньон, – и уже никогда не оправлюсь. Жить мне остается всего несколько недель. Что ж, жизнь – приятная штука, она мне нравилась, да, нравилась. Хотя иногда я думаю, что, если бы мы знали все наперед, мы умирали бы гораздо охотнее.
– Джекил тоже нездоров, – заметил Аттерсон. – Вы видели его?
Лицо Лэньона внезапно исказилось, он выбросил вперед дрожащую руку, словно протестуя.
– Я больше не желаю ни видеть доктора Джекила, ни слышать о нем, – произнес он срывающимся голосом. – Я порвал все отношения с этим человеком и прошу вас больше не упоминать о том, кого я считаю умершим.
– Вот как? – удивленно произнес Аттерсон и после продолжительного молчания заметил: – Но ведь все мы, Лэньон, старые друзья, и новых уже не приобретем. Не могу ли я чем-нибудь помочь?
– Помочь тут ничем нельзя, – возразил Лэньон. – Если угодно, расспросите его обо всем сами.
– Он отказывается меня принимать, – сказал нотариус.
– Неудивительно, – последовал ответ. – Когда-нибудь, уже после моей смерти, вы узнаете все. Но пока я ничего не смогу объяснить. Если вы не прочь потолковать со мной о чем-нибудь другом, тогда, бога ради, оставайтесь, если же вы не в силах воздержаться от обсуждения этой проклятой темы, пожалуйста, уходите, ибо для меня это совершенно невыносимо.
Вернувшись домой, Аттерсон сел к столу и написал доктору Джекилу письмо. Он выразил сожаление о том, что его упорно не принимают в доме друга, и просил доктора пояснить причину его прискорбного разрыва с доктором Лэньоном. На следующий день Аттерсон получил от Джекила пространный ответ, местами весьма трогательный, но большей частью таинственный и невразумительный. По словам Джекила, разрыв с Лэньоном был окончательным и непоправимым.
"Я ничуть не порицаю нашего старого друга, – писал Джекил, – но разделяю его убеждение, что нам с ним лучше не видеться. Я и в остальном намерен вести чрезвычайно уединенную жизнь. Не удивляйтесь этому и не сомневайтесь в моих теплых чувствам к вам, даже если время от времени моя дверь будет закрыта для вас. Предоставьте мне идти моим путем, каким бы тяжким он ни был. Я навлек на себя кару и страшную опасность, о которой не могу ни говорить, ни писать. Грех мой велик, но не менее велики и мои страдания. Прежде я и вообразить не мог, что на земле существуют такие муки, такой ужас, лишающий человека остатков мужества! Вы, дорогой Аттерсон, в силах облегчить мою судьбу только одним способом: никогда не требовать, чтобы я раскрыл вам свою тайну".
Аттерсон был поражен: мрачное влияние мистера Хайда исчезло, доктор вернулся к прежним занятиям и старым друзьям, еще неделю назад судьба, казалось, сулила ему счастье и почести. И вдруг дружба, душевный покой, все, что делает жизнь прекрасной, внезапно рухнуло. Такая огромная и внезапная перемена больше походила на сумасшествие, но, памятуя разговор с Лэньоном, Аттерсон решил, что тайна эта гораздо глубже и сложнее.
Через неделю Лэньон окончательно слег, а еще через две недели скончался. Аттерсон, полный грусти и горечи, присутствовал на похоронах; вечером того же дня он заперся в своем кабинете и при колеблющемся свете свечи взял в руки конверт, адресованный ему и запечатанный печатью доктора Лэньона.
"Личное. Вручить только Г. Дж. Аттерсону, а в случае, если он скончается прежде меня, сжечь, не вскрывая", – такое категорическое распоряжение было начертано на конверте. Поэтому нотариус не сразу решился ознакомиться с его содержимым. При этом он размышлял вот о чем: "Сегодня я похоронил одного друга. Что, если платой за раскрытие этой тайны станет жизнь другого?". Наконец он победил страх, который всегда считал недостойным чувством, и сломал печать. В конверте оказался другой пакет, тоже запечатанный и снабженный следующей надписью: "Не вскрывать до смерти или исчезновения Генри Джекила".
Аттерсон не поверил собственным глазам. Точно так же, как в безумном завещании, которое он уже давно вернул его автору, здесь (и опять в связи с именем Генри Джекила) говорилось об исчезновении! Но в завещании эту идею навеяло мрачное влияние негодяя Хайда; а теперь о том же говорилось самым определенным, ясным и ужасным образом. Что хотел сказать этим Лэньон?
Душеприказчик покойного почувствовал непреодолимое желание, несмотря на запрет, вскрыть второй конверт и покончить с этими тайнами, но профессиональная честность и верность покойному другу были сильнее любопытства. Поэтому конверт отправился в дальний угол несгораемого шкафа. Но одно дело не уступить любопытству, и совсем другое – победить его. С того дня Аттерсон уже не так стремился к общению с тем из своих друзей, который остался в живых. Он часто с любовью думал о нем; но его мысли были полны тревоги и опасений. Он даже несколько раз заходил к Джекилу, но всегда испытывал некоторое облегчение, когда его не принимали.
Куда проще было болтать со старым Пулом, стоя на пороге, среди звуков живой жизни, чем войти в этот дом добровольного заточения и вступить в беседу с таинственным добровольным узником. Пул не мог сообщить нотариусу ничего утешительного. Доктор, по его словам, еще чаще прежнего запирался в своем кабинете в лаборатории и даже иногда оставался там ночевать. Он был вечно не в духе, стал молчалив, ничего не читал, и казалось, что его постоянно что-то гнетет. Аттерсон вскоре так привык к этим известиям, что его визиты к доктору стали все более редкими.
Случай у окна
Однажды в воскресенье Аттерсон по давней привычке прогуливался с мистером Энфилдом, и они случайно оказались на той самой узкой торговой улице. Напротив памятной двери оба остановились, чтобы еще раз взглянуть на нее.
– Ну, – сказал Энфилд, – наконец-то эта история завершилась. Надеюсь, мы больше никогда не услышим о мистере Хайде.
– И я надеюсь, – сказал Аттерсон. – Не помню, говорил ли я вам, что видел его только раз и почувствовал к нему такое же непреодолимое отвращение, какое испытали и вы.
– Само собой, – заметил Энфилд. – Между прочим, представляю, каким ослом вы, вероятно, сочли меня, когда я не догадался, что таинственная дверь ведет в дом Генри Джекила! Если бы не вы, я бы по сей день понятия об этом не имел.
– Итак, теперь вы знаете, куда она ведет, – сказал Аттерсон. – Значит, мы можем позволить себе войти во двор и взглянуть на окна. По правде говоря, я беспокоюсь о бедном Джекиле, и мне кажется, что присутствие друзей, хотя бы и снаружи, пойдет ему на пользу.
Во дворе было прохладно, веяло сыростью, и хотя в небе на западе еще пылал закат, тут уже сгущались сумерки. Среднее окно было приоткрыто, и Аттерсон увидел, что возле него, вероятно, решив глотнуть свежего воздуха, сидит доктор Джекил, невыразимо печальный, словно безутешный узник. При виде его нотариус крикнул:
– Джекил, это вы? Надеюсь, вам уже лучше?
– Мне по-прежнему очень скверно, – возразил доктор. – Слава богу, я недолго протяну, и скоро все это кончится.
– Вы слишком много времени проводите взаперти, – сказал Аттерсон. – Вам следовало бы выходить, разгонять кровь, как делаем мы – я и мой родственник мистер Энфилд. Ну же, берите шляпу, идемте прогуляемся вместе с нами!
– Вы бесконечно добры, Аттерсон, – со вздохом заметил Джекил. – Мне наверняка доставило бы удовольствие пройтись вместе с вами, но нет, нет… это совершенно невозможно. Я не посмею… Однако я так рад видеть вас, Аттерсон, так, так рад! Я пригласил бы вас и мистера Энфилда подняться ко мне, да только здесь такой беспорядок, что невозможно принять гостей.
– А что нам мешает, – добродушно предложил нотариус, – постоять под окнами и поговорить с вами?
– Как раз об этом я и хотел бы вас попросить, – с улыбкой ответил доктор.
Но едва он произнес последние слова, как славная улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением такого ужаса и отчаяния, что кровь застыла в жилах Аттерсона и его родственника. Искаженное лицо Генри Джекила маячило перед ними не более секунды, после чего окно с грохотом захлопнулось. Увиденное, а в особенности пронзительный взгляд несчастного, глубоко потрясло обоих. Они молча прошли через двор, и только оказавшись в соседнем переулке, где даже в воскресенье было шумно и людно, мистер Аттерсон наконец взглянул на своего спутника. Оба были бледны; в глазах и у того и у другого светился один и тот же страх.
– Господи, помилуй нас грешных! – пробормотал Аттерсон.
Энфилд только задумчиво кивнул и безмолвно двинулся дальше.
Последняя ночь
Как-то вечером, когда Аттерсон после обеда посиживал у камина, к нему явился старый слуга Пул.
– Что случилось, Пул? – воскликнул нотариус и, еще раз взглянув на слугу, добавил: – Что с вами? Уж не болен ли доктор?
– Мистер Аттерсон, – сказал слуга, – дело совсем плохо.
– Садитесь же, выпейте глоток вина, – проговорил нотариус, – и объясните мне спокойно, что случилось.
– Вы ведь знаете привычки доктора, сэр, – продолжал Пул, – и знаете, как он теперь запирается от всех у себя. Так вот, он опять заперся в кабинете, и это мне сильно не нравится, сэр… право, хоть убейте, не нравится. Мистер Аттерсон, сэр, я боюсь…
– Любезный Пул, – заметил нотариус, – прошу вас, говорите яснее. Чего именно вы боитесь?
– Целую неделю я боюсь, – угрюмо продолжал Пул, словно не слыша вопроса Аттерсона, – и больше не могу этого выносить.
Весь облик старого слуги как бы подтверждал его слова; он и держался, и говорил не так, как обычно. С того мгновения, когда Пул заговорил о своем ужасе, он ни разу не взглянул в лицо Аттерсону – просто сидел, держа нетронутый стакан с вином на колене и не поднимал глаз от пола.
– Я больше не могу этого вынести, – повторил слуга.
– Я вижу, Пул, – заметил нотариус, – что у вас есть веские основания бояться. Я давно замечаю, что в доме доктора творится неладное. И все-таки постарайтесь внятно объяснить, что там происходит.
– Мне кажется, там произошло преступление, – хрипло выдавил Пул.
– Преступление! – воскликнул нотариус с раздражением в голосе, так как сильно встревожился. – Какое именно преступление? Что вы хотите этим сказать?
– Не решаюсь, сэр, – последовал ответ. – Но, может быть, вы пойдете со мной и посмотрите сами?
Аттерсон молча поднялся с места, взял шляпу с вешалки и накинул плащ, попутно заметив на лице дворецкого выражение неописуемого облегчения. Не в меньше степени удивило его и то, что стакан, который Пул водворил обратно на стол, остался полон.
Стоял холодный мартовский вечер с резким, пронизывающим ветром; бледный серпик луны выглядел опрокинутым, словно ветер уронил его. По небу неслись клочья легких, полупрозрачных облаков. Ветер был так силен, что мешал говорить и обжигал лицо. Казалось, он смел всех прохожих с улиц, которые сегодня выглядели по-особому голыми и безлюдными. Еще никогда ему не доводилось видеть этот район Лондона таким пустынным.
Пустынность эта угнетала нотариуса, ибо никогда еще он не испытывал такой настоятельной потребности видеть вокруг себя людей. И как он ни пытался себя переубедить, волей-неволей им овладело тягостное предчувствие непоправимой беды.
Когда Пул и нотариус выбрались на небольшую площадь, на них обрушился порыв ветра, поднявший клубы ледяной пыли; чахлые деревья за оградой сада хлестали друг друга голыми ветвями. Пул, все это время державшийся на пару шагов впереди, вдруг остановился посреди мостовой и, несмотря на холод, снял шляпу и отер взмокший лоб красным носовым платком. Вовсе не ходьба разгорячила старика; по-видимому, пот этот был следствием страха и душевной муки, так как лицо его оставалось бледным, а голос, когда он заговорил, был сиплым и прерывистым.
– Ну, сэр, – сказал слуга, – вот мы и на месте. Дай Бог, чтобы за это время не случилось беды.
– Аминь, – ответил нотариус.
Дворецкий осторожно постучал, дверь приоткрылась, и кто-то негромко спросил:
– Это вы, Пул?
– Я, – отозвался старик. – Открывайте!
Прихожая была ярко освещена, в камине пылал огонь, а у огня, словно овцы, жались все слуги доктора – и мужчины, и женщины. При виде мистера Аттерсона горничная истерически всхлипнула, а кухарка с воплем "Благодарение Господу! Это мистер Аттерсон!" бросилась к нотариусу, будто намереваясь заключить его в объятия.
– Как же так? – кисло проговорил нотариус. – Почему вы все здесь? Это непорядок, и ваш хозяин, я полагаю, будет недоволен.
– Они все тоже боятся, – сказал Пул.
Слуги молчали, никто не возразил дворецкому, и только молодая горничная, больше не в силах сдерживаться, зарыдала в голос.
– А ну-ка, прекрати! – прикрикнул на нее Пул с яростью, показывавшей, насколько взвинчены его собственные нервы. К тому же, едва раздались рыдания девушки, все вздрогнули и как один повернулись к двери, ведущей в хозяйские комнаты, с таким видом, словно ожидали чего-то ужасного.
– Подай мне свечу, – продолжал дворецкий, обращаясь к кухонному мальчишке, – и мы мигом со всем этим покончим!
После этого он попросил мистера Аттерсона следовать за ним и через черный ход вывел его во двор.
– А теперь, сэр, – сказал он, – постарайтесь идти бесшумно: я хочу, чтобы вы все слышали, но чтобы вас никто не услышал. И вот еще что, сэр: если он вдруг пригласит вас войти, ни за что не входите.
Нервы мистера Аттерсона при этом неожиданном повороте так вздрогнули, что он едва не потерял равновесие; однако, собравшись с духом, нотариус все же последовал за дворецким в лабораторию и, миновав анатомический театр, по-прежнему заставленный ящиками, столами и химической посудой, приблизился к лестнице. Тут Пул подал ему знак остановиться и слушать, а сам, поставив свечу на пол и сделав над собой огромное усилие, поднялся по ступеням и робко постучал в дверь, обитую красным сукном.
– Сэр, вас желает видеть мистер Аттерсон, – сказал он громко и тут же махнул нотариусу, предлагая ему прислушаться к ответу, который должен был последовать.
Из-за двери донесся чей-то жалобный и раздраженный голос:
– Скажите ему, что я никого не принимаю!
– Слушаюсь, сэр, – отозвался Пул почти с торжеством и, прихватив свечу, вывел мистера Аттерсона во двор, а оттуда направился с ним в кухню. Огонь в большой плите давно погас, и по полу сновали тараканы.
– Сэр, – спросил дворецкий, пристально глядя мистеру Аттерсону прямо в глаза, – это был голос моего хозяина?
– Мне кажется, он очень изменился, – ответил нотариус, побледнев, но не отводя взгляда.
– Изменился? Еще бы! – сказал дворецкий. – Неужто я, прослужив здесь двадцать лет, не узнал бы голоса хозяина? Нет, сэр, нет! Нашего хозяина убили; это случилось восемь дней назад, когда мы внезапно услышали, как он неистово воззвал к Богу; а что там теперь находится вместо него и почему оно там остается… Нет, это просто вопиет к небесам, мистер Аттерсон!
– Вы говорите странные вещи, Пул. Это какая-то нелепая ошибка, любезный, – ответил мистер Аттерсон, прикусывая палец. – Допустим, произошло именно то, что вы предполагаете – доктор Джекил был… ну, скажем… убит. Но зачем убийце оставаться на месте преступления? Этого просто не может быть, потому что противоречит здравому смыслу.
– Вас нелегко убедить, мистер Аттерсон, но все равно я докажу, что прав! – ответил Пул. – Всю эту неделю, вот послушайте, он… оно… ну, словом, то, что поселилось в кабинете, день и ночь требует какое-то лекарство и никак не найдет того, что ему нужно. Раньше он – я имею в виду хозяина – имел обыкновение писать на листке, что ему нужно, и выбрасывать листок на лестницу. Так вот – всю эту неделю мы ничего, кроме листков, не видели: только бумажки да запертая дверь; даже еду нам было велено оставлять на лестнице, чтобы никто не видел, кто и когда забирает ее в кабинет. Но в эту неделю, сэр, и по два, и по три раза на дню только и сыпались приказы да жалобы. Я обегал всех лондонских аптекарей, но чуть принесу это снадобье, так тотчас нахожу следующий листок с распоряжением вернуть его аптекарю – мол, оно с примесями, – и обратиться к другой фирме. Уж очень там это снадобье нужно, сэр, а зачем и для чего – неведомо!
– А листки эти уцелели? – спросил мистер Аттерсон.